Часть вторая
СЕСТРЫ ДЕ ШАНМА
I
ВСТРЕЧА
Теплым сентябрьским утром 1838 года старьевщик и парижский сорванец развлекались тем, что сбивали монеты с пробки, удобно устроившись в теньке под монументальным сводом арки между Иерусалимской улицей и улицей Назарет.
Скульптурные украшения, приписываемые Жану Гужону, иногда привлекали внимание любителей искусства, но ни старьевщик, ни юноша явно не относились к их числу.
Жан Гужон интересовал их не больше, чем прусский король.
У старьевщика была окладистая борода, спутанные волосы спадали на глаза.
Приставленная к стене заплечная корзина была гораздо выше и шире, чем обычно.
Приглядевшись к парнишке, мы бы поняли, что он уже давно достиг вполне зрелого возраста, но остался бледным и безбородым. Парижская голытьба – особое племя, нечто вроде американских индейцев или европейских цыган.
Многократно отмечался и больше не подвергался сомнению тот факт, что изменение климата ничуть не влияет на толстую и в то же время прозрачно-бледную кожу выходцев из бедных кварталов Парижа. Даже африканское солнце испытывает к ней особое уважение, и ее обладатели остаются бледнолицыми и среди негров в экваториальной Африке.
Старьевщик и юноша вкладывали в игру весь свой пыл: на пробке громоздилась стопка монет, и полдюжины зевак жадно следили за игрой.
Это было состязание. Как на бегах, делались ставки.
Мы уже сказали и повторим еще раз: нигде в Париже не собирается столько шпаны, сколько в окрестностях Префектуры полиции. Можно подумать, что здание, куда они когда-нибудь попадут не по своей воле, неудержимо притягивает их.
Как почти все парижане, парнишка был ловким мошенником. Его бита – мелкая монета белого металла с профилем Людовика XVI с одной стороны и фасцией, увенчанной фригийским колпаком, с другой – была заточена по краям и наверняка отполирована наждаком. Великолепная игровая монета скользила по пыли, как галька по воде.
Любитель этой забавы охотно отдал бы за такую пять су.
Старьевщик, напротив, играл очень осторожно, как деревенщина с Востока. Он бросал монету сверху таким образом, что его тяжелый республиканский су, ребро которого было расплющено молотком да еще и подпилено, всегда ложился на столбик монет, не давая им упасть с пробки.
Паренек был гораздо проворнее, но его ловкость была побеждена спокойной осторожностью противника. Парижанину оставалось лишь отвести душу в насмешках.
– Послушай, Ландерно, – обратился он к старьевщику, пока тот собирал столбик из двенадцати монет, – зачем тебе такая большая корзина?
– Я занимаюсь похоронами, – ответил тот, бросив на шутника взгляд, не предвещавший ничего хорошего. – Когда ты отпрыгаешься, я отвезу тебя в амфитеатр, и там тебя распотрошат за милую душу.
Зрители были на стороне Ландерно. Парнишка разозлился.
– Ладно, – выпалил он, – давай еще раз. Каждый ставит двенадцать су.
– Хорошо, – согласился старьевщик и тут же заявил: – Если сшибешь монеты, они мои.
Белая монета юноши, ударившись в пробку посередине, отбросила ее на десять шагов. Столбик из двадцати четырех су при этом даже не шелохнулся.
Зрители зааплодировали. Парнишка торжествующе воскликнул:
– Скажи-ка, Ландерно, почему тебя называют Тридцать Третий, откуда это прозвище?
– Это тайна, – серьезно ответил старьевщик, – забирай деньги и проваливай!
На углу Иерусалимской улицы появился человек, одетый в дорогой и опрятный костюм буржуа. Парнишка в это время собирал свою добычу.
С юноши слетела кепка, обнажив копну светлых курчавых волос.
Мужчина в приличном костюме тихонько подкрался к пареньку с видом человека, собирающегося подшутить над своим приятелем.
Когда юноша нагнулся за пробкой, он схватил его за ухо.
Половина зрителей тут же улетучилась. Старьевщик поспешно водрузил на спину свою громадную корзину.
Парнишка резко вскочил, выпалив:
– В чем дело? Кому-то темно без фонаря?
И даже не взглянув на обидчика, парень с неподражаемым проворством подсек его ударом ноги.
Это напоминало удар, который выбил из-под монет пробку, не разрушив столбика. Господин резко плюхнулся на землю; при этом раздался звук, очень похожий на тот, который производит падающий на мостовую куль с тряпьем.
Последние зрители расходились, хохоча во все горло.
Старьевщика под знаменитой аркой Жана Гужона уже не было.
– Хватит, – поинтересовался парнишка, – или желаете, чтобы я исполнил этот номер на бис?
Но, осекшись на полуслове, юноша с искренним сожалением воскликнул:
– Господи! Я же врезал месье Бадуа! Быть этого не может!
И он поспешно помог бывшему шефу подняться с земли.
Оказавшись на ногах, месье Бадуа потер ушибленное место.
– Пистолет, старина, где ты пропадал? Ты был мне чертовски нужен! Несмотря на все твои недостатки и необузданный темперамент, я еще не встречал другого такого ловкача. Знаешь, ты совсем не изменился за эти три года.
– Три года и четыре месяца, месье Бадуа, – подхватил Пистолет, искренне обрадованный этой встречей. – В апреле тридцать пятого я смылся из Парижа, чтобы добиться успеха и завоевать положение в обществе своим прилежанием и неважно каким трудом. А вы тем временем похорошели и поправились… Черт побери, как я рад вас видеть! Может, угостите меня обедом? Я охотно приму ваше приглашение.
– И на ужин тоже, Клампен, старина. Ты мне нужен, – сказал месье Бадуа.
– К вашим услугам, месье Бадуа. Как насчет жареной курицы? С грибами? – невозмутимо продолжал Клампен, демонстрируя свои гастрономические познания.
– Курица с грибами? Идет! Так где же ты пропадал столько времени? – искренне поинтересовался месье Бадуа.
– Да куда только не заносила меня судьба, месье Бадуа. Я объездил весь мир – и по делам, и для развлечения. Сколько стран повидал! Приобрел богатейший жизненный опыт! – радостно сообщил бывший охотник на бездомных кошек.
Перейдя через улицу, они приблизились к заведению папаши Буавена.
– Мы что, сюда пойдем? – не скрывая презрения, спросил Пистолет.
– Да. Ты имеешь что-нибудь против? – удивился месье Бадуа.
– Но конечно, вы – инспектор, и лучше меня…
Месье Бадуа прервал его:
– Я больше не состою на государственной службе. Теперь я работаю на частное лицо, и это приносит мне неплохой доход.
Пистолет сморщил нос.
– На месье Видока? – проворчал он. – О, месье Бадуа!
– Нет, я бы скорее умер! – воскликнул Бадуа. – Честь превыше всего! Ты знаком с тем, на кого я работаю, малыш, и уважаешь его. Заходи. Мы пообедаем в кабинете на втором этаже башни и сможем спокойно поговорить.
Пистолет вошел первым и по длинному узкому коридору направился к винтовой лестнице.
– Месье Бадуа, – осведомился он не без угрызений совести, – а мадам Тереза Сула по-прежнему живет здесь?
– Нет, – ответил бывший полицейский инспектор, – а почему ты спрашиваешь?
– Просто так. Помните котика, которого она так любила? Кис-кис-кис!
– Так это из-за тебя, шалопай, произошла та катастрофа? – со смехом воскликнул Бадуа.
– Увы, да. Я следил за ним в последний день перед тем… как пуститься на поиски счастья… тогда-то я и узнал Лейтенанта, который желтым мелом написал на двери комнаты № 9 имя «Готрон». Странно, три года я об этом не думал, а сейчас все так и стоит перед глазами, будто это произошло только вчера!
– Ты должен все вспомнить, – тихо произнес Бадуа. – Мы сейчас по уши увязли в этом деле.
– Вот как! Снова Лейтенант? – с некоторым удивлением произнес Клампен.
– Не совсем, – ответил месье Бадуа.
– И человек, убитый наверху? – допытывался Пистолет.
– Да, и не только, – пояснил Бадуа.
– Ну что ж, – сказал Пистолет, взявшись за дверную ручку, – давайте сядем и все спокойно обсудим. А что касается обеда… Папаша Буавен стряпает неплохо. Только не фрикасе из кролика! Оно напоминает мне кота мамаши Сула! Так и стоит в ушах: «Кис-кис-кис!» У нее это получалось так нежно! Я по-прежнему жутко чувствительный, и от фрикасе мне станет дурно.
Войдя, Пистолет огляделся.
– Стены наверху обшиты деревом, – промолвил он. – А вам, месье Бадуа, случалось с тех пор бывать здесь?
– Никогда, – ответил Бадуа, побледнев.
– А Лейтенант за это ничего не получил? – скорее отметил для себя этот факт, чем спросил Клампен.
– Ничего, – угрюмо признал бывший инспектор.
– А за остальное?
– Между двумя заседаниями суда ему удалось бежать. Его так и не поймали. Крепкий орешек.
Пистолет сел за стол.
– Ему ведь тогда здорово досталось. Он неплохо плавал, но я держал его за ноги: это его бесило. А вот одеяло в пододеяльнике из белого щелка, в которое была завернута девочка… Я спустился по течению реки до моста Согласия, но так ничего и не обнаружил. Я долго ломал над этим голову…
– Девочку нашел другой, – ответил Бадуа, садясь за стол.
– Расскажите поподробней, месье Бадуа, – попросил парнишка.
– Позже, – возразил Бадуа.
– Перевернув стакан, Пистолет постучал по нему ножом, подзывая официанта.
– Бывают такие истории, – продолжал Бадуа, – стоит о них подумать, и все начинается снова! За три года я вложил на это расследование столько сил, что вспомнить страшно. Но мы имеем дело с ловкими людьми, которые здорово играют в прятки. Они меня будто сглазили, и с тех пор, как я работаю на барона д'Арси…
– Что это за барон такой? – перебил его Клампен.
– Настоящий барон, настоящий человек: раньше его звали Полем Лабром.
Клампен присвистнул:
– Тогда ясно! Я оказался в Гавре, на борту трехмачтового корабля «Робер Сюркуф», капитаном которого был некий месье Легофф, когда Поль Лабр пришел повидать своего брата. Черт возьми! В тот день на месье Поле лица не было!
В кабинет, где устроились за столом месье Бадуа и Клампен, вошел официант.
– Курицу с грибами! – распорядился Пистолет, – как договорились; ножки под острым соусом и омлет с салом. Аппетит приходит во время еды. Пить мы будем «Жуани», и еще принесите салат с луком. Но сперва хлеб, вино и колбасу, а потом остальное – все сразу. Мы не любим, когда нас отрывают от конфиденциальной беседы, – заключил Клампен.
– Месье Бадуа, – обратился Пистолет к бывшему инспектору, когда официант вышел, – между вами и мамашей Терезой тогда что-нибудь было?
Это тоже часть той истории, – ответил месье Бадуа, тяжело вздохнув. – Дело тонкое, тут были затронуты нежные чувства. Теперь мне осталось лишь предаваться приятным воспоминаниям. Ее положение изменилось, и потому у нас ничего не вышло, но мы по-прежнему уважаем друг друга.
– Она снова вышла замуж? – удивился Клампен.
– Нет, не вышла. По разным причинам она отказала Шопану и Мегеню, – ответил бывший инспектор полиции. – Сейчас ей живется хорошо, спокойно и счастливо в доме генерала, графа де Шанма в провинции.
– А! – вырвалось у Пистолета. – Того самого, что должен был подняться наверх вместо Жана Лабра? Его я тоже видел на борту «Робера Сюркуфа». Генерал тоже попал тогда в хороший переплет. Он вернулся?
– Да, после помилования. Но ему поставили условие: безвыездно жить в своей деревне, в департаменте Орн в Нормандии.
– И мамаша Тереза тоже там? И что она делает? – допытывался Клампен.
– Ничего.
Пистолет призадумался, что случалось с ним нечасто. Официант вернулся с закусками.
– За твое здоровье, старина Клампен, – сказал месье Бадуа, наполняя бокалы вином. – Если к тебе присмотреться, ясно, что твою физиономию уже давно могла бы украсить борода. Сколько тебе все-таки лет?
– Возраст любви, месье Бадуа. Ваше здоровье! И принимаемся за еду!
С набитым ртом Пистолет продолжал:
– Дело не в том, что я скрываю свой преклонный возраст. Напротив, я им горжусь. Бородой никого не удивишь. Дамы знают, что меня можно спокойно нюхать, как цветочек, не боясь уколоться. А сам я давно люблю их, как плут Купидон. Повсюду успех, все благосклонны ко мне. Я рискнул бы соперничать с Дон Жуаном.
– Ты бывал в театре, Клампен?
– И не раз! Я смотрел «Дон Жуана» в Бобино. А в других театрах тоже про это? Да, кстати, вы знаете, кого я сейчас обыграл, месье Бадуа?
– Нет. Кого же?
– Любопытный тип! Видя его, каждый раз вспоминаю про рекрутский набор. Лет пятнадцать или двадцать подряд он был слишком молод для воинской службы. Ландерно по прозвищу Тридцать Третий имел честь познакомиться со мной в тот день, когда его вызвали на комиссию. У него был первый номер. Пойте, военные горны! Я в то время ублажал служанку одного фармацевта, торговавшего травами, и бесплатно консультировал жителей квартала, разве что брал по двадцать пять сантимов на чай. Скольких женщин я спас от разлуки с кавалерами! Ландерно явился ко мне и спросил, во что ему обойдется неизлечимая болезнь глаз. Я обратился к служанке, та к своему торговцу, и мой Ландерно занедужил: два года он был слепым. А вы знаете, что в тот вечер, когда приключилась история с котом, Тридцать Третий был с Куатье? – внезапно сообщил Клампен.
– Здесь? – встрепенулся Бадуа. Глядя в потолок, Пистолет подтвердил:
– Здесь.
– А ты знаешь, где можно найти этого Ландерно?
– Приблизительно. Он богат и старье собирает только для вида. Я знаком с мадам Шуфлер, его нынешней женой, она зеленщица.
И Пистолет пропитым голосом проорал:
– Всего за два су, большой пучок, всего за два су!
А потом серьезно добавил:
– Женская любовь!
Бадуа подлил парню вина.
– Тебе просто цены нет! – воскликнул он. Чокнувшись с Бадуа и выпив, Пистолет крикнул:
– Гарсон, счет!
И продолжил:
– Еще я знаком с братом его первой жены; это – Котри по прозвищу Будильник Пантен-ля-Галет, бывший каменщик; его выгнали из рабочего объединения, и теперь он – главная метла в палате пэров.
– Зачем ты мне про него рассказываешь?
– Затем, что в тот вечер он тоже был с месье Куатье наверху.
– Вот как! Их что, дюжина туда набежала?
– Нет, их было трое, – возразил Пистолет. – Куатье, каменщик Котри и Ландерно, который был тогда столяром. У Куатье была кирка, как у землекопа, у Котри – молоток, мастерок и лоток. Когда эта троица спускалась, Ландерно нес чемодан.
Бадуа пристально посмотрел Пистолету в глаза.
– Так ты знаешь, что тут произошло? – тихо спросил бывший инспектор.
– Как и вы, месье Бадуа, – спокойно заявил Клампен.
– Я имею в виду, известны ли тебе какие-нибудь подробности?
– Нет, но мне нетрудно все разузнать.
Бадуа поинтересовался еще тише:
– Кто из них на следующий день отправился к нотариусу на улицу Вьей-дю-Тампль?
– Про это ничего не знаю, – ответил Пистолет. – Ничего такого я не слышал, хотя сам на следующий день после той истории пошел к этому же нотариусу на улицу Вьей-дю-Тампль и страшно удивился, что клерки говорят о месье Лабре. Я явился туда по своим делам, хотел туда устроиться. Но что же мы не едим? К дьяволу Черные Мантии, сперва выпьем кофе! У меня замечательная идея! Давайте я пока расскажу о своих странствиях, а к вашим делам вернемся после десерта!
II
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПИСТОЛЕТА
Глядя на своего бывшего агента со все возрастающим восхищением, Бадуа прошептал: – А я разыскивал тебя все эти три года! – И еще четыре месяца, месье Бадуа! Все эти три года и четыре месяца я тоже гонялся за тем, чего так и не смог обрести: пытался добиться положения в обществе. Чтобы была законная жена, дети, хлебосольный дом, государственная рента, ордена и все такое. В Париже я втайне от вас землю носом рыл, чего только не делал – и все напрасно. Перед тем, как покинуть Париж, я отправился к нотариусу на улицу Вьей-дю-Тампль, хотел наняться к нему рассыльным, но он меня не взял. По правде говоря, события, что произошли накануне, меня несколько утомили, да и дамы, которых я посещал в Бобино, не любят полицию.
– Видите ли, месье Бадуа, – продолжил Пистолет после небольшой паузы, – я никогда и никому не рассказывал, что работаю на полицию. Это могло бы мне изрядно повредить. Я говорил Меш… Вы знаете Меш? Вернувшись в Париж, я не сумел ее разыскать. Так вот, я говорил ей, и другим тоже, что связан с Черными Мантиями. Это производило сильнейшее впечатление на моих подруг!
– Так в твоем мире больше любят воров, чем полицейских, Клампен? – спросил Бадуа.
– Черт побери! – воскликнул юноша. – Меш смотрела на меня с уважением. Ей хотелось, чтобы я представил ее Черным Мантиям. И остальные тоже, это нравится женщинам. И тогда, стыдясь своего положения, я сказал себе: надо отмыться!
Хорошо бы стать, например, морским офицером, у них и форма, и выправка, и воспитание – все так и бросается в глаза. Я прицепился к почтовой карете, отправлявшейся в Гавр. В дороге у меня не было другой еды, кроме собственной рубашки да ботинок. Согласитесь, негусто.
В Гавре как раз стоял на якоре корабль, готовый к отплытию. Тот самый, на котором вернулся из Америки брат месье Поля, а генерал де Шанма отправлялся в Англию. Любопытно, правда?
– Да, малыш, – кивнул месье Бадуа, – ты, видно, много чего знаешь.
– Я знаю, что генерал попал в переделку и у него не было оснований гордиться собой. И знаю, что этот бретонец, капитан Легофф, утверждал, будто никогда не видел такого красивого пассажира, как месье Жан Лабр.
– Но недолго я был моряком, – продолжал Пистолет. – Моим мечтам о карьере морского офицера не суждено было сбыться. Видите ли, хозяин корабля полюбил меня, как родного сына, и решил заняться моим воспитанием. Когда он избил меня пеньковым тросом, я тоже не остался в долгу.
Но на корабле с капитаном шутки плохи! Раз – и в карцер!
Мне объяснили, что я стану адмиралом не раньше, чем через семьсот лет. Но после первых трех дней службы я загремел в карцер. Понимаете? Как вплавь я добрался до «Робера Сюркуфа», так вплавь его и покинул недалеко от Ливерпуля. Там я нанялся разгружать уголь за три шиллинга в день.
Вроде бы совсем неплохо: три франка пятнадцать су, но в этой стране тарелка супа стоит дороже, чем у нас лучший паштет. К тому же я поцапался с приятелем-боксером.
Он утверждал, что Веллингтон умнее Бонапарта. На самом деле мне наплевать, кто умней, но во мне взыграли патриотические чувства. Я сказал, что в Париже таким умникам, как Веллингтон, грош цена в базарный день. На что приятель мой ответил ударом, который свалил бы и носорога в Ботаническом саду. Тогда я врезал боксеру каблуком.
«This to be sold-out, boys! Regular funin deed!» Что по-нашему означает: «Ребята, на это стоит посмотреть! Приглашайте ваших девочек!»
Вокруг нас собралась толпа. Всем хотелось своими глазами увидеть, как боксер сделает из меня отбивную. Не тут-то было! Сперва я заехал ему левой ногой в правый глаз, потом – правым каблуком в левый, и дело в шляпе!
Во Франции меня бы сразу засадили за решетку. Но в этом смысле англичане, безусловно, превосходят нас. Меня чествовали как победителя и вручили мне двадцать пять гиней, то есть шестьсот двадцать пять франков за то, что я выбил глаз чернокожему боксеру, приехавшему выступать в Лондон. Это глубоко оскорбило меня. Да, я хотел занять определенное положение, но вовсе не собирался развлекать публику, колошматя противника.
Поэтому я нанялся к торговцам хлопком. Заснув с зажженной трубкой в руках, я устроил на складе пожар.
Вечно мне не везет.
К счастью, товар был застрахован – и страховая компания страшно захотела меня повесить. Я не мог этого допустить и сбежал. В пути мне случилось познакомиться с английской барышней, выпивавшей за обедом на сто су мадеры. Такие терпеть не могут бород у нашего брата. Все было хорошо, но затем она прогнала меня за то, что я произнес слово «штаны» и не извинился. Тогда я подался во французскую театральную труппу, в Манчестер.
Я выносил на сцену письма в стихах.
Актер, получавший тысячу франков за вечер, обозвал меня дураком, и я одним ударом сбил его с ног прямо на сцене, когда он в роли Ипполита объяснялся в любви Арикии. Это им не понравилось. Меня засадили в каталажку. Так мне и не удалось нормально устроиться.
В тюрьме меня спросили, не желаю ли я отправиться в Индию, к баядерам. С удовольствием! В дороге я не терялся и старался вести себя, как обычно, но они засадили меня в трюм. Таковы особенности английского флота!
Баядеры – это мрак. Они танцуют в каких-то мешках, а зубы у них черные, как кофе.
В Бенгалии я стал пиратом, ну и времена же были! Но у меня слишком доброе сердце, вид крови расстраивает меня, к тому же это занятие не дает возможности занять достойное положение в обществе, на которое я рассчитывал.
Тогда я нанялся в услужение к лорду, собиравшемуся совершить восхождение на Гималаи. Я бросил его на полпути и присоединился к торговцам опиумом.
Ей-Богу, реши я снова пройти по всем тропинкам, по которым мне довелось пробираться, я бы заблудился.
В Китае тоже не так плохо. Мандарин и его жена подрались из-за меня в предместье Кантона. Там вообще случилось много всякой ерунды.
Дорога от Пекина до Санкт-Петербурга оказалась чудовищно длинной. И ни одной гостиницы по пути. В Москве я торговал папиросами. Там очень холодно и фиакры без колес. Как и везде, я пользовался успехом у женщин. Но мне хотелось добиться положения в обществе, это меня и сгубило.
Германия – хорошая страна, там пиво и тирольские женщины. Но понимаете, месье Бадуа, время шло, и я сказал себе: у тебя лишь один способ занять положение – покрыть себя ратной славой. У тебя на родине каждый солдат носит в ранце маршальский жезл.
Буду краток, а то у меня уже в горле пересохло.
В Алжире я стал пехотинцем. Через две недели оказался среди штрафников, в дисциплинарной роте. Да, месье Бадуа, я смело могу писать на визитной карточке: «Штрафник-ветеран».
Это продолжалось не более трех недель. Я никогда раньше не держал в руках сабли, вот руки и зачесались. Как-то в жаркий день мой командир косо на меня посмотрел. Я сказал, что у него молоко на губах не обсохло. Он кинулся на меня со шпагой, я разоружил его. Потом…
Не беспокойтесь, месье Бадуа, все было тихо-мирно. Я отшвырнул свою саблю, как только он оказался безоружным. Я просто побил его ногами… но немного перестарался, и военный трибунал приговорил меня к смертной казни.
«Готовь себе петлю!» Нет, такое положение меня не устраивало. Я присоединился к бедуинам, к отряду Абдель-Кадера. Они чуть не отрубили мне голову за то, что я выпил воду, предназначенную для верблюда.
– Мерзкие существа эти верблюды, но верные друзья и долго носят в себе запас воды… Вы что, заснули, папаша Бадуа? Эй! Или мой рассказ пришелся вам не по вкусу?
– Малыш, когда ты кончишь заливать, мы поговорим, – спокойно ответил бывший инспектор. – Я знаю цену этим россказням.
Пистолет возмущенно возразил:
– Месье Бадуа, клянусь всем святым, что я опустил три четверти самых романтических своих приключений. Уж вас-то я никогда не стал бы обманывать. Вернувшись в Алжир с караваном, я, представившись торговцем красной нугой, добился разрешения вернуться на родину. Я действительно снял на бульваре лавку и занялся торговлей. Сидел в бурнусе и тюрбане и говорил с акцентом.
Это помогло бы мне достичь цели, хотя коммерция – дело не очень надежное, да и арендовать помещение можно, лишь уплатив вперед за полгода. Но соблазны Парижа быстро сбили меня с пути.
В тот день, когда я впервые увидел афишу Бобино, я пропал. Отказавшись от турецкого наряда, я купил себе костюм, достойный молодого парижанина из народа, и устремился в театр. Ах, месье Бадуа! Меш уехала и многие другие тоже. Но те, что остались, узнали меня. И рассказали обо мне остальным. Мне устроили такую встречу… Подлинный триумф! И я вернулся к артистической жизни: игры, вино, красотки. Так и живу, гоняю котов, которых тут без меня расплодилось великое множество. И с удовольствием рассказываю друзьям о всех своих злоключениях.
Пистолет замолчал и сделал глоток «Жуани». Бадуа спросил:
– Ты закончил?
– Пока что да, месье Бадуа, – благодушно кивнул юноша.
– Поговорим теперь серьезно? – предложил бывший инспектор.
– Если хотите, я согласен. Попросите подать кофе… Правда, в счастливой Аравии я пил кофе получше, чем здесь, Мока-Корселе, – ухмыльнулся Пистолет.
Когда перед ними поставили дымящиеся чашечки, Бадуа запер дверь на ключ. Сев на место, он уперся большими пальцами рук в край стола.
– Малыш, у тебя много способностей и масса недостатков. Надо принимать тебя таким, какой ты есть. Шутки в сторону. Как ты относишься к господину Лабру? – осведомился Бадуа.
– Месье Поль! – воскликнул Пистолет. – Прекрасный молодой человек. Я бы пошел за ним в огонь и в воду, если бы был несгораемым и непотопляемым.
– Вот и славно, – кивнул Бадуа. – Месье Поль похож на тебя, у него свои недостатки, и с ним тоже бывает нелегко.
– Почему? – вскинул брови Клампен.
– Он не говорит всего, что знает, – вздохнул бывший полицейский. – Ты понимаешь: раз я за три года не нашел того, что искал, стало быть, столкнулся с массой трудностей.
– Что же вы ищете, месье Бадуа? – заинтересовался Пистолет.
– Вопрос вроде бы простой, – озабоченно ответил бывший инспектор, – но в двух словах на него не ответишь. Когда мадам Сула предложила мне поступить на службу к месье барону, а это именно она убедила меня уйти из полиции, все казалось простым и ясным. Месье барон, получив наследство, хоть и не стал миллионером, но платить мог хорошо.
– Если речь идет об интересном деле, – заметил Пистолет, – оплата меня не очень волнует.
– Я питаюсь хлебом и мясом, – мягко возразил бывший полицейский. – И мне нужны деньги, чтобы оплачивать счета булочника и мясника.
– А что, месье Поль просит оказывать ему услуги в кредит? – удивился Клампен.
– Никогда, – покачал головой Бадуа. – Не сбивай меня с мысли, малыш. Месье барон платит аккуратно. Но то, о чем я толкую, не так легко объяснить. Помолчи. Я остановился на том, что сперва дело казалось прозрачным, как родниковая вода. Мадам Сула, ты знаешь, как я ее уважаю, посоветовала мне согласиться, и я согласился. С тех пор мадам Сула сильно изменилась.
– А! – воскликнул Пистолет. – Она теперь против месье Поля?
– Ни за, ни против, приятель, – задумчиво проговорил Бадуа. – У мадам Сула какое-то горе, тайна, уж не знаю что. Я уже давно перестал понимать эту женщину.
– Попытаемся разобраться, месье Бадуа, – деловито заявил Пистолет.
– Но и месье барон, как мне кажется, тоже что-то скрывает от меня, – продолжал бывший инспектор.
– Так вы и его перестали понимать? – уточнил Пистолет.
– Понимаю гораздо хуже, чем прежде, – вздохнул Бадуа.
– Ясно. Прочистим вам уши, – кивнул Клампен.
– Сперва у него было две цели: найти родителей девочки, которую он удочерил, и поймать убийц своего брата, – начал объяснять бывший полицейский.
– А теперь? – насторожился Пистолет.
– Теперь вопрос о той юной особе отпал, – снова вздохнул Бадуа.
– Почему? – изумился парень.
– Вот тут-то и зарыта собака. Действительно почему? – нахмурился бывший инспектор.
– Она стала его любовницей, месье Бадуа? – осведомился Клампен.
Бывший полицейский покраснел. Он был далек от подобных мыслей, и это предположение возмутило его.
– Тебе же сказали, она его приемная дочь, – сердито сказал Бадуа. – Месье барон – честный человек. К тому же…
– К тому же?.. – повторил Клампен.
– Месье барон безумно влюблен в мадемуазель Изоль де Шанма, – с расстановкой проговорил Бадуа.
– Черт возьми! Красивая девушка, – ввернул Пистолет с видом знатока. – Три года назад, если бы Меш не занимала все мои мысли…
– Теперь мадемуазель де Шанма стала еще прелестнее, – перебил парня месье Бадуа.
– Браво! – воскликнул Клампен. – Но когда вы сказали «к тому же», вы имели в виду вовсе не мадемуазель Изоль де Шанма!
– Верно, малыш, – кивнул бывший полицейский. – От тебя ничего не скроешь. Я хотел рассказать о Блондетте.
– Блондетта – это приемный ребенок? – уточнил Пистолет.
– Блондетта – это тайна! – вскричал месье Бадуа. – Я хотел добавить: к тому же, хоть Блондетта красива, как ангел, в нее не может влюбиться ни месье барон, ни любой другой мужчина.
– Слишком молода? – сообразил Клампен.
– Лет пятнадцати-шестнадцати, – улыбнулся Бадуа.
– Ну, если дело только в этом… – ухмыльнулся Пистолет.
– Есть еще одна причина – и весьма печальная, – продолжал бывший инспектор. – Говорят, несчастная Блондетта безумна, к тому же она немая.
Помолчав, Пистолет спросил:
– Вы видели ее, месье Бадуа?
– Ни разу, – покачал головой бывший полицейский.
Тогда кто вам сказал, что она идиотка и немая? – спросил Клампен.
– Мадам Сула, – ответил Бадуа.
Пистолет снова задумался.
– Когда-то она была доброй женщиной, – протянул он. – Пока я размышляю, хочу кое-что вам рассказать. Назавтра после того самого дня – ведь для нас с вами все начинается с того дня – я повстречал мадам Терезу в десять утра на набережной Орфевр. Она казалась совершенно невменяемой. У дома, где вывешивался красный шарф, вы знаете, что я имею в виду, она встретилась с другой чокнутой – со старой Жаннетт, служанкой сестер де Шанма…
– Жаннетт выходила побеседовать со мной, – прервал его Бадуа, – и я сообщил ей, что младшая дочь генерала исчезла. Старуха разрыдалась и закричала: «Это сделала внебрачная дочка!» Эта сцена до сих пор стоит у меня перед глазами.
– Возможно, – кивнул парень. – Ну так вот. Мадам Сула подошла к Жаннетт и спросила: «Мадемуазель Суавита де Шанма, она что?..»
И не закончив фразу, мадам Тереза просто постучала себя пальцем по лбу.
Жаннетт отпрянула от нее, словно потрясенная оскорблением, которое было нанесено дочери хозяина.
Но мадам Сула, схватив старуху за рукав, осведомилась, не немая ли мадемуазель де Шанма.
Старая Жаннетт вырвалась, оставив кусок одежды у мадам Терезы в руках, и в ужасе убежала.
Проходя мимо меня, мадам Сула пробормотала: «Нет, это не она». Я был поражен.
Покачав головой, Бадуа уныло возразил:
– Я искал в этом направлении. Мадам Сула была права: Блондетта не может быть дочерью генерала. Месье барон живет в Орне всего в нескольких лье от замка Шанма. Да и зачем он стал бы скрывать ее? Нет, тут какая-то тайна, и я знаю, что мадам Сула могла бы ее раскрыть. Вот что мне пришло в голову: Черные Мантии наверняка пытались убить девочку. Кем бы она ни была, это в их интересах. Барон прячет ее, чтобы уберечь от опасности, о которой ему известно больше, чем о происхождении ребенка.
– Пусть так, – согласился Пистолет. – Значит, это Блондетта была завернута в то одеяло в белом шелковом пододеяльнике?
– Есть основания так считать, – кивнул месье Будуа.
– Что еще? – спросил Клампен.
– Ясно одно: барон, судя по всему, больше не ищет ее родителей, – ответил бывший инспектор. – Либо он их уже нашел, либо отчаялся разыскать. Теперь я должен лишь идти по следу убийц его брата.
– И вы хотите нанять меня, чтобы я выследил Куатье, Ландерно и Котри? – осведомился Пистолет.
Месье Бадуа промолчал.
– Что касается Лейтенанта, я однажды здорово его помял, – продолжал Пистолет. – Ландерно – несчастный тип, Котри не стоит той гнилой веревки, на которой его вздернут. Нет, это мне не подходит. Это слишком легко. А мне надо добиться положения в обществе.
– Малыш, – усмехнулся Бадуа, – мне-то кажется, что это слишком трудно. Котри, Ландерно и Лейтенант – лишь покорные исполнители чьих-то коварных замыслов.
– Браво! – воскликнул молодой человек. – Рассказывайте дальше. Это становится интересным.
– Ландерно, Котри и Лейтенант нужны нам только для того, чтобы найти настоящего автора преступлений: голову, которая привела в движение три эти пары рук, – объяснил Бадуа.
– Черные Мантии, черт возьми! – воскликнул Пистолет. – Этим все сказано! Я их не боюсь. Обожаю сражаться с теми, кто сильнее меня. Люблю, чтобы все было по-моему! В этом деле меня привлекает еще и то, что не придется уезжать из Парижа и покидать моих милых подружек.
Бадуа прервал его:
– Тут ты, малыш, ошибаешься. Тебе предстоит отправиться в провинцию.
– Почему? – возмутился Пистолет.
– Потому что в Париже – только мелкая сошка, – проговорил бывший полицейский. – А крупная рыба сейчас плавает на приволье. Вот посмотри.
Он достал из кармана клочок бумаги, исписанный карандашом.
Это был корешок из паспортного бюро. Клампен прочитал:
«21 сентября 1838 года…»
– То есть сегодня, – пробормотал он.
– Да, сегодня. Читай дальше, – поторопил его Бадуа.
– «Полковник Боццо… Месье Лекок де ля Перьер… Мадам графиня де Клар…» Я с такой не знаком, – пожал плечами Клампен.
– А вот и нет, – возразил Бадуа. – Это бывшая Маргарита Бургундская с улицы л'Эколь де Медисин: мадам Жулу дю Бреу.
– О! – вскричал Пистолет. – Приятельница Лекока! Дело проясняется. Они уехали вместе?
– Да, сегодня утром, – кивнул Бадуа.
– Куда направились? – осведомился юноша.
– В Шато-Неф-Горэ, в Мортефонтэн, через Ла Ферте-Масе в департаменте Орн, – сообщил бывший полицейский.
– Кто там живет? – поинтересовался Пистолет.
– Человек, который каждый месяц отправляет в Париж три денежных перевода по сто франков, – ответил Бадуа. – Первый – на имя Маклу, старьевщика…
– Это фальшивое имя Ландерно, – прервал его Клампен.
– Второй – Буатару… – продолжал бывший инспектор.
– Это Котри! – воскликнул Клампен.
– И третий – Жозефу Муане, содержателю кабаре и питейного заведения на улице Сен-Рош.
– Наверное, это Лейтенант! – пробормотал Пистолет. – Как все это забавно! Держу пари, что человек из замка…
– Если бы я узнал это сегодня, вечером мы тронулись бы в путь, – сказал господин Бадуа.
Пистолет вскочил на ноги.
– Штрафники! В атаку! – вскричал он. – Заряжай!
И, отдав себе этот приказ, Клампен без предупреждения выскочил из комнаты.
III
ШТРАФНИКИ! В АТАКУ!
Четверть часа спустя Пистолет с сигарой в зубах уже прогуливался по улице Ля Монэ, гордо задрав нос и сквозь клубы табачного дыма с интересом поглядывая на женщин. Юноша думал: «Если верить фаталистам из мусульманских стран, где я побывал, у каждого человека своя судьба. Против собственной воли я снова оказался в гуще таких дел, как слежка и поиски преступников. Странно, но я пошел на это с удовольствием, несмотря на опасность опозориться перед женщинами, которые не переваривают полицейских. Меш, ал баночка моя, терпеть их не могла… Вокруг столько дамочек, но ни одна ей в подметки не годится! Она мне стоила кучу денег, каждый вечер съедала пирожных и выпивала пива на шесть-десять су, но как она была обольстительна, как прекрасна! Роскошная была женщина, до сих пор ее обожаю!»
– Большой пучок за два су! – послышался впереди пропитой голос.
– О! – воскликнул Пистолет, приосанившись и пытаясь придать больше изящества своей нескладной фигуре. – Вот и мадам Шуфлер! Не придется тащиться на рынок.
Мадам Шуфлер, зеленщицу, звали Клементиной. Хотя она была еще молода, по ее загорелому лицу невозможно было определить ее возраст. Она тащила тяжелую тележку, скрипучим голосом зазывая покупателей. Из-под косынки торговки выбивались всклокоченные волосы.
Удивительно, но Пистолет, хоть вовсе не был хорош собой, действительно пользовался успехом у женщин. Заметив его, мадам Шуфлер поправила косынку, пригладила непокорные пряди и привела в порядок складки корсажа.
Почти нежным голосом она протянула:
– Большая кучка – и всего за два су!
– Здравствуйте, мадам Ландерно, – обратился к ней Пистолет, галантно сняв шляпу. – Как ваши дела? Я как раз разыскивал вас по всему кварталу.
Покраснев, как пион, мадам Шуфлер обнажила в широкой улыбке здоровые и довольно белые зубы.
– Правда, месье Клампен? – игриво проговорила торговка. – У вас ведь столько знакомых в разных кварталах.
– Все это глупости, мадам Ландерно, – решительно заявил Пистолет. – Мужчина рождается на свет не для того, чтобы бегать за каждой юбкой. Бывают, знаете ли, связи для души. У меня была Меш…
– Такая высоченная, с оспинами на лице? – с невинным видом уточнила Клементина.
– Они не слишком портили ее, мадам Ландерно, – вздохнул бывший охотник на кошек. – И глаза у нее были – ну почти как у вас.
Кокетливо опустив очи долу, торговка прошептала:
– Вы все-таки очень честный, месье Клампен.
– Я с ней встречался… – продолжал Пистолет мечтательным тоном, – но теперь хочу найти ей замену и буду хранить новой подруге верность до конца своих дней, – решительно заявил он.
– А что случилось с той длинной Меш? – полюбопытствовала позабывшая о покупателях мадам Шуфлер. Пистолет скорчил скромную мину.
– Когда мне пришлось отправиться в длительное путешествие, она, как полагают, умерла естественной смертью или покончила с собой, – сказал он. – Ее нежность ко мне не знала границ.
– Бедная девочка! – вздохнула чувствительная мадам Шуфлер, смахивая набежавшую слезу. – Неужели кто угодно может занять теперь ее место, месье Клампен?
– Я привык оплачивать прихоти своих женщин, – гордо сообщил молодой человек, – такой уж у меня характер, Клементина.
С этими словами он взял торговку под руку.
– Подождите минуточку! – пытаясь придать нежность своему хриплому голосу, попросила зеленщица. Она схватила обеими руками тележку и затолкала ее под свод ворот. – Полицейские только и умеют, что доставлять неприятности честным людям.
Под ручку они отправились в ближайший кабачок.
Пистолет немного стеснялся своей спутницы, зато она была горда и счастлива.
Заказав сливовой водки, они разговорились. Если уж Пистолет завязывал беседу, он всегда быстро выведывал все, что хотел. Но оказалось, Что несчастная Клементина, будь она законной или незаконной женой Ландерно, ничего не знала о главных источниках его доходов.
Она не видела ни Котри, ни Куатье. На секунду Пистолет растерялся, но его живое воображение быстро подсказало ему новый план.
– Признаюсь вам, Клементина, – шепнул он ей на ухо после третьей рюмки, – вы мне очень нравитесь, но об этом мы с вами посекретничаем потом, в кабинете… А сейчас речь идет об одном щекотливом деле. Ни слова вашему мужу! Я полностью вам доверяю. В двух словах: один юноша был выкраден из семьи, родители в отчаянии… улица Сен-Рош… похититель истязает несчастную жертву, ему за это платят дядья, желающие заграбастать наследство, которое получил отец мальчика… Я не стал бы рассказывать это даже своему нотариусу. Одна вы на всем белом свете знаете теперь мою тайну. Мне опасно появляться в окрестностях того заведения, меня там знают в лицо… И когда мне срочно потребовалось кое-что разведать, я сразу вспомнил о вас.
– Обо мне! – удивленно воскликнула торговка. Пистолет снизошел до того, чтобы взять ее за подбородок.
– Шутница! – игриво произнес он. – Да вы еще большая плутовка, чем Меш. Точно такие же глаза! Нравлюсь ли я Клементине хоть чуть-чуть?
Клементина едва не лопнула от гордости и радости.
– Итак, вперед, – скомандовал Пистолет. – Штрафники! Шире шаг! Остальное я объясню дома.
– У вас дома, месье Клампен? – выдохнула женщина.
– У вас, мадам Ландерно, – решительно заявил Пистолет. – Вы можете помочь мне выбраться из затруднительного положения и спасти несчастную жертву, семья которой будет вам вечно благодарна.
Захватив свой скарб, Клементина отправилась к себе на улицу Обрей-ле-Буше. Трепеща от счастья, она отшивала по дороге одного покупателя за другим.
– Зайдите попозже, моя радость, – говорила торговка. – В другой раз, мое сокровище! Сегодня не могу, очень тороплюсь домой.
На втором этаже, под крышей, находилась комната Клементины, а на первом – кладовка, где зеленщица оставляла свою тележку.
У входа в кладовую Пистолет предложил:
– Войдем внутрь, и я открою вам самый большой секрет.
Мадам Ландерно переступила порог, оставив тележку за дверью.
Пистолет предусмотрительно добавил:
– И тележку возьмите с собой. Это тоже часть тайны. Давайте побыстрее, Клементина!
Женщина, являя собой образец послушания, вошла в чуланчик и поставила тележку среди овощей.
– Салат тоже имеет отношение к тайне. И морковь. Мы покажем трюк, который имел бы бешеный успех в театре, – внезапно заявил Клампен, осматривая кладовку, и попросил: – Лапочка, найдите мне соломенную циновку и штопор, а я тем временем все разгружу. Какая же вы прелесть!
На секунду Клементина опешила.
– Штопор? – пробормотала она. – И циновку?
– Завтра в Барро-Вер мы поклянемся любить друг друга вечно, – промурлыкал Пистолет. – А сегодня вы должны доказать мне свою преданность. Идите, божественная Клементина! Мы обязаны сделать это ради несчастного юноши, похищенного у родителей!
– Ах, какой мужчина, черт возьми, ни в чем ему невозможно отказать! – вздохнула торговка, покидая чулан.
Пистолет уже разгрузил тележку. Когда вернулась мадам Ландерно, тачка была пуста.
Пистолет улегся на дно тележки, взял штопор и просверлил в левой стенке пять или шесть дырок на уровне глаз.
Торговка не отрывала взгляда от молодого человека и умирала от любопытства.
– Что вы делаете, месье Клампен? – наконец спросила женщина. – Это так странно!
– У меня нет от вас секретов, дорогуша, – ответил Пистолет. – Вы – моя вторая половина. Это начало нашей операции. Скажите, снаружи заметны эти дырки?
– Не очень, – пробормотала Клементина.
– Покатайте немного тележку, – распорядился Пистолет, удобно устраиваясь на дощатом дне тачки. – Посмотрим, что получится.
Когда проделанные штопором отверстия оказались напротив двери, Клампен велел Клементине остановиться и приник к ним.
– Здесь я буду, как в закрытой ложе. Теперь давайте циновку, – бодро приказал он.
– Вы хотите на нее лечь, месье Клампен? – осведомилась торговка.
Нет, я хочу ею укрыться, радость моя, – ответил Пистолет.
– Но зачем, месье Клампен? – изумилась Клементина.
– Чтобы не погибнуть во цвете лет под горой овощей, подруга моя любезная, – проворковал бывший осведомитель инспектора Бадуа.
– Погибнуть под горой овощей!? – недоуменно воскликнула Клементина. – Ах, объясните скорей, я сгораю от нетерпения! Скажите же!
– Мадам Ландерно, – серьезно ответствовал Клампен, – сейчас вы примете участие в любопытнейшем деле. Потом вы будете с удовольствием вспоминать эти минуты. Начало нашего романа оставит неизгладимый след в вашей душе, оно связано с почетной миссией. Это принесет нам счастье. Итак, я приступаю к изложению моего плана, будьте добры, слушайте внимательно.
Зеленщица вся обратилась в слух. Послав ей воздушный поцелуй, Пистолет продолжал:
– Я лежу внизу, правильно? Сверху циновка, а на ней овощи. Ясно? – строго спросил он.
– И что дальше? – взволнованно задышала Клементина.
– Дальше вы везете тележку по улице Сент-Оноре до улицы Сен-Рош, о которой мы говорили, и останавливаетесь у двери кабаре «Большая бутылка», – инструктировал Клементину Пистолет. – Его содержит некий Жозеф Муане. При этом вы постараетесь развернуть тележку левым боком ко входу, чтобы я имел возможность, не покидая своего убежища, увидеть, что творится в этом заведении… Вы меня понимаете? – Клампен внимательно и строго взглянул на зеленщицу.
– Да, – кивнула та.
– И что вы на это скажете? – поинтересовался Клампен.
– Что вы ужасный хитрец, но…
Клементина запнулась.
– Что – но? – спросил Пистолет.
– Дело в том, что ходят слухи, будто вы часто крутитесь на Иерусалимской улице, месье Клампен, – прошептала мадам Ландерно и, словно испугавшись собственной дерзости, потупила глаза.
Выпрыгнув из тележки, Пистолет гордо выпрямился и скрестил руки на груди.
– Клементина, – молвил он с благородной печалью в голосе, – прощайте навеки! Моя нежность к вам была равна вашей прелести. Но я вынужден отказаться от вас. Я могу вытерпеть многое – но не могу допустить, чтобы мою честь оскорбляли женщины!
И Пистолет твердым шагом направился к двери кладовки.
Мадам Ландерно бросилась за ним и заключила молодого человека в железные объятия.
– Я никогда не верила грязным сплетням, месье Клампен, – вскричала она, и в ее голосе послышалась мольба и отчаяние. – Это все злые языки! Я сделаю все, что вы прикажете!
Несколько секунд Пистолет колебался, затем чувства одержали верх, и он вернулся в кладовку со словами:
– Вы уговорили меня, ангел мой, и я вам верю, но помните: я скорее умру, чем допущу, чтобы та, которую я люблю, презирала меня!
Клампен улегся на дно тачки. Клементина, полная раскаяния и усердия, накрыла Пистолета циновкой, а сверху стала укладывать овощи. Когда почти вся циновка была уже завалена овощами, во дворе раздался пьяный голос:
– Эй, мадам Ландерно!
– Ага, – сказал Пистолет, – вот и Тридцать Третий. Я выиграл у него сегодня утром восемнадцать су. Любовь моя, будьте с ним поласковее.
– Эй, жена, я пойду прилягу, – сказал старьевщик, появляясь на пороге. – Знаешь, Пистолет из тех, это точно. Сегодня утром я его застукал. При встрече с ним не подавай виду, но как-нибудь ночью мы устроим ему темную.
– Ладно-ладно, – проворчала торговка. – Только воры имеют зуб на жандармов.
– Не беспокойтесь, месье Клампен, – добавила она, когда за старьевщиком захлопнулась дверь, – я не хочу иметь с этим человеком ничего общего. Я его боюсь. И даже если вы из тех, что с того? Я пойду на это! Я готова на все, лишь бы не разлучаться с вами! Я последую за вами куда угодно, хоть в ад, как Орфей!
– Этого не потребуется, – ответил Пистолет. – Вполне достаточно спасти жертву от мучителя. Вперед!
Клементина покорно впряглась в свою тележку и тронулась в путь.
Следуя инструкциям Пистолета, она остановилась как раз напротив входа в кабаре «Большая бутылка». Разложив свой товар, Клементина принялась зазывать покупателей:
– Большая кучка цикория за два су! А вот репа, лук, морковь!
Пистолет приник к дыркам.
Он смог разглядеть, что в темном и грязном помещении пары три или четыре посетителей шлепают засаленными картами и потягивают лиловое вино.
За стойкой сидела женщина со злым лицом и штопала дырявые носки.
Клементина торговала как ни в чем не бывало, но тоже смотрела в оба.
До сих пор ей не попались на глаза ни жестокий похититель, ни несчастная жертва.
Полумрак в кабаре казался еще гуще из-за сизого табачного дыма. Под большим окном находилось застекленное подвальное окошко, в котором мерцал свет.
Этот свет сразу же привлек внимание Пистолета.
Через закопченное стекло он смог различить смутные силуэты.
«Главный источник доходов хозяина находится не в зале на первом этаже, а в подвале», – догадался бывший шпион месье Бадуа.
И Пистолет задумался, прикидывая, как же ему туда проникнуть. Воображение Клампена лихорадочно заработало.
От размышлений Пистолета отвлекло появление на сцене нового персонажа, который, выйдя из зала, медленно направился к тележке.
Сперва Пистолет решил:
«Это Лейтенант!»
Но по мере того, как человек приближался, в душе Пистолета закрадывались сомнения:
«Если это Лейтенант, то он здорово изменился».
Когда тот, переступив порог кабака, вышел на яркий свет, Пистолету стало ясно:
«Это не Лейтенант».
Это был старик, довольно высокий, но согбенный, дряхлый, с трудом передвигающий ноги. Он был в зеленых очках и того же цвета козырьке.
Очки и козырек могли, конечно, оказаться обычной маскировкой, но так подражать старческой немощи было крайне трудно.
Преодолев две ступеньки, старик приблизился к тележке и принялся ощупывать салат.
Этот человек стоял теперь слишком близко, и Пистолет уже не мог его видеть.
Зато он прекрасно слышал, как старик окликнул входящую в кабаре женщину:
– Здравствуйте, мадам Маюзе, что-то вы сегодня припозднились.
Это не был голос Лейтенанта!
У мадам Маюзе был несчастный и жалкий вид пьющей женщины. Пьющие женщины встречаются у нас довольно редко – так, по крайней мере, принято считать.
Пьющая женщина – не просто пьяница женского рода. Это особое существо, унылое, одинокое, мрачное.
При виде мадам Маюзе Пистолета осенило. Он вспомнил, что за те несколько минут, что он провел здесь, в заведение уже проскользнули две или три женщины, на облике которых лежала отвратительная и удручающая печать упомянутого порока.
Бывшему сыщику сразу стало ясно, что происходит в тускло освещенном подвальчике. Клампен сказал себе:
– Это заведение для женщин.
Старик все торговался с Клементиной за пучок лука. Этот слабый и надтреснутый голос не мог принадлежать сильному и здоровому мужчине, каким был Куатье по прозвищу Лейтенант.
IV
В ПИТЕЙНОМ ЗАВЕДЕНИИ
В предместьях Парижа слово «нализаться» означает «выпить крепко и с удовольствием». Прежде всего это относится к женщинам. Парижские рабочие говорят так о тех, кто недостаточно разбавляет вино. В качестве эвфемизма это слово относится к тем, кто был замечен уж слишком навеселе.
Принято считать, что такой позор, как женское пьянство, обошел Париж стороной. Не хочется спорить со столь обнадеживающим утверждением.
Тем не менее я знаю в Париже несколько кабачков для женщин, хозяева которых процветают.
Мода на абсент послужила толчком для распространения этих ужасных заведений.
Совсем недавно, до того, как улица Ремпар была снесена при расширении Французского Театра, на этой самой улице находилось питейное заведение, содержатель которого легко мог разбогатеть за четыре года – не хуже, чем владелец табачной лавки на улице Сиветт.
Смею вас заверить: взорам тех, кто туда попадал, открывалась любопытная, но удручающая картина.
Мрачные, ежедневно нуждающиеся в вине женщины за десять минут выпивали свою норму, так и не произнеся ни слова.
У женщин эта страсть почти всегда окрашена безумием, а порой напоминает манию самоубийства.
Не могу сказать, относился ли Пистолет философски к этому пороку, ставшему бичом Лондона и постепенно завоевывающему Париж, но три или четыре женщины, проскользнувшие в питейное заведение Жозефа Муане, привлекли внимание бывшего шпиона.
Он знал Париж как свои пять пальцев. Эти женщины были отмечены одинаковой печатью печали и деградации: особая печаль, деградация особого рода.
Старик еще не закончил торговаться, а в голове у Пистолета уже созрел план.
Мало видеть это немое и черное здание снаружи, любой ценой необходимо проникнуть внутрь.
Старик упорно торговался. Сгорая от нетерпения, Пистолет проклинал в душе несговорчивого покупателя. Внезапно дребезжащий старческий голос, наполнившись гневом, окреп.
– Слушай, толстуха, – обратился дед в зеленых очках к торговке, – тут женщины пошикарнее тебя посещают мое заведение.
– Чего? – возмутилась бравая Клементина. – Может, мне, старый Родриго, полицейского позвать, чтобы он пошарил в твоем вонючем кабаке? Где ты прячешь сына тех господ? Где юноша, которого ты украл у родителей? Если ты не уберешься отсюда, я такое сейчас здесь устрою! Похититель детей! Мерзавец! Изверг! Вампир!
Торговка с силой оттолкнула старика. Отшатнувшись, тот оказался как раз напротив отверстий, просверленных в стенке тележки.
Зеленый козырек слегка сбился в сторону, и Пистолет смог увидеть лицо человека в очках.
От удивления Пистолет так подскочил, что овощи подпрыгнули, словно началось землетрясение.
Громко захохотав, Клементина взялась за тележку со словами:
– Старый негодяй! Ты о нас еще услышишь… Большой пучок за два су!
Вне себя от изумления старик пятился к двери кабачка. Как только тележка свернула за угол, Пистолет приказал:
– Домой! Скорее! Очень срочное дело!
– Скажите, месье Клампен, это и есть тот злодей? – спросила Клементина, добравшись до кладовки.
– Ангел мой, – ответил Пистолет, выбираясь из-под циновки, – как же мне было плохо в вашей тачке! У меня все тело свело судорогой! Это смелое, но рискованное предприятие. А вы чуть было не испортили все своей болтовней, – упрекнул он Клементину.
– Он что, размечтался, что я буду таскаться в его шалман?! – кипела возмущенная торговка. – Да я выпиваю только в компании и только по случаю! Эти дамочки – настоящие чудовища! Ах, мерзавец! – не унималась Клементина.
– Поднимемся наверх, сокровище мое! – прервал ее Пистолет. – У нас еще много дел.
– Но месье Ландерно дома, – возразила Клементина.
– Он спит, любовь моя, – успокоил ее Клампен. – Сейчас его время, он ведь работал всю ночь.
– А если проснется? – разволновалась торговка. – Он такой злой!
– Мы скажем ему, что это сон, – улыбнулся Пистолет. – Пошли!
Но чтобы побороть нерешительность мадам Ландерно, молодому человеку пришлось прибегнуть к самому весомому аргументу – поцелую.
– Или ты меня любишь, или нет, о прекраснейшая из женщин! – вскричал Пистолет.
– Я люблю вас, месье Клампен, – вздохнула торговка, – но лучше бы нам увидеться в Барро-Вер, Рампоно или Миль-Колонн.
И все же женщина покорно поднялась по лестнице и тихо открыла дверь мансарды.
Ландерно спал сном праведника, повалившись на кровать прямо в одежде.
Сейчас и в самом деле было его время поспать.
На пороге Пистолет прошептал:
– Ради ребенка, коварно и жестоко вырванного из родительских объятий, мне необходимо переодеться женщиной. Удовольствиям мы будем предаваться завтра. А пока одолжите мне платье и все прочее. Несчастная семья благословит вас.
– Вы будете переодеваться здесь?.. – в ужасе спросила Клементина.
– Встаньте у кровати, сокровище мое, – распорядился Пистолет. – Во время моих дальних путешествий я побывал и не в таких переделках. Я могу соперничать храбростью и ловкостью с Севильским Цирюльником.
– Ах, какой мужчина, черт возьми! – восхищенно выдохнула Клементина.
– Если он только шевельнется, – добавила она, бросив косой взгляд на спящего мужа, – я удавлю его своими руками.
– Великолепно! – обрадовался Пистолет. – Так ему и надо. А теперь отвернитесь – я займусь своим туалетом.
Переодевание не заняло у Клампена много времени. Дамский угодник, он прекрасно разбирался в тонкостях женских нарядов. Торговка и сама не смогла бы одеться быстрей.
– Можете посмотреть, мой ангел, – обратился к ней Пистолет. – Теперь мы с вами не нарушим приличий.
– Какой хорошенький! – томно простонала Клементина.
Любовь слепа. Пистолет выглядел ужасно. Внезапно раздался стук в дверь. Ландерно сразу проснулся. Тревога! Клампен едва успел закинуть свою одежду за шкаф.
– Кто там? – хрипло спросил Ландерно.
– Я, Котри, – раздалось из-за двери. – Открывай скорее!
– Сюда нельзя, я переодеваюсь! – закричала Клементина, поспешно расшнуровывая корсаж. – Могу ли я где-нибудь спокойно заняться собой?! Когда, наконец, прекратятся эти неожиданные посещения! – возмущалась она громко.
– А, ты уже вернулась, – пробормотал старьевщик, протирая со сна глаза. – Чего тебе надо, Котри? – крикнул он.
Пистолет, вжавшись спиной в стену, притаился за шкафом.
Котри через дверь сообщил:
– Встречаемся через час, на улице Сен-Рош, в «Большой Бутылке».
– Ладно, приду. А теперь проваливай, – буркнул Ландерно.
И снова повернулся к стене.
Клементина приоткрыла дверь, и Пистолет выскользнул в щель, как змея.
По дороге в кабак он тихо бормотал:
– С помощью женщин я всего могу добиться. Теперь надо довести дело до конца. Главное, помнить об осторожности. Я ведь рискую своей жизнью…
Из гардероба торговки он выбрал яркое воскресное платье, правда, не очень свежее, пеструю шаль и чепчик с выцветшими цветочками.
В этом наряде Пистолет был так безобразен, что любо-дорого смотреть!
Едва он вышел на улицу, как водовоз назвал его кошечкой и обещал любить до гроба.
Клампену это польстило, но не было времени ввязываться в приключения.
Идя по улице Сент-Оноре и пересекая рынок, Пистолет часто останавливался, чтобы полюбоваться своим отражением в витринах. «Очень недурно!» – решил он про себя.
– Если на пути попадется бездомная собачонка, возьму ее на руки, – размышлял он вслух. – Это будет последним штрихом… хотя мужчины и без того на меня пялятся… идите своей дорогой, бесстыдник! Да хватит вам!.. И без того пол, к которому я принадлежу, полностью поверил в мой маскарад.
На ходу Клампен жеманно бросил пожилому господину:
– В ваши-то годы, папаша! Я позову полицию!
На подходе к улице Вен-Рош Пистолет замедлил шаг, опустил голову и сделал печальное лицо. Он был очень наблюдателен и хорошо знал жизнь.
Той роли, которую он играл, веселость не пристала.
Войдя в «Большую Бутылку», Пистолет сразу направился к стойке.
– Один очень порядочный человек сообщил мне, – сказал угрюмо бывший помощник инспектора полиции, даже не пытаясь говорить более высоким голосом, – что у вас имеется зал для дам.
– Да, это наверняка весьма почтенная личность, – ответила женщина, сидевшая за стойкой и штопавшая носки. Завсегдатаи захихикали.
– Эй, рыбка, подплывай сюда, – крикнул мужчина в блузе, – я закажу тебе пол-сетье чего-нибудь крепкого.
– Мадам, – продолжал Пистолет с достоинством, – вы не имели чести мне ответить и по вашей вине ко мне относятся здесь без должного уважения.
Хорошо сказано. У этих несчастных существ есть лишь один порок. Он так огромен, что вытесняет все остальные.
– Спускайтесь вниз, – произнесла женщина, указывая из-за прилавка на лестницу, ведущую в подвал. – В следующий раз заходите со стороны аллеи. Посетительницы того зала сюда не заглядывают.
– Мадам, – ответил Пистолет, приседая в чопорном реверансе, – примите мою глубочайшую благодарность.
– Не за что. Иди, промочи клюв, старая сорока, – выкрикнул мужчина в блузе. – Терпеть не могу таких баб!
– Эй, рыбка! Эй, спускайся в подвал! – захохотали его приятели.
Пистолет направился к лестнице, сохраняя на лице выражение гордого достоинства. У самых ступеней он обернулся:
– Если бы вы знали, какое положение я занимала прежде в обществе, вы бы поняли, почему я ищу утешения, пытаясь забыть о своих несчастьях!
Клампен спустился в погребок: через грязное оконце сюда еле проникал с улицы тусклый свет.
Закопченная лампа не могла рассеять полумрак, и в подвале было почти темно.
За прилавком сидел старик в зеленых очках и зеленом козырьке.
Это надо было видеть, придумать такое невозможно.
А увидев эту картину воочию, необходимо описать все как есть, без всяких умолчаний и ненужных преувеличений.
Старик был здесь единственным мужчиной, у этих дам – свои нравы.
Отправляясь в путешествие, они садятся в женский вагон.
Не путайте их с разбитными девицами, которые пьют и курят в Асньере, в компании веселых любителей гребли. Эти дамы не любят шуток, песен и смеха, они боятся мужчин, они уважают себя.
Они относятся к особому классу, классу душевнобольных – самому ужасному из всех.
Они делятся на две категории: одни пьют вместе или парами, другие – в одиночку.
Первых – меньше, и они не так интересны, ибо, напиваясь, эти женщины продолжают жить и могут быть отнесены к рабам известного порока.
Те же, что пьют в одиночку, – настоящие «англичанки», одинокие рыбки, главные посетительницы подобных заведений, живые трупы. Это более ярко выраженный тип: все они похожи друг на друга, все относятся к своему пьянству с исключительной серьезностью и, как русские солдаты, шатаются, прежде чем рухнуть на землю.
Эти дамы всегда подчеркнуто вежливы и не упускают случая потребовать уважения к своему полу; они претендуют на хорошие манеры; никто не знает, откуда они взялись, но они всегда утверждают, что вращались когда-то в высших слоях общества.
Холодно и решительно они погружаются в алкоголизм, как купальщицы в курортных городах смело входят в воду.
Эти особы подобны китайцам, одурманивающим себя опиумом.
Пристрастие этих женщин к спиртному отличается от других видов пьянства… Они знают, что делают. И Бог весть, какие страдания они пытаются заглушить алкоголем.
Чаще всего мне случалось размышлять об этих несчастных женщинах при посещении приютов в Англии, на родине сего безумия.
Среди всех траурных одежд, прикрытых пестрым манто нашей цивилизации, эти, возможно, самые странные и наверняка самые черные.
Пистолет все это знал и ничему не удивлялся. В подвале он сразу заметил вторую лестницу, которая, вероятно, выходила на аллею и по которой обычно спускались в эту преисподнюю.
За лестницей располагалась еще одна маленькая дверь. Она была закрыта.
В подвале собралась дюжина женщин, четверо из них сидели вместе и потягивали пунш.
Еще две играли в домино на графинчик рома.
Остальные сидели порознь и в полном молчании.
Одна из них читала засаленную книгу со штампом публичной библиотеки.
Еще две спали, уронив головы на руки, перед пустыми графинами.
Четвертая, одетая в лохмотья, считала мелочь в матерчатом кошельке.
Следующая, еще молодая и красивая, плакала.
Последняя была худой и костистой, с благородным профилем. Одета она была в очень аккуратное платье из черного шелка, седые волосы тщательно убраны под старомодную бархатную шляпку.
Жозеф Муане, кабатчик, называл ее «госпожой маркизой», что порой вызывало улыбки у этих никогда не смеющихся существ.
Пистолет занял свободный столик между стулом маркизы и лестницей.
Женщины провожали Клампена взглядами.
Любительницы пунша оживились.
– Новенькая, – зашептали они, хихикая.
– Пол-литра водки, – заказал Пистолет, усаживаясь поудобнее.
В зале воцарилось оживление. Как говорят в театре, Клампену удалось произвести эффект. Одна из доминошниц заметила:
– А новенькая-то, видно, крепкая: сразу пол-литра!
Поставив графин на стол, кабатчик протянул руку за деньгами.
Здесь было принято рассчитываться сразу.
Расплатившись, Пистолет неторопливо и методично выпил подряд три рюмки водки.
– Она принимает по три, – прокомментировала доминошница.
Это было красиво. Правда, бывают и такие, что «принимают по шесть».
Откинувшись назад и привалившись спиной к стене, Пистолет смежил веки.
Через несколько минут он «осушил» еще три рюмки, ловко опрокинув их содержимое за корсаж платья Клементины.
На лестнице послышались шаги. Пистолет и бровью не повел. Новый посетитель не стал заходить в шалман. Обменявшись с Жозефом Муане какими-то знаками, он скрылся за дверью.
– Котри, – тихонько пробормотал себе под нос Пистолет, отправляя следующую серию из трех рюмок за корсаж.
Несколько минут спустя на лестнице опять зазвучали шаги. Маленькая дверь снова приоткрылась, и корсаж Пистолета принял следующую порцию спиртного.
Выйдя из-за стойки, Жозеф Муане направился к двери со словами:
– Милые дамы, если кто-нибудь придет, я здесь, пусть меня позовут.
И тоже исчез за дверью.
Вылив в рюмку все, что оставалось в графине, Пистолет залпом опрокинул ее.
Вскоре Клампен начал раскачиваться на стуле.
– Похоже, это ее норма, – заметила доминошница. – Она готова!
Пистолет свалился со стула на пол. Маркиза на всякий случай подобрала подол своего шелкового платья. Больше никто не обратил на Пистолета ни малейшего внимания. Он остался лежать на полу, головой на нижней ступеньке лестницы.
Юноша похрапывал, но при этом, хитрец, потихоньку подползал к дверце и, наконец, неслышно приоткрыл ее.
Теперь он мог смотреть и слушать…
Вечером, вернувшись к месье Бадуа, Клампен сказал:
– Позвольте отчитаться! Я добрался до правды по каналам любви. Во-первых, Куатье, Котри и Ландерно отошли от дел и живут теперь честной жизнью, пополняя всякими мерзостями доход, состоящий из ежемесячной стофранковой пенсии, которую им платят за молчание… Как подумаю, что бедная Клементина будет ждать меня завтра! Сколько раз в моей жизни… Но это реплика в сторону, месье Бадуа… К вам прямого отношения не имеет. Во-вторых, человек, отправляющий денежные переводы, действительно находится в Шато-Неф-Горэ, неподалеку от местечка Ферте-Mace. Это в департаменте Орн. Вы знаете, где это. А человека они называют то «месье Николя», то «принц». В-третьих, полковник и Приятель-Тулонец отправились в те края, чтобы провернуть грандиозную операцию, сулящую многие миллионы. Куатье и оба его дружка хотят получить за свое молчание по десять тысяч франков наличными, иначе грозятся выдать эту парочку. В-четвертых, сегодня ночью в Шато-Неф-Горэ отправится молодец по имени Луво и по прозвищу «Трубадур», который работает в красном… И, наконец, в-пятых, принц Николя, сын несчастного короля Людовика XVI, собирается жениться на шестидесятидевятилетней пастушке, обладательнице многомиллионного состояния. Честно скажу – меня это забавляет. Когда отправляемся в путь?
Не отвечая юноше, месье Бадуа остановил фиакр и приказал:
– На почтовую станцию.
V
ФЕРМЕРША КАРАБАС
Пришла пора рассказать вам историю самозванца, претендовавшего на роль королевского сына, решившего жениться на старой нормандской крестьянке и прикарманить ее миллионы. Это вовсе не волшебная сказка, и Жюль Сандо был совершенно прав, посвятив свою прекрасную комедию «Мадемуазель де ля Сегльер» благородному пастуху, который так просто и великодушно согласен на любые подвиги, лишь бы спасти наследство своего хозяина.
Действительно, таких случаев немало, и следует предать их гласности, чтобы реабилитировать деревенского жителя, скомпрометированного статьями современных газетных обозревателей, которые, судя по всему, рассматривали его со слишком близкого расстояния и с другой точки зрения.
Я убежден, что в былые времена существовала Аркадия, где ленивые пастухи радовали друг друга игрой на флажолетах и слагали восхитительные двустишия. Питались эти люди каштанами и молоком, а нравы их были чисты, как сыр со сметаной.
Своими же глазами я видел то, что собираюсь описать, не задаваясь целью оскорбить Аркадию или умалить достоинства благородного крестьянина из пьесы Жюля Сандо.
Матюрин Гебрар, урожденную Горэ, в тех краях величали «ля Горэ». Крестьянка из селения Нует в приходе Мортефонтэн к 1838 году обладала доходом в два миллиона пятьсот тысяч франков, который приносили ей земельные угодья, а также огромное движимое имущество.
Она знала молитвы и умела писать свое имя.
Только лет пять-шесть назад соседи начали догадываться – нет, не о ее фантастическом богатстве, но о том, что у нее есть вообще какие-то деньги. После смерти мужа появились первые слабые намеки на благосостояние Матюрин.
Муж ее умер в чудовищной нищете. Он собирал навоз на больших дорогах и пешком ходил в Ферте-Mace продавать его по десять су за корзину.
Соседи посылали им суп и хлеб. Никто никогда не замечал, чтобы Гебрар покупал хоть что-нибудь, даже в кабаке. Между тем некоторые утверждали, что видели, как он валяется пьяный на обочине дороги, ведущей к его хижине.
Стоявшая на отшибе лачуга являла собой законченную картину удручающей нищеты.
А ведь уже в те времена супруги Гебрар спокойно могли бы скупить за наличные деньги пол-кантона Ферте-Масе.
Оба были безобразны, даже отталкивающи; жена была куда сильнее мужа и частенько поколачивала его.
Они походили на мерзкую карикатуру, нарисованную злым шутником на влюбленную пару.
Те, кому случайно удавалось подслушать их разговоры, потом долго смеялись: супруги говорили о золоте и деньгах; двое жалких нищих рассуждали о сотнях тысяч франков, о миллионах!
Их сын был самым отвратительным малым на десять лье вокруг. Он избежал воинской службы из-за увечья. В свое время увечье вызвало подозрения, было начато расследование, и выяснилось, что родные отец и мать сами искалечили своего родного сына топором.
Однако дело замяли: они были такими несчастными!
Крестьяне снисходительно смотрят на подобные вещи. Так что эта история никак не повлияла на отношение соседей к чете Гебрар.
Муж умер в 1831 году – из-за того, что у жены не нашлось нескольких су на лекарство, прописанное доктором, лечившим бедняков.
Из милосердия Гебрара похоронили бесплатно.
Несколько дней спустя Матюрин нашли пьяной на обочине дороги. На упреки соседей женщина ответила, что уже вполне взрослая, чтобы знать, как себя вести, и что, если захочет, будет каждый день тратить по сорок су, и даже по пятьдесят, и даже по трехфранковому экю, и даже…
Люди решили, что она рехнулась.
На следующий день Матюрин снова просила подаяние.
Ее богатство, вернее, правда о ее богатстве, стала известна внезапно. Так неожиданно взрывается слишком туго набитая порохом пушка.
В 1833 году по заказу министра финансов была составлена статистическая сводка. Стоит ли говорить, что конверсия рент – мысль далеко не новая? В то время многие страны консолидировали свой государственный долг, то есть переводили краткосрочные займы в разряд долгосрочных, что послужило уроком их несчастным кредиторам.
Мимоходом отметим отменную вежливость выражения «консолидировать долги».
Заказ министра носил одновременно статистический и политический характер. Командированные правительством чиновники должны были определить, сколько людей являются держателями бумаг государственного займа, и в случае необходимости установить очередность выплат самым крупным рантье.
И было обнаружено, что сто тридцать три ценные бумаги, приносящие в совокупности около четырехсот тысяч ливров годового дохода, принадлежат Матюрин Гебрар!
Что еще за Матюрин Гебрар? Навели справки. И выяснили, что во Франции есть лишь одна Матюрин Гебрар!
Первое время четыреста тысяч ливров ренты доброй женщины всех ужасно забавляли.
Добрая женщина, у которой не нашлось пятнадцати су, чтобы спасти мужа! Добрая женщина, топором покалечившая единственному сыну правую ногу, чтобы парень остался с ней и продолжал вскапывать грядки под картошку.
Чудеса – да и только! Парни и девушки, собираясь на обочинах дорог, хохотали во все горло, дружески хлопая друг друга по спине.
Да, это именно она! Именно Матюрин Гебрар, в девичестве Горэ, деревенская нищенка по прозвищу Грязнуля оказалась обладательницей несметного богатства.
Потребовалась целая неделя, чтобы люди смогли привыкнуть к этой мысли.
Когда же это наконец произошло, все изменилось, как по мановению волшебной палочки. С деньгами не шутят! И вся округа упала перед Матюрин на колени.
А Матюрин Гебрар воспряла.
Все это, разумеется, делалось без низости с одной стороны и без излишеств – с другой.
Деньги – это Бог. А все, что связано с религией, всегда сохраняет некоторое величие и простоту.
Матюрин с головы до пят облачилась во все новое и купила башмаки своему отвратительному сыну. Он стал курить трубку с медной крышечкой, набивая ее хорошим табаком, как богачи на ярмарке. Для парня настали хорошие времена.
Покинув старую лачугу, Матюрин Гебрар обосновалась на одной из многочисленных принадлежащих ей ферм.
В храме у Матюрин появилась теперь своя скамья, и старуха не скупилась на пожертвования.
Никто не вспоминал о ее прошлом, по крайней мере, вслух.
На Матюрин взирали ныне с боязливым уважением. Она вызывала страх и восхищение, о ней ходили невероятные слухи, которые вновь и вновь обсуждались на посиделках.
Но история Матюрин оказалась длинной, за один раз ее не перескажешь.
Несколько лет подряд старуха ежедневно выдавала очередной сюрприз, все время о ней узнавали что-нибудь новенькое.
Вчера Матюрин была очень богатой, сегодня стала еще богаче. Любители пошутить за глаза называли ее маркизой де Карабас, но в этом не было никакой издевки.
Силы небесные! Да разве найдется святотатец, который будет богохульствовать, насмехаясь над деньгами!
Чем больше люди узнавали о Матюрин, тем быстрее росли ряды тех, кто отказывался во все это поверить. Разве можно столько иметь? Нельзя быть такой богатой!
Спокойной и величественной поступью шествовала ля Горэ среди восхищения и недоверия. С тех пор, как богатство старухи стало достоянием гласности, она почувствовала, что должна внушать окружающим благоговейный трепет. Ее образ жизни не слишком изменился, разве что теперь она ела и пила вволю.
В мэрии и в доме священника стали поговаривать, что она «делает много добра».
Больших усилий от Матюрин это не потребовало.
С крестьянами, бывшими своими благодетелями, она, когда бывала в хорошем настроении, здоровалась, а порой даже протягивала им серебряную табакерку точно такой же формы, как в этих краях обычно вытачивают из рога.
Не сомневайтесь, этого вполне достаточно, чтобы упрочить свою популярность.
Над уродливой и вульгарной головой ля Горэ, посаженной на толстое тело, вспыхнул золотой нимб. Перед старухой стали преклоняться, как перед грозным и ненавистным божеством.
Завистливое восхищение, окружавшее Матюрин, вознесло ее на Олимп и приравняло к небожителям.
Но откуда взялось, как разрослось то колоссальное состояние, точного размера которого никто не знал и о котором в округе слагали легенды?
Это – простая и вечная история: простая и вечная, как основание любой империи, любого монументального банка.
Для начала нужен завоеватель, гениальная личность, который из ничего делает что-то: Ромул или первый из Ротшильдов.
Затем необходимы разумные и упорные в работе наследники: конечно, не такие, как Карл Лысый или Людовик Благочестивый, это уж слишком, к тому же наследники не должны проявлять инициативы.
Тиберий вовсе не плох, когда дело начато Цезарем и блестяще завершено Августом.
Завоевателя звали Мато Горэ.
Он служил на псарне у месье Гобера де Нуета, бывшего откупщика соли в округе Ферте-Масе и обладателя солидных доходов.
Эта история произошла в начале Великой Французской революции.
В 1792 году месье Гобер эмигрировал.
Он вместе с семьей погрузился в большую дорожную карету, к которой снаружи был привязан сундучок с луидорами. Какая оплошность!
Мато Горэ находился при багаже. В кармане у Мато был дешевенький нож. Веревки оказались прочными, и бедняге пришлось попотеть, прежде чем удалось их разрезать.
Но он сумел это сделать.
На хранившиеся в сундучке луидоры он скупил все имения бывшего хозяина, ставшие на короткое время народным достоянием.
Теперь, когда вы знаете, как было положено начало богатству Горэ, вы понимаете, почему эта семья на протяжении сорока лет вынуждена была держать все в секрете.
Люди ведь разные: мы встречали завоевателей, которые не считали нужным скрывать свои деяния.
А вот Горэ таились. Всех их: отца Горэ, который уже в то время был немолод, Горэ Второго, его сына и наследника, и «ля Горэ», героиню нашего рассказа, почти полвека преследовал страх разоблачения.
Когда я пишу эти строки, снова вспоминаю моего славного друга, Жюля Сандо, и специально для него уточню еще одну деталь.
В 1815 году сын Гобера де Нуета вернулся в родные края и нашел дверь отцовского дома заколоченной. Горэ Второй, нормандский еврей, Тиберий, который, обладая миллионами, гнил в неописуемой нищете, встретился с молодым человеком на дороге и попросил у него один су на хлеб.
Сын Гобера дал ему два су.
Так, скрывая от мира правду, Горэ заработал еще два су.
Обратите внимание: чем лучше таишься, тем больше получаешь. Из всего, абсолютно из всего можно извлечь прибыль.
Они не тратили ни единого су, более того, и не могли тратить. Доходы росли, состояние увеличивалось.
Сама судьба благоприятствовала преумножению богатства Горэ.
Нелегко скрывать такие сокровища. Скажем прямо: наследникам для этого нужен даже больший талант, чем самому основателю. Поражаешься тому объему двойной бухгалтерии, которую им приходится вести… А сколько секретных документов требуется составить, сколько лазеек в законах отыскать!
И все это должно быть сделано по-нормандски прочно и основательно – чтобы комар носа не подточил!
Это восхищает, это ужасает. Три поколения Горэ не умели читать.
Но они обладали природной хваткой. Они умели заставить людей работать на себя и щедро платили за услуги, отказывая себе в самом необходимом. Нанимать помощников они предпочитали подальше от родных мест. Хоть Горэ и были неграмотны, они, со свойственной евреям любого вероисповедания интуицией, знали слабые и сильные стороны ценных бумаг.
В Париже через полдюжины посредников они занимались ростовщичеством.
Каждый из украденных Горэ Первым луидоров принес доход, равный цене фермы.
Трудно даже представить, насколько вырос за полвека первоначальный капитал.
В памяти ля Горэ, словно в толстенном гроссбухе, расчерченном на сотни граф, хранилось все – и ничего не путалось. Только в подпитии старуха отказывалась от фальшивых монет в два су, которые подавали ей порой сердобольные односельчане.
В июне 1835 года в тех краях объявился незнакомец: крупный мужчина, всегда в веселом расположении духа; этот человек скупал шестиливровые экю по двадцать су за дюжину.
Выгода была очевидной: те же шестиливровые монеты торговцы принимали лишь при условии, что к ним добавят еще четыре су впридачу.
Ходили слухи, что они скоро обесценятся. Пришельца звали месье Лекок. Он работал на парижский банк «Ж.-Б. Шварц и компания».
Люди вроде Матюрин Горэ могут жить, лишь извлекая выгоду всегда и из всего, из любой мелочи. Услышав о пришельце, старуха поспешила собрать побольше шестиливровых монет и предложить их месье Лекоку.
Месье Лекок приехал к ней, они поторговались, поговорили, и после совместной выпивки пришли к соглашению. Три дня спустя месье Лекок уже фамильярно болтал с ля Горэ, обращаясь к ней по имени.
Этот человек был опытным бонвиваном и всегда приносил с собой бутылочку винца.
В следующее воскресенье у храма и на Мортефонтэнском кладбище крестьяне судачили о том, что не будь месье Лекок так молод, Матюрин наверняка сделала бы страшную глупость – вышла бы за него замуж.
Месье Лекоку было лет сорок.
Еще через неделю он тайно привез в дом богачки молодого человека лет тридцати, который заночевал на ферме. На следующее утро одна из самых влиятельных дам в округе, мадам графиня Жулу дю Бреу де Клар, нанесла этому молодому человеку визит, явившись в дом Матюрин.
Сынок Горэ, с которым родная мать обращалась немногим лучше, чем с собакой, рассказывал потом в селении, что молодой человек принял графиню, не вставая с постели, а та поцеловала ему руку.
Мы забыли сообщить вам, что в семье Горэ однажды произошла весьма романтическая и совершенно невероятная история: один раз за сорок два года представителю семьи Горэ случилось подать милостыню.
Это было еще при Горэ Первом – завоевателе.
Как-то, на ночь глядя, в дверь его хижины постучался мужчина с ребенком.
Мужчина выдавал себя за герцога и пэра, которому пришлось спасаться бегством. А ребенок, по его словам, – дофин, сын несчастного короля Людовика XVI, чудесным образом спасшийся из башни Тампль, буквально перед самой казнью.
Не знаю, стал ли бы Горэ Первый помогать человеку, попавшему в беду, но мысль, что перед ним королевский сын, поразила его. Он сказал себе:
– Если этот мальчик когда-нибудь взойдет на престол, то вспомнит обо мне…
Стащив у соседа курицу, Горэ приготовил для гостей ужин. Более того, когда на следующее утро Людовик XVII покидал скромную хижину, Горэ Первый подарил ему монету в тридцать су.
Горэ Второй пересказал эту легенду своей дочери Матюрин, которая никогда прежде не слыхала о подобном великодушии дедушки.
Приехавший с месье Лекоком мужчина три дня прожил на ферме.
Каждое утро туда приезжала графиня де Клар и целовала ему руку.
Молодой человек был хорош собой, белокожий, с каштановыми волосами. Прическу он носил, точь-в-точь как у Людовика XV на монете в 24 ливра (в те времена такие монеты еще были в ходу). Сынок Горэ рассказывал, что мамаша и месье Лекок целый вечер забавлялись тем, что сравнивали профиль гостя с изображением на монете.
Ля Горэ, захмелев от смородиновой наливки, встала перед молодым человеком на колени и дала ему подержать свои четки, будто он мог благословить их.
Молодого человека звали Николя: упоминая своего отца, которого он называл то Святым Людовиком, то Несчастным Людовиком, то Наундорфом, гость Матюрин всегда крестился.
Три дня спустя он исчез так же таинственно, как появился.
Сын Горэ утверждал, что на прощание мать подарила гостю кошелек, полный золота, а уехал молодой человек в карете мадам Жулу дю Бреу графини де Клар в сопровождении четырех всадников. Они обращались друг к другу: месье полковник, месье граф и месье архиепископ.
