10. Будь готов
– Бурцев!
– Я.
– Барченко!
– Я.
– Волков! – Зинченко неприятно улыбнулся, оглядывая строй подростков. На построении должны быть все, кроме больных и припадочных, его любимая фраза. – Волко-ов!
– Да здесь я, – опомнился Кат. Которого, впрочем, тогда звали просто Саша. Александр. Шурик.
– Выйти из строя! Сто отжиманий.
– Есть сто отжиманий, – спорить с воспитателем бессмысленно, себе дороже.
Пока он, отдуваясь, отжимался перед строем, Зинченко закончил перекличку. Поглядывая на равномерно поднимающееся и так же опускающееся тело воспитанника – вдруг не дорабатывает? – он прошелся перед шеренгой. Тридцать два подростка от тринадцати и старше. Витьке Плешкову скоро восемнадцать, наверное, самый взрослый из них. Лица бледные, солнца никогда не видели – и таких большинство, хотя их изредка выводили на поверхность. Только что толку, выросли-то они все здесь. Светлые волосы кажутся прозрачными, темные – с оттенком вездесущей подземной серости, как присыпанные пылью.
– Мне рассказали… – Он снова улыбнулся. – Что после отбоя вчера кое-кто просил у товарищей еду. Как вам известно, это нарушение режима. Серьезное нарушение. Все знают?
Шеренга согласно загудела.
Зинченко кивнул. Движения у него были мелкие, суетливые. Он весь такой был – небольшого роста, с неприметной внешностью спецслужбиста. Мелкий и суетливый. Волосы редкие, блеклые, лицо незапоминающееся. Только глаза колючие. Живые, но злые.
– Так вот… Виновный – которого я знаю – должен сам сознаться и понести наказание. Иначе я приму меры ко всему классу.
С бетонного потолка, расчерченного на квадраты арматурой, где-то за спинами учеников капала вода. Размеренно, неторопливо. Ей, воде, спешить некуда – целое водохранилище рядом, вот и над Базой земля сырая. Соберется капля, с трудом просочившаяся сквозь грунт и бетонные блоки, слои изоляции и утепления, найдет дорожку и – бамц! Дежурный потом вытрет, никто даже внимания не обращает.
Кат заканчивал шестой десяток упражнений. Не самое страшное наказание, если честно. При больной фантазии Зинченко можно было ожидать худшего. Учиться-то было интересно. Было, пока капитан не стал их воспитателем. Стрелковое дело, рукопашный бой, практика выживания. Да много чего еще хорошего. А теперь вот не повезло, просто сразу и не поняли, насколько. Оставалось меньше года до выпуска, до того, как они станут полноценными бойцами Базы. Надо терпеть. Молчать и терпеть, только сил уже не было.
– Кравец!
– Я.
– Кто вчера был такой голодный, скажи нам?
– Не могу знать, товарищ капитан!
– Ясно… Ну что ж, присоединяйся к Волкову. Двести отжиманий.
Вот черт! Две сотни Максу, худому, с кривыми от рождения руками – это жестоко. Он умница и отличник по книжным занятиям, но с физухой у него плохо. Потом опять два дня пластом лежать будет. О стрельбе скорбно промолчим – Макс был подслеповат, а очки на Базе дороже патронов.
Кат, не останавливаясь, подмигнул ложащемуся рядом Кравцу. Больше ничем не утешить.
– Товарищ капитан, воспитанник Волков упражнения закончил! – проорал Кат, вскакивая.
Зинченко, выбиравший очередную жертву – ясен пень, Валерик, который и был виновником торжества, сам не признается, – даже вздрогнул.
– Да? В строй, Волков, в строй… Или ты нам назовешь фамилию нарушителя?
– Никак нет, не могу знать! Спал. – Кат сделал виноватое и немного идиотское лицо. Такие гримасы нравятся мудакам при должности.
– Так, ублюдки! – потеряв к нему интерес, продолжил Зинченко. – Засекаю две минуты. Если к концу срока виновный не сознается, я накажу не только его – побольше, конечно, – но и весь класс. Дисциплина превыше всего!
Такие моменты Кат ненавидел. Сейчас этот урод начнет грузить класс про величие человечества – которое давно себя угробило, необходимость сомкнуть ряды и выполнять любые команды старших и его персонально.
Судя по тому, что он видел, Макс уже спекся. Десятка три отжиманий – его предел, а теперь уже какие-то змеиные позы. Валерик, между тем, молчит как партизан. Словно не он вчера ходил между рядами коек, клянча хотя бы сухарик. Сейчас делает умное лицо и молчит, подставляя всех. В рожу бы ему, да только не поможет. Натура такая гнилая, кулаками не выбьешь.
– Ярцев, а что ты нам скажешь? – Зинченко в упор смотрел на Валерика. Тот понурился. Сжался весь, змееныш, но молчал.
– Не могу знать, товарищ…
– Сука ты, Валер. Всех же накажут.
Это кто-то из девчонок не выдержал. Понятно, что не Консуэло, та кремень. А это Светка, похоже. Плакса и стукач, сама, наверное, Зинченко все и донесла.
Воспитатель демонстративно смотрел на часы. Даже весь красный, потный Макс за его спиной, уже лежащий на бетоне казармы, его сейчас не интересовал. Никуда не денется, а здесь такой славный шанс наказать всех!
Кат решился. Тряхнув прядью волос на макушке, он решительно сказал:
– Товарищ капитан, разрешите обратиться?
– О как… – удивленно повернулся Зинченко. – Давай, Волков, излагай. Кто же этот голодный нарушитель устава?
– Я, товарищ капитан.
Класс ахнул. В спину Ката кто-то ткнул кулаком, не иначе, Витька, пытаясь остановить друга.
– Удиви-и-тельно… – протянул Зинченко. В его ледяных, цвета выцветшей джинсы глазах мелькнуло что-то. Уважение не уважение, черт его знает. – Значит, ты?
– Значит, я. Жрать хотелось.
Капитан сунул руку в карман, достал портсигар. Явно с поверхности – золотой, тяжелый. Крышка блеснула камнями. Выбрал самокрутку, прикурил. В городских убежищах курили многие, а вот на Базе это редкость. Фомин крайне неодобрительно относился, но для Зинченко сделал исключение, лишь бы на совещаниях не дымил.
– Иди сюда, – негромко сказал воспитатель Кату.
Выйдя из молчащего строя, тот был готов ко всему. Ну, сам нарвался, виноватых нет. Но Валерик, конечно, сука. Не поспоришь.
– Ты дурак? – выпустив в лицо подошедшего Ката струю густого вонючего дыма, осведомился Зинченко.
– Никак нет, товарищ капитан! Тесты сдавал, годен, – прикинулся идиотом подросток, но было поздно.
– Дурак, дурак… – так же тихо продолжил Зинченко. – Ну, ничего. Четверо суток карцера на воде.
– Чего много так? – растерянно спросил из глубины строя Витька. Остальные молчали. Тяжело. Напряженно.
– А как же? – с деланым весельем, которое хуже злости, откликнулся воспитатель. – Двое суток за нарушение, раз сам сознался. А еще пару – за вранье руководству… Ярцев!!!
Зинченко заорал так, что, кажется, даже подслеповатые лампочки под низким потолком вздрогнули:
– Ко мне! Двое суток карцера за попрошайничество!
Кат стоял вплотную к капитану, нависая над его невысокой фигурой, но лишь бессильно сжав кулаки. Броситься на него? Врезать? Изобьют до полусмерти, нападение на офицера…
Валерик подошел к ним, едва не плача. Потом рухнул на колени и приник лицом к ногам оторопевшего Зинченко, едва не выронившего самокрутку.
– Отец родной! – каким-то не своим, визгливым бабьим голосом завыл Валерик. – Прости урода! Прости! Не буду больше… Бес попутал, голодный был!
– Совсем охерел… – сказал Зинченко, стараясь стряхнуть прижавшегося к нему воспитанника. – Отцепись, блин! Я сказал в карцер, значит, так и будет. Вместе посидите.
Валерик утирал брызнувшие слезы рукавом, а Кату было не по себе. Гадко и стыдно за неплохого вроде как парня, показавшего себя полной размазней. Ну, карцер. Холодно там, да. На одной воде четыре дня тоска. Но не расстрел же, или как у викингов – в клетку без воды и пищи, пока не сдохнешь.
– Валер… Хорош унижаться, – сказала молчавшая до этого Консуэло. Кат видел ее краем глаза. Какая же она красивая! Смешалась кровь – кубинская, от горячих испанцев со щепоткой местных индейцев, и русская. И получилась настоящая красавица. Даже в мешковатом камуфляже, толком непричесанная с утра, без косметики и прочих хитростей погибших на поверхности предков. Кату захотелось обнять ее, уткнуться носом в пахнущие чем-то нездешним темные волосы и не отпускать, никогда не отпускать от себя…
Зинченко глянул на нее, но промолчал. Из-за отца ей меньше всего доставалось, не рисковал капитан связываться.
– Так. Ярцеву оставляю горячее питание. За послушание командиру, – решил Зинченко. Валерик последний раз вытер глаза и медленно поднялся на ноги. Молодец, твою же мать… Выпросил хоть что-то.
– Волкову – без изменений. Шагом марш в карцер. Остальным – по сотне отжиманий и на стрелковую подготовку, по расписанию. И где этот… Червяк?
Макс давно, хоть и с трудом встал, но боялся отойти с места без команды.
– Кравец! Дежурство по казарме вне очереди. После занятий. Отжиматься нет сил? Значит, на сортирах тренируйся.
В карцер пошли сами. Смысла сопротивляться – ровно ноль, куда тут убежишь с Базы? Сами пошли, доложили дежурному в караулке, сами отперли решетчатую дверь, зашли и уселись на заиндевевшие лежанки. Кату разговаривать с Валериком не хотелось: не о чем и незачем, а вот вечно голодающему поболтать было охота.
– Сань… Типа, спасибо тебе, только зачем? Не признались бы, наказали всех, но так, по мелочи. А ты за четыре дня здесь охренеешь без еды. Здоровья и так мало, его беречь надо. Всеми силами.
– Чем остальные виноваты? – неохотно ответил Кат. Под штанами хрустел иней, сейчас растает, намочит одежду. Но и деваться некуда – надо к ночи лежанку нагреть, не стоя же спать.
– Да насрать мне! – Валерик тоже уминал задом холодные доски. – Остальные… Есть я и мои интересы. Хоть жратву оставили, уже нормально.
– Стоит за это на коленях стоять? – презрительно спросил Кат.
– А то! Да я его в жопу целовать готов, не рассыплюсь. А ты голодный куковать будешь, как дурак.
– Я тебя, скота, выручал. И весь класс.
– А они тебе медаль дадут? Или хоть пожрать принесут? А? Ну и кто из нас двоих дурак?
Кат не раз и не два видел на стенах Базы, да и у выходов на поверхность, когда их ставили в наряд на охрану, серую плесень. Висят такие скользкие даже на вид, мокрые хлопья, живут своей простой жизнью – нашел место, займи. Главное выжить, а что мешает кому, не их проблемы. Вот и сейчас перед собой он видел не пухлого мордой одноклассника, а такую же плесень. Никуда человек от нее не ушел. Точнее, ушел, если сам захотел, но многим нравится быть скотом. Встал на колени – получил миску супа, чего проще.
– Валер… Сиди молчи, и так тошно.
Но сокамерник не унимался:
– Ты, Саша, со своим героизмом вообще не к месту.
– А ты со своим жлобством – к месту?
Валерик уселся удобнее и исподлобья посмотрел на Ката:
– А это не жлобство. Это умение жить правильно. Вот на Зинченко посмотри. Мужик у Фомина в почете, хотя сволочь сволочью. А девки?..
Вопрос повис в воздухе. Насчет некоторых девчонок из класса слухи ходили разные. Та же Светка, которая нет-нет да не ночевала со всеми в казарме. Вроде как в наряде по охране рубежей Базы, только с утра раньше возвращалась, чем бойцы. И где была? И Марина так же… дежурила. Только реже.
– Усек? А теперь к Сульке подкатывает. Но с ней аккуратно, конечно, Рамирес мужик непростой, его полковник всегда слушает.
– Зинченко к Консуэло клеится? Да ну, брось! Брехня это!
Кат вскочил с лежанки и встал перед ухмыляющимся Ярцевым.
– Скажи, что сочиняешь! Ну-ка скажи!
– Да чего мне брехать… Ты ж больной на всю голову, спроси сам у капитана.
Кат бросился на Валерика, сбил его кулаками с лежанки и начал бить – тяжело, сильно, вымещая злость всего этого кривого и неудачного утра. Одноклассник не отвечал, только закрыл руками лицо и громко скулил, пока Кат бил его. По рукам, в грудь – куда придется. Когда Валерик заорал в голос, в коридоре, ведущем от караулки к карцеру, послышался топот. Первым влетел пожилой усатый дежурный с сержантскими лычками на погонах. Попытался разнять. За ним вбежал помощник, из первого, недавнего выпуска «пионерлагеря», а там и сам Зинченко, решивший проверить исполнение приказа.
Валерик размазывал по лицу кровь из разбитой – разок все же попал Кат! – губы. Вид у него был жалкий. Самого Ката держали сержант с помощником. Несмотря на свои почти семнадцать лет, он уже был сильнее каждого из них в отдельности.
– Прекратить! – заорал капитан.
Кат перестал биться в руках дежурных, а Валерик завыл еще громче и жалостливее.
– И ты заткнись, – сказал воспитатель. Наступила тишина.
– Кто зачинщик? Волков?
Валерик закивал головой, не рискуя подать голос. Кат стоял неподвижно, стиснутый в захват сержантом за шею.
– Отлично… Восемь суток карцера. Первый день без воды, а жрать не давать всю дорогу.
– Сдохнет, – тихо сказал сержант, отпуская шею воспитанника. Да Кат и сам не пытался вырваться. Восемь суток! Он отсюда инвалидом выйдет, если вообще сам ходить сможет.
– Ты меня, Ринатов, поучи еще, – огрызнулся на сержанта Зинченко. – Наказание должно быть неизбежным и суровым!
– Это правда насчет девчонок? – неожиданно спросил Кат. – И про Консуэло?
– Волков, Волков… – неодобрительно сказал капитан. – Придется с тобой провести воспитательную беседу, неуправляемый ты какой-то. Ринатов, этого, – он кивнул на Валерика, – в медпункт. Сам возвращайся на пост. А ты, боец, оставайся здесь. Окажешь помощь в учебном процессе.
Били недолго, но грамотно. Ногами.
Оставшемуся бойцу Кат расквасил нос, но это его только разозлило – вдвоем они повалили воспитанника на грязный бетонный пол. Пару раз хрустнули ребра – от особенно удачных ударов. Кат сжался, пытаясь закрыться, но где там! Он молчал, крепко стиснув зубы. Кричать смысла нет, кто ему поможет? Вернувшийся в караулку сержант? Он перед капитаном никто.
– Я тебе так скажу, Волков… – тяжело дыша, сказал капитан. – Мы тебя до смерти забить можем. Я отмажусь, а этот, – он махнул рукой в сторону утиравшего кровь солдата, – еще и благодарность получит.
Кат молчал. Что здесь сказать – так все и есть. Отмажется. Получит.
– Сколько за тобой смотрю, ты – катастрофа какая-то ходячая. Таких в детстве душить надо, пуповиной. Братец твой смылся, да и сдох где-нибудь. Вот это правильная судьба. Мог бы и тебя прихватить.
– Роман убежал? – сплюнув кровь, переспросил Кат. Жутко болели ребра, что-то сломали все-таки.
– Слинял, гаденыш, тогда еще. До изолятора не довезли, соскочил по дороге. Но тебе это не грозит, придется из тебя человека делать. Убью в процессе – значит, судьба. Не жалуйся.
– Товарищ капитан! – в дверях карцера появился дежурный, сочувственно глянул на лежавшего воспитанника. – Звонили от Фомина, вас вызывает.
– Буду. Иди пока отсюда, – проронил Зинченко. Сержант козырнул и ушел.
– Боец, посторожи-ка в коридоре, – велел капитан. – А я договорю с подопечным.
Когда они остались одни, Зинченко достал любимый портсигар, закурил и продолжил:
– Значит, интересуешься, как оно у меня с девками? Любопытный? Ну, слушай… Имею право, вот и деру воспитанниц. Да им самим нравится, не с вами же, уродами, спать. Думаешь, боюсь, что ты расскажешь кому? Мне плевать. Фомин тебя слушать не станет, а на остальных мне положить с прибором. Сейчас вот Консуэло хочу. Гладкая она, кубиночка, мягонькая.
Кат дернулся встать, но получил пинка по уже сломанным ребрам. В боку как костер разожгли.
– Папа у нее сложный, но так даже интереснее. А может, замуж ее взять? Тоже вариант…
Снизу вверх Кат с ненавистью смотрел в глаза курившего капитана. Отсюда было видно, какая у того отвисшая кожа на шее, под подбородком, словно кто-то зацепил ее, оттянул, а обратно она не вернулась. Болтается неживым зобом, делая капитана похожим на голубя. В книжках было много картинок голубей, предки даже выводили новые породы.
– Но мне и без нее неплохо. Знаешь, как Светка у меня дежурит? Совсем свои выходы и входы не охраняет. – Зинченко хохотнул. – Что хочешь делай, только визжит. Однажды вдвоем их с Маней пользовал. Красота! Одна растопырилась, стонет, а вторая…
– Какой же ты урод, капитан, – тихо сказал Кат. Закашлялся и сплюнул. – Тебя убить мало!
Зинченко заржал в голос и снова пихнул его сапогом:
– Завидуешь? Ну-ну. Лежи, завидуй. За восемь суток яйца отморозишь, перестанешь. Саша – катастрофа, хе-хе.
– Товарищ капитан! Ну, срочно, говорят… – снова прервал их сержант.
– Ринатов! Я тебя самого сюда суну, понял, сурок приволжский? Иду, хер с тобой.
Зинченко последний раз затянулся, наклонился над Катом и потушил окурок об его руку, вкрутил в кожу.
– Подумай, на кого залупнулся! И… Передумал я. Не буду из тебя никого делать. Труп если только.
Когда шум шагов затих в коридоре, Кат с трудом поднялся на четвереньки и стал двигаться к лежанке. Валяться на бетоне – верная смерть, а ему надо жить. Очень надо. Но не как Валерик, чтобы сытно и подло, а по-другому. Чтобы не ему плохо было, а разной сволочи, по неведомым причинам зажившейся на свете. На Суле он женится, как же!.. Это даже не плесень, это бешеный хищник. Таких отстреливать надо, не задумываясь.
Сразу, как встретишь.
– Давай помогу, – тихонько сказал вернувшийся снова сержант. – Не вставай, похоже, ребра поломаны. Врача потом приведу, пока на вот, попей.
К губам Ката прижалась фляжка. Он отхлебнул пару глотков, в боку снова загорелась боль. Тягучая, пульсирующая.
– Спасибо вам… Почему одни люди твари, а другие…
– Не твоего ума дело! – оборвал его дежурный. – Да и не моего… Ложись на койку, давай, давай! Вот. И лежи, не дергайся. На ночь одеяло принесу.
Часом позже пришла Галина Ивановна, врач Базы. Поохала, но не очень удивилась, тем более что сержант что-то шепнул ей на ухо. Выслушала версию Ката, как он якобы поскользнулся и неудачно упал в карцере, покачала головой, пристально глядя на кружок ожога на руке.
– Трещины в ребрах – сто процентов, переломы – не знаю. Без рентгена не скажу, но очень похоже. Если дышать больно и спереди колет, возможно повреждение грудинной кости. Постельный режим и – надолго.
Перетянула всего бинтами, предварительно щедро помазав йодом, дала пару таблеток. Кат осознавал все это в полусне, навалилась странная смесь усталости, гнева и безразличия.
