Часть вторая
КЛЕМАН ЛЕ-МАНШО
I
НОЧЬ С ПЯТОГО НА ШЕСТОЕ ЯНВАРЯ
Клотильда и Жорж сидели в просторной гостиной. Хотя горели свечи в шандалах и люстра, в комнате было темно из-за мрачного тона обивки; неверный свет лишь время от времени выхватывал из полумрака то эмаль старинного герба, то тусклую позолоту рам старинных портретов. Кругом царила мертвая тишина. Ни звука не доносилось из комнаты, где мы впервые увидели всех родственников и ближайших друзей семейства Жафрэ, собравшихся вокруг корзины со свадебными подарками, – как раз сейчас в той комнате ужинали… Ни одного шороха не долетало и из кабинета, в котором обычно занималась «делами» госпожа Жафрэ.
Мадемуазель Клотильда настороженно ждала: не послышится ли там какого-нибудь шума? Я сказал, не послышится ли, поскольку увидеть она ничего не могла. Девушка специально позаботилась о том, чтобы их нельзя было заметить из кабинета. Во-первых, потому, что они расположились спиной к подозрительной двери, а во-вторых, их отделяла от нее самая большая из всех клеток добрейшего Жафрэ. Великолепная клетка в виде индийской пагоды, ни один любитель птиц не мог смотреть на нее без зависти. Обычно это сооружение стояло посреди гостиной. Но перед заключением брачного контракта клетку пришлось задвинуть в угол, между крайним окном и дверью кабинета. Всю пагоду покрывал матерчатый чехол; под ним любимые питомцы добрейшего Жафрэ слушали в темноте творение мэтра Изидора Суэфа, не выражая при этом ни восторга, ни недовольства. Следует, однако, заметить: в тот момент, когда мадемуазель Клотильда бросилась вслед за графиней Маргаритой, чтобы наконец вполне убедиться, что в соседней комнате никого нет, из темноты клетки донесся глухой звук, потом в углу завозилось какое-то существо. Клотильда услышала все это… Убедившись, что соседняя комната пуста, девушка продолжила свой осмотр и перво-наперво подергала дверь кабинета. Оказалось, что дверь надежно заперта. Тогда Клотильда обошла кругом вольер, здесь мог бы спрятаться не один, а множество наблюдателей. Когда-то в вольере жил страусенок, и Жафрэ до сих пор не смог примириться с его утратой. Так что мадемуазель де Клар даже удивилась, не найдя никого в таком прекрасном тайнике. Во всяком случае, убедившись, что три кресла, стоявшие за вольером, свободны, она, я полагаю, не преминула на всякий случай заглянуть и под них. Клотильда вернулась на свое место лишь после того, как ощупала все стенки вольера и каждую складку покрывавшей его материи. Но, как мы знаем, и после этого беспокойство девушки не улеглось. Ей все казалось, что за ней следят: сверху, сбоку, снизу – отовсюду. Во всяком случае, она не сомневалась, что о содержании разговора, который они вели вполголоса с Жоржем, можно было догадаться по ее лицу и по лицу молодого человека. Этим объяснялось и то тщание, с которым девушка производила свой несколько комичный обыск, и полная неуверенность Клотильды в том, что все ее усилия имеют хоть какой-то смысл.
– Нет, – пробормотала она теперь, смеясь сквозь слезы, – ты любишь меня не так, как я тебя, Клеман, и я давно этого боялась.
– Что ты говоришь, дорогая?! – воскликнул молодой человек. – Я люблю тебя всем сердцем…
– Этого недостаточно! – перебила его Клотильда.
– Помилуй… – в растерянности проговорил Жорж.
– Да-а, а я люблю тебя больше, чем всей душой, – призналась Клотильда.
– Не безумствуй! – воскликнул молодой человек.
– А я безумствую и хочу, чтобы ты тоже сходил с ума от страсти. Настанет день, когда ты полюбишь другую так, как я люблю тебя. И тогда ты поймешь, что значит терять голову… А может, это уже случилось?
Она так пылко посмотрела ему в глаза, что молодому человеку показалось, будто кто-то властной рукой притянул его к ней. Губы их сблизились. Клотильда закрыла глаза, побледнела. Но прежде чем уста слились в поцелуе, девушка отпрянула.
– Держи себя в руках, – твердо проговорила она. – Я стараюсь любить тебя не так сильно, но у меня не выходит. Ты всегда будешь для меня тем страдальцем, которого изуродовал зверь в человеческом облике. И которого я волокла на себе… потому что я, правда, волокла тебя на себе, тебя, истекавшего кровью… Я была совсем маленькой, а ты – почти взрослым, но мне не было тяжело тащить тебя. Откуда взялись силы?.. Послушай! Между нами есть что-то болезненное, мучительное… Помнишь? В первый раз, когда ты явился ко мне, ты вернулся к прошлому – но не к моему… Ты принял меня за Тильду с кладбища, бедную девочку, плакавшую от голода и холода возле отцовской могилы. А я, уже твоя раба, на все твои слова отвечала: «Да». Я боялась тебя потерять. Я думала: вот он узнает, что я не та Тильда, которую он согревал, с которой делился последним куском хлеба, и отвернется, воскликнув: «Ах вот, значит, как!». Мне ведь известно, что ты ее ищешь…
– А разве ты не знаешь, зачем я ее ищу? – перебил Жорж, с упреком глядя на девушку.
– Ну да, – ответила в задумчивости Клотильда, – действительно, ты, как и я, стал орудием в чужих руках. Но в отличие от меня ты любишь своих хозяев… Однажды ты пришел ко мне от имени этих людей; тогдаV тебе во всем и призналась, а ты стал проверять, что я помню. Говорил мне о латинской молитве, которую колотушками вбивали в меня в детстве…
– А ты, – задумчиво прошептал Жорж, – ты мне ответила: «Были и до тебя люди, которые спрашивали меня об этой молитве, но я не знаю ее. И никогда не знала». Потом ты рассказала мне коротенькую историю своей жизни. Тебя взяли с фермы, ее хозяева не были тебе даже родней. Госпожа Жафрэ заявила тебе: «Я ваша тетушка, а вы – наследница большого состояния. Не пытайтесь больше ничего узнать, неведение лучше всего защитит вас от злых людей, которые сделали вас сиротой…»
– Тогда я думала, что это правда, – вздохнула Клотильда. – Дети доверчивы, и, возможно, я ни в чем бы не усомнилась до сих пор, если бы не ты и не бедняга Эшалот, который начинал слишком много болтать, как только хмель ударял ему в голову.
Вдруг Клотильда гневно сжала губы, рассердившись на саму себя.
– Господи! – воскликнула она. – Чем я занимаюсь? Сколько драгоценных минут потеряно даром! Вот-вот исполнится ровно три месяца с той ночи пятого января. Ты ведь знаешь, что в момент убийства я была наедине с мужчиной в особняке девиц Фиц-Рой? Ты тоже там был, поскольку тебя арестовали. Скажи, ты пришел туда ради меня?
– Нет, – ответил Жорж, опустив глаза.
– И три месяца спустя тебе даже не захотелось немедленно потребовать объяснений, почему та, которую, как тебе кажется, ты любишь, находилась рядом с другим мужчиной?
В глазах девушки затаилась глубокая печаль, которая делала ее еще прекраснее.
– Видишь, – в отчаянии простонала Клотильда, – ты меня даже не ревнуешь!
И прежде чем он успел ответить, с горечью воскликнула:
– Тот меня любил! Любил молитвенно, любил безумно. И я хотела бы ответить ему тем же. Объяснение, которого вы у меня не просите, я дам вам сама: вокруг наследства де Кларов идет странная игра… С одной стороны, в нее втянуты честные люди, по крайней мере, я так полагаю, поскольку вы действуете с ними заодно; с другой стороны, в этой игре участвуют бандиты. Серьезные причины мешают честным людям обратиться за помощью к правосудию, и, признаюсь, это возбуждает во мне недоверие к ним. Они утаивают свои имена, когда по воле случая попадают в руки закона, позволяют судить себя, но не говорят открыто правды, они сбегают…
– Так ты не думаешь, милая моя Тильда, – нежно прошептал Жорж, – а говоришь все эти вещи только для того, чтобы отомстить мне…
– Да, это так! – согласилась девушка. – Мне очень хочется тебя уязвить… Я внушаю тебе жалость, верно? И как ты прав, жалея меня, раз не можешь любить! Ты обманываешь меня по доброте своей души! Нет человека лучше и благороднее тебя. Но позволь, я закончу: бандиты и честные люди сидят друг напротив друга за карточным столом, отлично зная, у кого какие карты, и играют в открытую, но при этом пытаются блефовать. В то время, как вас целых три месяца принимали здесь как моего жениха, вас, мнимого принца де Сузея, на улице Виктуар привечали настоящего принца и герцога де Клара…
– Альберта?! – вскричал молодой человек.
– Да, Альберта, – кивнула Клотильда, – Альберта, который говорил мне: «Я умираю от любви к вам!»
Жорж опустил голову.
Если бы Клотильда знала, что творится в сердце ее жениха, она бы дорого дала, чтобы взять свои слова обратно…
– Альберта привлекли в тех же целях? – спросил Жорж. – Хотели, чтобы он женился на вас?
– Нет, – ответила Клотильда. – Но я поняла это не сразу. Они расставляли ловушку… Вы вздрогнули? Однако вы прекрасно знаете людей, которые хотели разыграть эту кровавую трагедию. Если бы их план удался, то сегодня же вечером ваш труп был бы найден на булыжниках одного из двориков тюрьмы де ла Форс… Но я продолжаю. Герцог Альберт только что ушел. Я лишила его всех надежд, но зато открыла ему глаза на те опасности, которые его подстерегают. Когда он спустился по лестнице, ему пришлось довольно долго провозиться с замком задней двери, и это, конечно, было не случайно: она была открыта, когда он входил, и заперта, когда уходил. Я хотела помочь герцогу. Дверь моей комнаты, которую я минуту назад притворила за ним, уже тоже была заперта, и я только слышала, как Альберт пытался выбраться из дома, но сама выйти к герцогу не могла.
Покои обеих мадемуазель Фиц-Рой были от меня через комнату; я называла этих женщин тетушками и очень их любила.
И вот мне показалось, что я слышу шум, потом – жалобный вскрик. Я узнала голос старшей, тетушки Матильды. Но стоны быстро стихли… Все было кончено.
Первая, кого я увидела сквозь стекло, была служанка. Она появилась в доме меньше двух недель назад. Кто-то отсчитывал ей деньги при свете ночника, кладя монеты на ночной столик. Я поняла, что в доме совершено убийство, и меня сковал ужас.
Человек, который расплачивался со служанкой, сидел в тени. Хриплый голос, донесшийся неведомо откуда, окликнул его: «Эй, Любимчик!» – и он поднял голову. Мне показалось, что я вижу сон: это была моя тетушка Жафрэ…
– Вот оно что! – произнес Жорж, который слушал девушку, затаив дыхание.
– Я чуть было не упала в обморок, потому что почти сразу увидела и тетушку Матильду: она лежала поперек кровати, и ее седые волосы касались пола. Я хотела закричать, но не могла… Мне казалось, что меня душит ночной кошмар.
В это время из внутренней двери, которая вела в спальню младшей мадемуазель Фиц-Рой, вышли два человека. Они вынесли второе тело и бросили его на постель, в изножье кровати. Когда топор рассек голову моей несчастной тетушки Эмилии, лицо ее освещалось обычной доброй улыбкой…
У одного из тех, кто нес покойницу, не было руки. На его тупом и страшном лице застыла кривая ухмылка. Он и крикнул: «Эй, Любимчик!» Остальные называли этого монстра Клеманом Ле-Маншо. Всего их было пять человек, включая служанку, которая, без сомнения, получила плату за кровь.
Эта женщина пересчитывала свои деньги, а госпожа Жафрэ игриво трепала ее по щеке. Наконец служанка недовольно оттолкнула ее руку со словами: «Да будет тебе, старичок Родриг!»
Только тут я заметила, что тетушка в мужской одежде. На ней было длинное пальто, какие носят рабочие по воскресеньям, на шее – кашне, а на совершенно лысой голове – сдвинутая на затылок мягкая мужская шляпа.
«Сердце не стареет, плутовка, – заявила она, вернее, он, поскольку с той минуты я не сомневаюсь, что тетушка – переодетый мужчина. – Что ты собираешься делать с этими деньгами? Если поместишь их у меня, то, клянусь, получишь больший процент, чем в любом банке!»
II
МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ КЛАР
Единственное, что не давало мне окончательно поверить в реальность происходящего, так это абсолютное спокойствие, которое сохраняли негодяи, совершая свои чудовищные преступления. Все были невозмутимы и деловиты, а рядом лежали две несчастные окровавленные покойницы, и на голове одной из них зияла ужасающая рана.
Но бандиты мирно обсуждали, что уже успели сделать, а что – еще нет, словно речь шла о совершенно обыкновенной, будничной работе.
План они продумали заранее, пункт за пунктом.
И теперь, осуществляя свой замысел, ничуть не волновались и не торопились.
Сначала меня поразило имя Клеман, твое имя… Так обращались к человеку, который, как и ты, был без руки. Впрочем, отталкивающая внешность этого ничтожества не вызывала желания сравнивать его с тобой.
«Пора на воздух, – сказал этот второй Клеман, взглянув на стенные часы, – комиссара предупредят ровно через три минуты».
«Через четыре, – уточнила тетушка Адель, сверившись со своими часами. – Где господин герцог?»
Я поняла, что речь идет об Альберте.
«Меж двух дверей, – ответил Ле-Маншо. – Ему откроют, когда настанет время. Он встретится с полицейскими на заднем дворике».
«А козочка?» – поинтересовалась госпожа Жафрэ.
Речь уже шла обо мне.
Ле-Маншо выругался.
«О ней я как-то не подумал! – сердито пробурчал он. – Неужто я не запер ее на замок?»
Ударом ноги он распахнул стеклянную дверь и вошел в комнату, откуда я за ними наблюдала. Но меня уже там не было.
Как только я поняла, что Альберта заперли в ловушку и он будет отвечать за это страшное преступление, «заплатит закону», говоря языком этих негодяев, я ринулась герцогу на помощь. Желание спасти его или хотя бы предупредить сохранило жизнь и мне самой. Ведь если бы Ле-Маншо обнаружил меня за дверью, я не знаю, кто бы рассказывал вам сегодня эту жуткую историю.
Но Ле-Маншо нашел меня именно там, где и предполагал. Когда он шагнул в мою комнату, я пыталась открыть дверь, которая отделяла меня от Альберта.
«В доме тут всякие неприятности, – произнес бандит, не затрудняя себя особыми объяснениями, – кража, по всей вероятности. В Париже, знаете ли, полно убийц. В путь, малышка!»
Негодяй схватил меня за руку, но прежде чем войти в комнату, откуда я только что выскочила, он громко спросил:
«Ну что, пуста коробочка?»
Никто ему не ответил.
И он, таща меня за руку, бегом миновал обе комнаты. Когда я вскрикнула от ужаса, взглянув на мертвых, Ле-Маншо проворчал:
«Да, беда, конечно, но ведь случается! Две богомолки отправились прямиком в рай».
Мы спустились по лестнице. Соседи еще ни о чем не подозревали, дом мирно спал.
Только на втором этаже я стала различать смутный шум, который доносился с улицы, а Ле-Маншо сказал мне:
«Глупо, конечно, заниматься всякими мерзостями. Разве укроешься от всевидящего ока Господа Бога и полиции? Вот уже бравые ребята и прибыли, и мы, может, увидим, как во дворе сцапают кровавого негодяя, который прикончил этих старушек».
Было около одиннадцати.
Дочка консьержа играла на пианино гаммы у себя в привратницкой.
Когда мы спустились во двор, множество людей уже бежало по переулку к улице Виктуар.
Путь им преграждала карета, и они огибали ее. Поднялся шум и в доме. Из коридора, который вел на задний двор, выскочил привратник; на нем лица не было.
«Господи! Господи! – вопил он. – Убийство у меня в доме! Теперь неприятностей не оберешься! Но преступника уже поймали! Да не терзай ты свое пианино, мамзель Артемиза! На помощь! Пожар! И надо же, такая была спокойная квартира!»
Покойницы волновали этого человека меньше всего! Но жене, которая вышла на порог привратницкой, он сказал:
«Ухлопали двух миллионерш с третьего этажа. Для дома опаснее всего одинокие старухи, которых считают богачками, хранящими все золото мира в своих матрасах. Я всегда это говорил…»
Не знаю уж, каким образом, но двор вмиг заполнился народом. Через открытую дверцу кареты, которая стояла теперь возле ворот, я увидела очки тетушки Адели, ее седые букли и большую шляпу с перьями.
Госпожа Жафрэ с беспокойством спросила:
«Что у вас тут творится, друзья мои? Неужели случилась какая-то беда?»
Вторая дверца экипажа тоже была распахнута настежь. Ле-Маншо втолкнул меня в нее, шмыгнул за мной следом и исчез в глубине кареты.
В экипаже кроме добрейшего Жафрэ сидела еще и графиня Маргарита. Она тоже с удивлением спрашивала:
«Что? Что тут происходит?»
«Убийство! Убийство!» – отозвалось сразу множество голосов. Во дворе уже яблоку было негде упасть.
Несмотря на то, что господин Жафрэ удерживал меня, я высунулась из окошка. Я уже представляла себе бледного Альберта в окружении полицейских, уже видела, как его ведут в наручниках, словно преступника, и приготовилась крикнуть во весь голос: «Он невиновен!» – а дальше будь что будет!
Но в толпе уже раздавались голоса:
«Это Ле-Маншо! Клеман Ле-Маншо! Это его почерк!»
Я почти обрадовалась.
На этот раз полиция верно определила, кого следует искать.
Я повернулась к тетушке Адели, думая увидеть на ее лице испуг и беспокойство, но ошиблась: за ее показным волнением таилась только злоба. С кривой усмешкой госпожа Жафрэ громко сообщила:
«Должно быть, этот Ле-Маншо – страшный негодяй! А кто, собственно, убит?»
Услышав ее вопрос, я невольно засомневалась. Я уже не верила, действительно ли видела то, что видела.
Позади кареты послышался громкий шум: вели, вернее, тащили убийцу. Его волокли шесть или семь полицейских.
Следом валила толпа, сыпались проклятья, и в этом людском скопище я заметила служанку, которая кричала громче всех и вытирала глаза платком.
Вытаскивая его, она наверняка задела горсть монет – плату за кровь…
С тех пор я вас больше не видела, принц. Как вы можете объяснить мне свое отсутствие? Тащили не Альберта, но и не страшного товарища моего бегства из роковой квартиры.
Каким образом вы там оказались? Почему заняли место Альберта? Объясните мне это чудо, эту загадку! Ведь это были вы, не так ли? Вы – в одежде простого рабочего и без искусственной руки, этого шедевра, который делает незаметным ваше увечье. Я прошу вас, скажите мне правду!..
– Да, это был я, – проговорил Жорж, помолчав. – Даже если я стану это отрицать, вы ведь все равно мне не поверите.
– Конечно, не поверю… Но почему вы там были? – вскричала девушка.
Жорж не поднимал глаз и не отвечал.
Клотильда ждала, трепеща от волнения.
Глядя на Жоржа, она то бледнела, то краснела.
Было совершенно ясно, что ее тревога не связана с трагическими воспоминаниями; девушку томила и мучила совсем другая мысль.
– Ты не любишь меня! Ты меня не любишь! – простонала Клотильда. В голосе ее звенели слезы, тогда как сухие глаза с горячей мольбой смотрели на жениха.
Жорж взял руку невесты и поднес к губам.
– Клянусь, что люблю, – сказал он.
Молодые люди позабыли о комедии, которую так старательно разыгрывали, желая обмануть шпионов. Клотильда забыла о ней первая. Она воскликнула, прижимая руку Жоржа к своей груди:
– А я! О! Я боготворю тебя! Разве нужен мне твой ответ? Разве я не знаю правды? Разве не понимаю тебя лучше, чем ты понимаешь себя сам? Ты пошел туда – и явился сюда – лишь повинуясь чужой воле, которая каждую минуту может разлучить нас! Ты не принадлежишь мне! На первом месте – твоя мать, а потом уже – я!
Клотильда была так хороша в этот миг, и красота ее дышала такой любовью, что Жорж прикрыл глаза, сердце его сжалось, он побледнел.
– Клянусь тебе, что люблю тебя! – повторил молодой человек, и в голосе его звучала неподдельная страсть. – Я никого не любил кроме тебя и никого кроме тебя не полюблю!
Девушка прильнула к жениху, прикоснулась губами к его губам, но лишь на миг, на один краткий миг.
Когда она вновь опустилась в кресло, лицо ее было печально.
– Ты обманываешь меня, вернее, обманываешь самого себя, мой бедный, милый Клеман! – грустно промолвила Клотильда. – Ты слишком благороден для того, чтобы огорчать свою маленькую сестричку. Ты – раб, и тебя используют без меры и без жалости.
– Не говори ни слова про мою мать, – прошептал Клеман просительно, но в его голосе уже звучали суровые нотки.
– Как я обожала бы ее! – горячо воскликнула Клотильда. – Если бы не чувствовала, что она ненавидит меня! Какая любовь сравнилась бы с той, какой я окружила бы нашу матушку!
– Это просто безумие – считать, что моя мать имеет что-то против тебя, – заявил Жорж, отводя глаза. – Разве был бы я здесь без ее благословения?
– Ты здесь, – ответила девушка, – потому что госпожа герцогиня де Клар заслоняет тобой своего сына, словно живым щитом.
Жорж был белее мела, когда произнес:
– Умоляю тебя, не говори больше ничего.
– Ты здесь, – продолжала Клотильда, – потому что здесь опасно. Госпожа герцогиня вступила в войну, но при этом сидит у себя в особняке вместе с герцогом Альбертом де Кларом, в то время как ты день и ночь на поле боя. Она даже не знает того, что знаю, например, я, она не знает, что сегодня вечером тебе не грозит никакой опасности!
Жорж не смог скрыть удивления. А Клотильда продолжала:
– Утром ты был обречен, но ветер переменился, и теперь они нуждаются в тебе. Этим вечером они превратились в сторонников твоего побега! И ты не посмеешь уверять меня, что герцогиня де Клар знала об этом, когда отпускала тебя сюда.
– Она удерживала меня, – пробормотал Жорж. – Клянусь, что это правда. Она даже хотела поехать вместе со мной…
Улыбка Клотильды была полна горечи.
– Послушай, – сказала девушка. – Только что ты поклялся, что любишь меня. Ты хочешь, чтобы я стала твоей женой?
– Но разве это – не решенный вопрос? – спросил Жорж, пытаясь улыбнуться.
– Не уходи от ответа, – строго произнесла Клотильда. – Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Я одна в этом мире. Ты тоже. Ты молод и полон сил, а я решительна и отважна. Вдалеке отсюда, вдалеке от этой тайной войны, в которой ни ты, ни я не так уж и заинтересованы, мы сможем жить спокойно и счастливо. У нас будет семья, ведь семьи бывают и у бедных, и у богатых. Ты – мнимый принц де Сузей, а я мнимая наследница де Кларов. Не отрицай, это недостойно тебя. Давай разорвем цепи двойной лжи! Убежим этой ночью. Я отправлюсь в любое место, куда бы ты ни пожелал меня увезти. Я отдаю себя тебе. Ты берешь меня?
III
КОНЕЦ БЕСЕДЫ
Клотильда, взяв обе руки Жоржа в свои, смотрела ему в глаза.
– Ты только что сказала, – прошептал он, – что я не способен тебя обмануть. И выразила самое мое сокровенное желание, пообещала осуществить мою заветную мечту. Жить с тобой, принадлежать тебе – о, какое это было бы счастье…
– И что же? – нетерпеливо спросила Клотильда, топнув ножкой.
– Я… я не могу оставить свою мать… – опустив глаза, пробормотал молодой человек.
Девушка разжала руки и сурово произнесла:
– У тебя нет матери.
Жорж отшатнулся, будто получил пощечину, и напуганная Клотильда замолчала.
– Я обидела тебя? – покаянно спросила она через минуту.
– Нет, – ответил Жорж, – это я виноват, что не сказал тебе всей правды: я действительно сын герцогини де Клар.
– А Альберт? – Клотильда смотрела на Жоржа непонимающим взором.
– Я могу открыть тебе лишь ту часть тайны, которая касается меня, – вздохнул молодой человек.
Взгляд девушки выражал глубочайшее изумление.
– И она отправила тебя сюда? – пробормотала Клотильда. – Тебя, своего родного сына?
– Не герцогиня послала меня сюда, – покачал головой Жорж. – Я здесь, возможно, против ее воли.
Помолчав, Клотильда вновь заговорила:
– Клеман, я верю тебе и буду верить всегда. Я чту и отныне люблю всем сердцем ту, которая дала тебе жизнь. Я надеялась увлечь тебя с собой к счастью, но не сумела, и, значит, остаюсь с тобой в несчастье. Твоя борьба будет и моей борьбой. Но нужно, чтобы ты понимал, куда идешь, Клеман! Нужно, чтобы ты видел, куда ведешь ту, которой только что сказал: «Я люблю тебя». Я все это знаю и сейчас объясню тебе.
На миг девушка задумалась, собираясь с мыслями.
И Клотильда, и Жорж были очень серьезны, и если бы кто-нибудь взглянул на них сейчас, не слыша их разговора, то ни на миг не усомнился бы: жених и невеста холодно и осторожно прощупывают позиции друг друга перед тем, как начать долгий совместный жизненный путь.
– Ты и без моих рассказов прекрасно знаешь людей, среди которых мы находимся, – произнесла девушка с холодной решимостью. – Возможно, ты ничуть не хуже меня понимаешь, кто они такие.
Это – отъявленные злодеи, создавшие страшную организацию, надежность которой они испытали не один, а сотни раз.
Эти люди презирают окольные пути и идут прямо к цели.
Добиться своего простейшими средствами – вот для них вершина мастерства.
Они расправляются с теми, кто им мешает, без затей и особых предосторожностей, почти не скрываясь, уверенные, что, совершив преступление, потом легко собьют полицию со следа. Не далее как вчера я слышала (ведь моя жизнь – это непрерывный шпионаж), как доктор Самюэль издевался над недотепами, которые пользуются ядами для того, чтобы вернее отвести от себя подозрения.
Яд в мертвом теле, конечно, труднее обнаружить, чем рану, оставленную ножом или кинжалом. Но какой смысл скрывать убийство? Чем оно более явное, тем скорее уведет полицию по ложному следу. Девицы Фиц-Рой были зарублены топором! Вот это, я понимаю, улики!
А преступники живут себе как ни в чем не бывало! Почему?
Потому что тебе вынесен смертный приговор.
А теперь послушай, как должна сложиться наша семейная жизнь. Они обдумали это с неменьшим тщанием, чем мэтр Суэф – наш брачный контракт, подписанный господином Бюэном и другими честными людьми, которых негодяи умеют ловко завлекать в свои сети и прикрывать потом свои грязные дела их незапятнанными именами.
План – грубый, детский, примитивный, но совершенно беспроигрышный.
Что же касается достоверности, гарантирую тебе: замысел их именно таков, как я говорю. Я слышала, как они его обсуждали, и каждое их слово до сих пор звучит у меня в ушах.
После смерти моих тетушек Фиц-Рой мы с тобой – последние представители рода де Кларов…
– С моим братом Альбертом, – перебил девушку Жорж, – и госпожой герцогиней.
Клотильда улыбнулась с искренней жалостью.
– Для осуществления этого плана, – заявила красавица, – достаточно, чтобы герцогиня и Альберт умерли прежде нас, а это легче легкого.
Жорж вздрогнул.
– За себя ты не боишься, но за них почувствовал страх, – усмехнулась девушка. – Похвально! У тебя доброе сердце… Но если все оно отдано им, то что же остается мне?
– А если они скроются из Парижа, покинут Францию? – размышлял вслух принц Жорж вместо ответа. – Если уедут далеко-далеко…
– Можно ли уехать дальше Австралии? – подхватила Клотильда. – Андрэ Мейнотт и вдова Жана-Батиста Шварца обосновались в Австралии, откуда и пришли свидетельства об их смерти. Муж принцессы Эпстейн, последним получивший титул герцога де Клара, затаился на самом дне Парижа, укрывшись в мастерской художника по прозвищу Каменное Сердце, который рисовал вывески для ярмарочных балаганов. Когда герцог женился на своей благородной и несчастной кузине, они уехали, не подозревая, какая судьба их ожидает. Отправились на край света…
Они и сейчас были бы совсем нестарыми людьми. Однако ты сам слышал, что их имена указаны в контракте среди тех, чье наследство должно перейти к нам. Они оба мертвы.
Жорж мрачно опустил голову.
– Нет в Париже достаточно глухого места, вся Вселенная не так велика, бедный мой Клеман! Напрасно ты повезешь Альберта и герцогиню в дальние края. Когда те, о ком я тебе говорю, вынесли кому-то смертный приговор, несчастному остается лишь одно: тихо покинуть сей бренный мир.
Но я еще не кончила рассказывать тебе о нашем будущем союзе. Не думай, что это – пустые домыслы: к сожалению, я замечательный пророк. Я сказала тебе: ветер переменился и теперь они нуждаются в нас. Это истинная правда.
Действительно ли мы имеем права на наследство, или все это, как я думаю, подтасовано с помощью разных махинаций – не важно! Как бы то ни было, в наших руках сосредоточится все богатство дома де Клар. Мы – некая драгоценность, мы и только мы можем произвести на свет единственного законного наследника этого огромного состояния. И когда родится ребенок…
– Я понял, – не мог не улыбнуться Жорж, – мальчик или девочка – не имеет значения.
– Мальчик или девочка – не имеет значения, – повторила Клотильда. Она тоже улыбалась, но совсем не так, как принц. Улыбка ее была полна мужественного смирения, в ней не было недоверчивости Жоржа.
– Тогда они уберут нас, – продолжал молодой человек, – ты это хотела сказать?
Клотильда подтвердила его предположение легким кивком своей прелестной головки.
– Что ж, эти великие выдумщики не могли изобрести чего-нибудь похитрее? – насмешливо спросил Жорж.
– Зачем? – возразила Клотильда. – Лучшее – враг хорошего. Ловкость – не в ухищрениях, а в достижении намеченной цели. Я слышала, как этот вопрос очень серьезно обсуждал доктор Самюэль, споря с графиней Маргаритой. Эта дама наделена буйной фантазией, и доктор упрекал ее за это. Он приводил ей в пример театр: как известно, все новые идеи на сцене обречены на провал. Графиня смеялась, но продолжала стоять на своем.
Он напомнил ей афоризм Скриба: «Делайте всегда то, что уже делалось».
Не нужно придумывать ничего нового, достаточно применить проверенные средства, которыми пользовались уже не раз и обычно добивались прекрасных результатов.
И у нашей семьи, и у Черных Мантий есть архивы, к которым негодяи могут обращаться в поисках надежных рецептов, словно к томам «Всеобщей истории».
Когда мы умрем, опекуном ребенка станет добрейший Жафрэ – точно так же, как графиня Маргарита, а вернее, ее муж, граф дю Бреу, сделался опекуном принцессы Эпстейн, и на протяжении двадцати лет сообщество имело доход в полмиллиона. Теперь ты начинаешь мне верить? Теперь ты видишь наше будущее?
– Я и представить себе не могу… – начал Жорж.
– Впрочем, веришь ты мне или нет, – прервала его девушка, – это совершенно не меняет дела. Решение принято – твердо и окончательно. Таково единодушное мнение совета. И никто в мире уже не сможет этого решения изменить. Так должно быть, и так будет.
– Но тогда, – воскликнул Жорж, все сомнения которого рассеял суровый тон Клотильды, – что же нам делать?
Девушка встала. В глазах ее сияла отчаянная решимость. Никогда еще Жорж не видел свою невесту столь ослепительно прекрасной.
– Если бы я была любима… – заговорила она и тут же осеклась. – Нет, я плохо начала и зачеркиваю первую фразу. Даже нелюбимая, я готова пойти на все, чтобы спасти тебя и тех, кто тебе дорог!
– Но ты любима, Клотильда, девочка моя! – воскликнул Жорж уже с подлинной страстью. – Почему ты так несправедлива ко мне! Разве ты не видишь, что меня буквально раздавил груз ответственности и беспокойства? Скажи мне, что мы можем попытаться предпринять? Скажи – и как можно скорее!
Она протянула ему руку.
– Возможно, я ошибалась, предлагая тебе уехать, – произнесла Клотильда с нежной и печальной улыбкой. – Куда нам, собственно, бежать? Я возражала самой себе, когда доказывала тебе, что от этих демонов не скроешься… Ты согласен бороться, раз побег все равно не имеет смысла?
– Мужественно и до самой смерти! – твердо ответил Жорж.
– Возможно, она не так уж и далека… – вздохнула девушка. – Но ты прав – бороться достойнее, чем прятаться от негодяев.
– Приказывай, я буду тебе повиноваться! – воскликнул молодой человек. – И если я должен выйти один против этой банды убийц…
– Нет, – задумчиво прервала его Клотильда, – мы будем не совсем одни. Есть человек с мужественным сердцем и несгибаемой волей…
– Доктор Абель Ленуар… – прошептал принц. Девушка так властно приложила палец к губам, что Жорж, невольно вздрогнув, обвел взглядом гостиную. Но комната казалась мирной и уютной. В ней звучали лишь их приглушенные голоса, а в остальном она дышала тишиной и покоем.
– Нагнись поближе, – выдохнула Клотильда. И едва слышным шепотом прибавила:
– Завтра я иду на утреннюю службу. Ты знаешь, где он живет?
– Да, – кивнул Жорж.
– В восемь утра приходи к нему, там мы и увидимся, – распорядилась девушка.
– А встреча на улице Миним? – удивился молодой человек.
– О ней мы говорили слишком громко, – вздохнула Клотильда. – Там кроме нас непременно будет кто-нибудь еще. Знай, что у нас есть и люди, и оружие. Это не Фонтенуа, мы будем стрелять первыми.
– Я готов, – ответил Жорж, – значит, завтра в восемь.
В соседней комнате послышался шум, и они, мгновенно отшатнувшись друг от друга, уселись на подобающем расстоянии.
Дверь приоткрылась, и на пороге появилась прекрасная, сияющая графиня Маргарита.
– Ну как, дети мои, не слишком ли вы огорчены, что вас оставили так надолго? – ослепительно улыбаясь, спросила она.
– Неужели надолго? – наудачу выпалил Жорж. Клотильда молчала, опустив глаза. Маргарита, опираясь на руку добрейшего Жафрэ, шепнула:
– Они держатся на сцене, как старые актеры.
И громко добавила:
– Все жаждут вас видеть, мои дорогие, и я не могу больше томить гостей. Кому, как не вам, присутствовать при открытии корзины?
За графиней стояли господин Бюэн, господин Комейроль и несколько дам. В общем, это было веселое шествие свадебных гостей, которые с шутками и смехом вваливаются в комнату, чтобы прервать первое свидание влюбленных.
Появление в гостиной новых лиц – спокойных и радостных – словно осветило на миг эту мрачную комнату и изгнало из нее могильный холод, которому мы позволили проникнуть туда.
Привычная, обыденная жизнь брала свое, и вполне возможно, что и вы, даже выслушав откровения Клотильды, отгоните от себя мрачные мысли и, призвав на помощь разум, разделаетесь с этими нелепыми и нереальными кошмарами…
IV
ПРЕОБРАЖЕНИЕ
Графиня Маргарита, когда хотела, улыбалась так, что любые мысли разлетались в один миг. Она взяла за локоть Жоржа. Граф Комейроль предложил руку Клотильде, и веселая процессия отправилась в маленькую гостиную, где всех ожидала корзина с подарками – сладчайший десерт после сытного ужина.
Отстав от гостей, добрейший Жафрэ приблизился к вольеру, который приютил его любимцев. Безвременная кончина страусенка стоила господину Жафрэ в свое время серьезной болезни. Сейчас он обошел клетку и не мог удержаться, чтобы не сказать несколько ласковых слов своим милым крошкам, которые, как он полагал, уже крепко спят.
Так воркуют юные мамаши над посапывающим в колыбельке обожаемым сокровищем.
– Ри-ки-ки-ки! – пропел Жафрэ.
– Ки-ки! – послышалось в ответ из-под ткани, которой был прикрыт вольер.
Жафрэ отпрянул, побелев как мел.
– Кто-то не спит, – прошептал он, – в такой-то час! Вот странно!
Жафрэ, одолеваемый нежной заботливостью, приподнял бы, наверное, краешек ткани, но Маргарита, которая покидала комнату последней, обернулась в дверях и проговорила:
– Идемте, милый друг! Ваше место – там, в малой гостиной! Вы же – посаженый отец!
И, как всегда, послушный Жафрэ поторопился догнать процессию.
Гостиная в четыре окна опустела. Теперь в ней царила мертвая тишина.
Но вдруг под покрывалом вольера началась какая-то возня; раздался писк, захлопали крылышки точно так же, как перед разговором влюбленных.
В вольере будто вспыхнул маленький бунт.
В первый раз этот скандал лишь собирался разгореться, но тут же угас.
Теперь же писк становился все громче, будто мелкая ссора крылатого народца переросла в гражданскую войну.
Под покрывалом во всех углах вольера слышалось возмущенное «ки-ки» и «ри-ри». И если бы добрейший Жафрэ был в этот момент в комнате, его любящее сердце облилось бы кровью.
Вскоре обнаружилась и причина всех этих странностей.
Покрывало зашевелилось, заскрипела сетка, послышалось громкое сопение, потом ткань приподнялась, и появилась разгадка в виде Адели Жафрэ – совиные глаза прищурены, с ястребиного носа вот-вот свалятся очки. Почтенная дама выбиралась из вольера через дверцу, в которую когда-то входил покойный страусенок.
Госпожа Жафрэ была красна, как помидор, – а ведь она никогда не отличалась хорошим цветом лица; ее глубоко посаженные совиные глаза едва не вылезали из орбит.
– Черт подери! – ругалась она. – Ну и запах у этих птичек! Да кто же это вынесет?! У-у, Жафрэ, идиот! Слушать, конечно, хорошо, но дышать невозможно!
Госпожа Жафрэ вытащила из кармана оплетенную бутылочку весьма невинного вида и крепко присосалась к горлышку; по гостиной поплыл аромат доброй водки.
– Нет, этим голубкам не суждено прожить долго! – проворчала почтенная дама. – Всего мне услышать не удалось, но кое-что до моих ушей все-таки долетело. Да-а, сведения недурные! Надо будет приглядеть за милыми птенчиками, когда они встретятся на улице Миним. Вот чего совсем невозможно было разобрать, так это разговора о докторе Ленуаре. Шипели, шипели – ни слова не понять! Ну ладно! И так ясно: он начинает нас беспокоить, и надо его утихомирить.
Возгласы гостей, собравшихся вокруг корзины с подарками, донеслись до госпожи Жафрэ.
«А малышка крепко держится за своего однорукого, – думала она. – Прехорошенькая, однако, плутовочка! И с перчиком! Эх, будь я лет на пятнадцать помоложе, а может, и на двадцать пять!.. Да что там! Несмотря на мои годы, мы бы спели „ри-ки-ки“ как положено, но тут приходится столько шевелить мозгами… А молодой господин холоден, как шампанское в ведерке со льдом. Сидит, словно спеленутый, и живого в нем только и есть, что его поддельная рука. Красивый, однако, мальчик! Забавно смотреть, как Анжела выставляет его вперед, прикрывая своего Альберта. Но с ней у нас особые счеты, и я хочу поглядеть, как она будет рыдать! Как будет плакать кровавыми слезами, да, да, обязательно кровавыми…»
Госпожа Жафрэ сластолюбиво облизала губы языком и прибавила:
– Странная штука – темперамент! Похоже, ты все еще неравнодушен к этой дамочке, маркиз!
Облачко грусти набежало на морщинистое лицо старухи. Она шагнула к одному из больших зеркал и принялась рассматривать себя с головы до ног с выражением и комичным, и в то же время жутким.
– Тебя обошли, маркиз, обошли! Маркиз Анж де Тюпинье де Боже, любивший сто тысяч плутовочек, но возжелавший еще и красотку-племянницу, свою крестницу, Венеру, родившуюся из пены, черт подери! А Анжела, которую ты сделал герцогиней, над тобой посмеялась. Ради нее ты и совершил первое убийство в своей жизни, маркиз! Нет, она тебе этого не поручала, но дьявол уже завладел твоей душой, уже вошел тебе в плоть и кровь. А ведь куда лучше было бы убрать другого… проклятого доктора Ленуара! Все нити клубка, который тебе нужно распутать, тянутся к нему, маркиз! Но терпение, доберемся мы и до доктора! Анжела тебя терпеть не могла, маркиз. Ты был слишком стар, и на голове у тебя – ни единого волоса. Они таких не любят, черт их подери! Дались им эти волосатые!
Госпожа Жафрэ послала своему отражению воздушный поцелуй.
– Шутник! – сказала она разнеженно. – Вьешься, как муха возле меда, да и жалишь потихоньку. Без кинжала ты был бы прямо херувим, вроде благородного Энея или доктора Ленуара, но увы! – дамы не любят херувимов! Женщинам подавай темперамент! А уж темперамента у тебя хоть отбавляй! И кроме любви к прекрасному полу – ни одного порока. Ни малейшего пристрастия ни к выпивке, ни к картам. Так, пропустишь изредка глоток спиртного, чтобы подстегнуть воображение, или выкуришь трубочку… Ты проживешь и на тысячу двести франков жалованья, маркиз, моя кошечка!
Мигающий взгляд за стеклами очков светился безграничной и всепоглощающей любовью к себе. С нескрываемым удовольствием, если не сказать – со сладострастным наслаждением, милая старушка продолжала восхвалять собственную персону:
– Если когда-нибудь напишут твою биографию, мое сокровище, она увлечет всех, от швеи до принцессы. Сколько ролей ты сыграл, спасая свою голову! Да, ей недостает приятности, черт, но зато она так прочно сидит на плечах! Ты был тетушкой Майотт, королевой беглецов из Сен-Лазара, был церковным сторожем, кучером, директором ассоциации, строителем, потом – камнерезом, продавцом лимонада, членом благотворительного комитета. Чего ты только ни делал! Занимался банковскими операциями, игрой на бирже, ярмарочными фокусами, свадьбами, образованием юношества, гимнастикой… Единственное, чего ты не делал, – так это глупостей! Нет, и глупости делал. Взять хотя бы брак Анжелы с герцогом, принцем де Сузеем… Славный был человек, бедняга! Потом – сломанная рука Клемана… Я счел его сынком Абеля Ленуара и хотел сыграть с Анжелой шуточку. По временам мне казалось, что за все это мне сильно нагорит! Ах, Анжела, Анжела, стоило мне начать помогать или вредить ей, как мне тут же давали по рукам, но это сильнее меня, и я вынужден все время ею заниматься. Похоже, она – моя судьба.
Продолжая говорить – ибо Адель Жафрэ размышляла вслух, то посмеиваясь над своими воспоминаниями, то мрачнея – она отошла от зеркала и направилась к дверям кабинета. Войдя туда, милая старушка принялась расстегивать свое нарядное шелковое платье, несколько, правда, помятое после пребывания в вольере.
– Мы и без горничной обходимся, – бормотала она, раздеваясь.
И действительно, госпожа Жафрэ быстро и ловко управилась с платьем. Под платьем у нее оказалась короткая юбочка, а под ней – мужские брюки, закатанные до колен. В следующий миг Адель избавилась и от седых волос, уложенных в прическу, приличествующую пожилой даме и увенчанную очаровательным чепцом, украшенным цветами.
Мы вновь вспомним здесь все те же два эпитета – комичный и жуткий. Пожалуй, их стоило бы даже употребить в превосходной степени. Вид совершенно лысого шишковатого черепа, женского белья и торчавших из-под него худых мужских ног одновременно и смешил, и пугал.
Адель погладила свои тощие коленки, потом по-петушиному выпятила грудь.
– Кавалер Фоблас, – воскликнула она, – французский Дон-Жуан! Современный Ришелье, который находит время, чтобы соблазнять плутовку Лиретту, проворачивая сотни разных дел… руководя огромным предприятием в интересах крупного сообщества!
Госпожа Жафрэ расхохоталась и подошла к письменному столу, чтобы взять короткую темную трубку. Она была обкурена даже лучше, чем трубка господина Ноэля, известного также под именем господин Пиклюс. Вскоре трубочка была искусно набита табаком, примятым большим пальцем, и задымила.
Упала на пол и юбочка, и об Адели Жафрэ стало возможным говорить только в прошедшем времени. Из белоснежного кокона вылетела кошмарная бабочка, Кадэ-Любимчик во всем своем устрашающем уродстве.
Он натянул сапоги, надел длинный сюртук с узким кожаным внутренним карманом, куда хозяин сунул блестящий нож. Сияние черепа прикрыла мягкая шляпа. Маркиз прихватил трость, покрутил ею над головой и вернулся к зеркалу; встав перед ним и уперев руки в бока, маркиз заговорил, будто актер, выступающий перед публикой.
– Кадэ-Любимчик в роли Фра-Дьяволо! Слабость прекрасного пола, он запросто преодолевает трудности и держит всех в своих руках! Он обскакал полковника!
И, послав себе на прощание еще один воздушный поцелуй, маркиз с победоносным видом вышел через дверь, которая выпустила до этого господина Ноэля.
V
ИНТРИГИ ЭШАЛОТА
Эжен Сю проделал однажды рискованнейшее путешествие по подземельям Парижа. Полагаю, большинство читателей решило, что он преувеличил глубину этих жутких бездн, как преувеличивал фантаст Жюль Берн, когда вел нас лесом из гигантских грибов к центру Земли или странствовал без зонтика по морскому дну.
Так вот, те, кто считает описание парижских катакомб плодом писательского вымысла, ошибаются. Даже воображения Эжена Сю, как бы он ни растягивал и не удлинял его, не хватило бы на то, чтобы достичь самого дна нашей цивилизации или нашего варварства.
Ясно и достоверно только одно – и тут оказывается прав в своих фантазиях даже Жюль Берн: когда открываешь колодец, ведущий в подземелья Парижа и спускаешься туда с фонарем в руке, невольный страх тут же отступает перед уродливо-комическим зрелищем: здесь не увидеть дубов, отбрасывающих грозно шевелящиеся тени, пейзаж представлен здесь грибами.
И нет конца неожиданным открытиям, которые на каждом шагу делает странник, очутившийся в этих фантастических потемках, где копошатся люди, не принадлежащие ни к какому классу, громоздятся предметы, давно вычеркнутые из жизни. Но обитатели парижских катакомб – вовсе не народ и даже не часть народа; это совершенно особые существа, гомункулусы – под стать тому, что вышел однажды ночью из реторты доктора Фауста. Разница только в том, что доктор Фауст не француз, а химики, создавшие здешних гомункулусов, трудятся зачастую в дешевых балаганах. Детища сих театральных творцов окарикатуривают и наш героизм, и нашу низость, копошась в сточных канавах. Эти существа пополняют отряды ярмарочных шарлатанов, еще куда более невежественных и суеверных, чем толпы окружающих их зрителей.
Наши предместья уже посмеиваются над мелодрамой, но на ярмарках она все еще пользуется спросом, и среди всеобщей искушенности братство бродячих комедиантов живет иллюзиями, траченными молью, жаждет тайн, ищет сокровища…
И если найдется достаточно отважный поэт, который откроет публике этот мир во всей его неправдоподобной реальности, с его трогательными огорчениями и дурацкими обольщениями, наш век обретет свою бессмертную эпопею – во всяком случае, в отношении сточных канав.
И уверяю вас, мы так мало знаем об окружающей нас действительности, что сочли бы, будто нам рассказывают о жизни на Луне.
Эшалот был актером с душой, полной поэзии рыцарства; Симилор тоже был артистом, но куда менее неподкупным; все чарующие недостатки «изменщика» сочетались в нем еще и со страстью к деньгам, которые он заимствовал у дам. Эшалот давно уже признался самому себе, что характер его Пилада не отличается благородством.
С того самого дня, как мы в последний раз видели Эшалота (он был тогда одновременно нянькой-кормилицей маленького Саладена и часовым-дозорным возле ворот особняка Фиц-Роев), этот человек, увы, не разбогател.
Искренний, трудолюбивый, деликатный, ввязывающийся в интриги, ничего в них не смысля, он всегда прежде всего заботился о том, чтобы ничем не запятнать свою честь, хотя и формулировал свои идеалы весьма туманно и в словах, неизвестных моралистам. Эшалот не купался в роскоши, но жил искусством, ревниво оберегая свою независимость и продавая что придется.
Симилор, отец незаконнорожденного Саладена, не слишком хорошо обходился с Эшалотом и однажды даже попытался задушить его из-за четырех монет по сто су; Симилор и Эшалот вместе нашли эти монеты. Но «Амедей забыл тогда о нашей дружбе» – как говаривал потом Эшалот. Саладен тоже пошел по кривой дорожке, несмотря на благородные правила, которые внушались ему с самой колыбели. Так что в качестве семейства у Эшалота осталась лишь ночная птичка Лиретта, знакомая доктора Абеля Ленуара, которая приносила букетики фиалок принцу де Сузею.
О Лиретте мы еще много будем говорить на протяжении нашего рассказа.
Эшалоту принадлежал самый жалкий из балаганов на жалкой ярмарке, уныло гудевшей на площади Клиши. Часы в ресторане папаши Латюиля, единственном святилище здешних мест, только что пробили одиннадцать. Балаган Эшалота был закрыт, и темнота не позволяла увидеть его уже весьма облупленную вывеску, изображавшую пышнотелую богиню, лежащую на спине, и Геркулеса, сына Юпитера и Алкмены, занесшего над красавицей свою палицу, собираясь раздробить здоровенный камень у дамы на животе.
Возле балагана стоял фургончик допотопного вида, совершивший, как видно, не одно путешествие по Франции и пришедший почти в полную негодность. На нем красовалась надпись в овальной раме, обещающая «Представление Эшалота из Парижа, парение в воздухе, физические и электрические эффекты, бои и всяческие таинственные явления, которые демонстрируются парижанам по специальному разрешению властей».
Площадь опустела уже несколько часов назад. Холодный ветер трепал голые ветви деревьев на бульваре. Редкие прохожие, едва появившись на улице, торопились к себе домой.
Ярмарочные балаганы давно уже мирно спали. Зимой никто и не пытается привлечь внимание «почтеннейшей публики» с наступлением сумерек. Единственный огонек, который горел в этих пустынных местах, мерцал в фургоне Эшалота, пробиваясь сквозь щели ставен, выкрашенных в алый и уже сильно пожухлый цвет.
В комнатушке чуть больше гроба Эшалот задумчиво сидел на барабане. Он был одет в отрепья, оставшиеся от костюма мага, который носил когда-то со славой бывший хозяин балагана, мэтр Самайу, магнетизер, принятый «при всех заграничных королевских дворах». Возле Эшалота стояло блюдечко с коричневыми следами глории – кофе с водкой, и шпателем, который заменял нашему герою чайную ложку.
С потолка свисала набальзамированная голова казненного на гильотине, зонтик госпожи Самайу и ее гитара. Остриженный под льва пудель дремал под столом.
Волосы Эшалота поседели, хотя ему едва исполнилось пятьдесят. В руках он держал потертый бумажник и напряженно размышлял. Умственные усилия, отражавшиеся на его добром наивном лице, явно превосходили природные способности этого славного человека, отличавшегося исключительным простодушием.
– Похоже, – сказал он с полной безнадежностью, – эта работа не по мне, мой мозг иссушили несчастья и беды, и напиши я воспоминания о своем жизненном пути, ни один человек в мире мне бы не поверил, это ясно.
Он замолчал и испустил тяжкий вздох. Две слезинки скатились по щекам Эшалота, и он с горечью продолжил:
– Чего стоят одни только страдания, которые принесла мне любовь к вдове господина Самайу! Я до сих пор не могу взглянуть на ее зонтик! А дружба, главное богатство жизни, поруганная Симилором, который бросил меня, похитив мои сбережения, развеяв мои иллюзии и растоптав мечты о достойном будущем Саладена! Теперь на моем горизонте, затянутом тучами, я вижу лишь банкротство. В один из ближайших дней все мое имущество, вплоть до последней тряпки, чиновники пустят с молотка.
Эшалот снова тяжело вздохнул и, застонав, постучал себя кулаком по лбу.
– Остается Лиретта, – произнес он, – и с ней неразрешимая загадка. Я знаю, что таинственные обстоятельства, связанные с ней, могли бы помочь мне встретиться с титулованной семьей и договориться с этими людьми честь по чести: батюшка – с одной стороны, матушка – с другой, а дитя – с третьей, и все было бы тихо и благородно, поскольку мы продаем, а они покупают, желая составить собственное счастье. Но, к сожалению, я, во-первых, не знаю этой тайны до конца, а во-вторых, адрес титулованной семьи мне неизвестен.
Он сжал голову обеими, прямо скажем, грязноватыми руками, и из груди его вырвался душераздирающий стон.
– Да, да, да, – заговорил он, словно отвечая на вопросы невидимого искусителя, – все понятно и без вас! Лиретта приближается к возрасту, когда начинаются улыбки, ухаживания, влюбленности и все прочие венерины штучки. Но где же мне взять деньги? Ясное дело, господин Тюпинье настоящий негодяй! Он с невинным видом уже высказался на ее счет, и торговец с улицы Амстердам тоже… В общем, всем известно, что такие дела не затрагивают чести, особенно если деньги положить в сберегательную кассу… Так все они и говорят… Но предрассудки!.. Что же мне делать, если я не могу освободиться от предрассудков? И потом, что скажут люди?.. К тому же как я могу предложить такое Лиретте?! Нет, я себе такое даже представить не могу!
И тут все сомнения оставили наконец нашего бедолагу, и его простодушная физиономия засияла столь же простодушной гордостью.
«Они ни черта не смыслят ни в хорошем, ни в плохом, и вообще ни в чем!» – подумал он и немного успокоился.
Еще с минуту Эшалот сидел неподвижно, погруженный в беспорядочный поток своих мыслей, потом открыл потертый бумажник и вытащил оттуда клочок бумаги, покрытый неровными буквами.
– Вот она тайна! – прошептал он. – Хорошо, что я неплохо умею писать, недаром работал помощником аптекаря. Только, кажется, это латынь, а в латыни я не силен, зато старался записать все точь-в-точь, как говорила малышка: «Оремус…»
Внезапно в дверь балагана постучали, и Эшалот умолк, торопливо пряча клочок бумаги в свой видавший виды бумажник.
«Кого так поздно черти принесли, – возмутился про себя Эшалот. – Может, не стоит открывать…»
В дверь снова постучали, и в самую широкую щель медовый голос прошептал:
– Не притворяйся, что спишь, старина! Открой, ведь скоро настанет день, а ты все прозеваешь.
– Кадэ-Любимчик, – простонал Эшалот, бледнея.
VI
НЕУРОЧНЫЙ ЧАС
Эшалот не спешил отпирать дверь, он только подошел к ней поближе и вступил в переговоры. – У вас все в порядке, господин Тюпинье? – осведомился он. – Вы ведь живете у своей сестры, госпожи Жафрэ, на улице Культюр в Марэ, вам еще идти и идти, а час уже поздний.
– Ты что, не понял? – послышался голос из-за двери. – Говорят же тебе: день настал!
– Это опасно, и время позднее! – не сдавался Эшалот. – Вы, наверное, шутите, господин Тюпинье. – Затем, набравшись духу, с детской гордостью Эшалот произнес: – Я не отрицаю, когда-то я мигом подхватывал эти ваши чудные слова. И я, бывало, принимал участие в делах Черных Мантий, хоть и не понимал ничего в ваших интригах. Но уж извините, без урона для собственной чести. И водил знакомство с самыми видными людьми из тех, кто посещал «Срезанный колос». Случалось, сам господин Пиклюс похлопывал меня по плечу и говорил: «Если бы порох не изобрели до тебя, ты бы наверняка его придумал».
– Сколько ты еще будешь держать меня за дверью, бестолочь?! – закричал возмущенный Тюпинье. – На улице собачий холод!
– Но время страстей миновало, – мирно продолжал Эшалот. – Моя дружба с госпожой Самайу открыла мне глаза, я узнал о вас всякое, и мне стало с вами не по пути. Тогда-то я лишился Симилора, моего единственного настоящего друга, выставил его за дверь за нечестность. И о вас могу сказать то же самое, Любимчик! Так что уж отправляйтесь домой и не мешайте спать честным людям.
Тюпинье выругался, но больше не настаивал. Эшалот прислушался, и ему показалось, что в тишине он слышит звук удаляющихся шагов.
«Пора обратно в гнездышко, – подумал он, – и будем надеяться, что Господь воздаст мне за то, что я прогнал этого негодяя, который, возможно, и избавил бы меня от всех моих неприятностей, но худшей неприятностью было бы для меня повести себя недостойно!»
В глубине комнатки стояло что-то вроде шкафа.
Эшалот отодвинул в сторону жутко заскрипевшую раздвижную дверцу, и показалась узкая кушетка с матрасом без простыни, зато застеленная роскошным одеялом серого цвета с малиновой оторочкой.
– Кадэ-Любимчик, – полушепотом продолжат Эшалот беседу с самим собой, – должно быть, уже добрался до площади Сен-Жорж, если не зашел развеять дурное настроение в какой-нибудь кабачок. Симилор говорил, будто он и есть госпожа Жафрэ и что он знает тайну сокровищ полковника Боццо: миллионы миллионов, на которые можно построить дворец из серебра… А вот Пистолет утверждает, что полковник вовсе не умер и в могиле на кладбище Пер-Лашез лежит скелет какой-то легавой. А сокровища в Америке на дне озера… И что старина Моран провел неведомо сколько ночей с полковником, строя тайник для бумаг семейства де Клар и для сокровищ… Но тогда они, значит, вовсе не в Америке… И что он бил свою малышку, чтобы она запомнила по-латыни что-то вроде молитвы, а на самом деле… Господи, да неужели?!
Голос Эшалота задрожал.
Лицо его преобразилось: на нем засияла улыбка, глаза заблестели.
Эшалот упал на колени возле своей кровати и, сперва воздев руки к небу, а потом со страстью поцеловав свой потертый бумажник, произнес:
– Возможно, это и есть та самая латынь! О, Всемогущий Творец Вселенной, помоги мне! Если я найду сокровища, то позволю себе небольшую роскошь и побалуюсь обедами у «Вефура» или в «Золотом Доме», но на остальное я буду помогать калекам, строить храмы и кормить бедняков Парижа, пусть у каждого будет несколько су в кармане на ежедневные расходы и курица в горшке на обед. О Господи! Что Тебе стоит помочь мне! Если Тебе надо для Твоих монахинь, для убогих и на содержание воспитательных домов и приютов, возьми, пожалуйста, сколько Тебе нужно, а мне хватит и ста миллионов! И из них я обещаю построить больницу!
Он перевел дыхание и продолжал с нарастающей страстью:
– Господи! Господи! Господи! Как мне хочется спать на батисте, шелке и бархате в окружении дам, которые только и ждут своей очереди, и совершать благодеяния по всей, всей Вселенной! Похоже, мне наконец выпал счастливый билет в лотерее. Я поставил на Лиретту…
– И я тоже, старина, – вдруг снаружи послышался голос Тюпинье.
Но уже следующие его слова были произнесены в комнатке. Едва успев подняться с колен, изумленный Эшалот услышал визгливый скрежет отмычки в замочной скважине и увидел оседланный очками острый нос Кадэ-Любимчика, просовывающийся в приоткрытую дверь.
Он был славным малым, когда хотел, этот старичок-маркиз. И выглядел он весьма довольным той шуткой, какую сыграл с хозяином балаганного фургончика. Очень весело, чуть ли не вприпрыжку он добрался до стола.
– Небо исполнило твою мольбу, старина! – сказал он, прикрывая за собой дверь. – Погоди, я вытащу мой ключ из твоей двери. Готово! Я как раз пришел поговорить с тобой о Лиретте…
Сказано это было решительно и твердо.
Кадэ-Любимчик расстегнул свой широкий редингот, достал из внутреннего кармана бутылку и поставил ее на стол.
– Дай-ка сюда стаканы, старина, – приказал он тоном не терпящим возражений, вытащил из шкафа тощий матрас, свернул его и сел. – Малышка спит? – спросил Кадэ, растирая озябшие руки.
– Давным-давно, – дрожащим голосом проговорил Эшалот.
– Поставь стаканы, – повторил Кадэ-Любимчик.
– Мне не хочется пить, – неуверенно возразил Эшалот.
– Тогда за твое здоровье! – весело произнес старикашка.
Кадэ-Любимчик откупорил бутылку и сделал порядочный глоток.
– Собачий холод сегодня, – пояснил он, – я, кажется, уже это говорил, поэтому очень приятно пропустить стаканчик после долгой прогулки. Садись. Ты что, предпочитаешь стоять? Ну как знаешь. Можешь не стесняться, чувствуй себя как дома!
По всей комнатушке распространился запах водки. Ноздри Эшалота затрепетали. А Кадэ-Любимчик продолжал говорить:
– Ты ведь знаешь, что банда Кадэ – дурацкая выдумка. Я не говорю, что не приложил руки к кое-каким делишкам во времена полковника, он ведь и мне надел петлю на шею, как, впрочем, и многим другим. И никто никогда не посмел его ослушаться. Но как только старый дьявол исчез, я со всеми делами разом покончил. Больше ни-ни, остались только расчеты, которые мы честно ведем с госпожой Жафрэ, доктором Самюэлем и Маргаритой.
– Вам и не следует ссориться, господин Тюпинье, – посоветовал Эшалот, – особенно с вашей сестрой, госпожой Жафрэ.
Он взял с полки два стакана и поставил на стол рядом с бутылкой.
– Ну и шутник же ты! – проворчал Кадэ-Любимчик с самым простодушным видом. – При твоей-то дурацкой физиономии ума у тебя на четверых. Я вынужден признаться, что в гости к тебе попал совершенно случайно. У меня была назначена приятная встреча на углу улицы Миним. Женщины, мой друг, единственная моя слабость. Возраст тут ни при чем, я еще не так стар.
– Что верно, то верно, – согласился Эшалот, наполнил свой стакан до краев и вежливо чокнулся с гостем.
– Ревнивого мужа, – продолжал Кадэ-Любим-чик, – не минует его участь, но сегодня я остался с носом. Хуже того – жутко замерз. Хочешь заработать тысячу франков? – внезапно предложил он.
– Когда будете платить? – поинтересовался Эшалот, воспрянув духом.
Любимчик сунул руку в карман и вытащил оттуда прекрасный, почти новый тысячефранковый банковский билет и положил его на стол.
Эшалот зажмурился. Ему вдруг показалось, что деньги засияли неземным блеском.
– Судьба доверила моим бескорыстным заботам, – забормотал он, подавляя стон, – сироту без отца и матери. Если речь идет о покупке невинности, то ни за что!
Любимчик смотрел на него с искренним удивлением.
– Ну и дурак же я, – наконец произнес Тюпинье. – Надо было принести тебе монеты по сто су, их бы тогда было целых две сотни! Ты себе такое представляешь?
Надо отдать должное: замечание маркиза имело основания. Однако Эшалот отвечал с достоинством:
– Господин Тюпинье, вы можете предлагать золото и серебро, рубины и алмазы, но только если это не противоречит моим добрым правилам и не затрагивает мою честь. Прошу вас, оставьте меня в покое, я не нуждаюсь в ваших деньгах!
КадэлПюбимчик, похоже, не ожидал такого отпора.
– Я бы не прочь удвоить эту сумму, – начал было он, – но раз ты так решил, то ничего не поделаешь! Хоть мне и показалось, что ты за своей дверью горько жаловался на судьбу и когда-то не чуждался интриг…
– Я только интригами и живу! – воскликнул бедолага, глаза которого уже наполнились слезами, так тяжело досталась ему эта жертва. – Но ни одна за двадцать лет не увенчалась для меня успехом! Интриги уж ладно, Бог с ними! Тут я готов на что угодно! Однако что касается чести, то лучше мне умереть! Заберите ваши деньги, мне на них смотреть противно!
Любимчик встал, потом снова сел и рассмеялся.
– Вот что значит не понять друг друга. Нам надо как следует объясниться, – заявил он, вновь наполняя стаканы. – Держу пари, что ты решил, будто речь идет о вострушке? Конечно, я не пренебрегаю ими… Твое здоровье, дружок!
– И ваше, господин Тюпинье, вы – человек чести, – учтиво проговорил Эшалот.
– Но этих цветочков я собираю столько, сколько душа пожелает! Если меня прозвали Любимчик, то, наверное, не зря. Несмотря на мою солидность, я окружен приятными случайностями – юные девицы, графини, маркизы, актрисы лучших театров… и самые притом шикарные! Ты не понял меня, Эшалот! Совсем меня не понял! Я тебе предлагаю интригу, высокую комедию, с тремя действиями…
– Я готов! – больше не раздумывая воскликнул Эшалот.
Глаза его заблестели, но совсем не от выпитой водки, а от магического слова «интрига», от которого всегда трепетало все его существо.
– Если вы будете так добры, то изложите мне вкратце ситуацию, – отозвался Эшалот, даже не скрывая любопытства и охватившего его возбуждения. – Слава Богу, я ловлю все с полуслова, и если это настоящая интрига, искусная и коварная, но без свинства – об этом я всегда предупреждаю, вы увидите, как играют в моем околотке! – радостно вскричал владелец балагана.
Любимчик снова наполнил стаканы и продолжил. Теперь он заговорил цветисто, подражая Эшалоту, который именно так всегда излагал свои мысли:
– Нужно произвести оптическую иллюзию, чтобы ловко воспользоваться обстоятельствами, запутанными тайной, с тем, чтобы при возникающих последствиях добиться обильной добычи, возникающей в результате одной, рассчитанной на длительное время махинации… Если тебе что-то непонятно, то сразу скажи, Эшалот.
– Продолжайте! – воскликнул тот, подпрыгивая от нетерпения, глаза его блестели. – Пока я еще ничего не понял, но чем больше все запутано, тем больше мне это по вкусу! Если только не затрагивает моей чести, разумеется…
Они чокнулись.
Любимчик похлопал Эшалота по плечу.
– Шутник! Да только потому, что знаю твои способности, я и пришел к тебе. Слушай! Дело вот в чем.
