Горестную годовщину, проклятое 11 ноября, Луций встретил у гробницы, украшенной бюстом Минервы. Скульптор придал лицу богини черты усопшей. Тусклое солнце слегка шевелило тени в мраморных глазницах, и вдовцу казалось, что Беттина на него смотрит, продолжает оборвавшийся разговор.

Год назад, на смертном одре, перед тем как лишиться сознания, она лепетала:

– Как глупо, как глупо… Теперь никто не последует моему примеру, всё окажется напрасно. Хуже, чем напрасно! И как жаль, что я не увижу, как вы достраиваете наш Сад… Перестаньте плакать, Луций. Стыдно! Вы же философ. Пообещайте мне, что не будете плакать. Тогда я скажу вам нечто важное.

Скованный ужасом Катин немедленно вытер мокрое лицо и поклялся, что в жизни больше не проронит ни слезинки.

Беттина слабо улыбнулась.

– Так-то лучше. Вы ведь сильный. Очень мягкий, но очень сильный. За это я вас и полюбила. И хочу сказать вам то, чего никогда раньше не говорила…

Он наклонился к самым ее устам, потому что голос звучал всё слабее. Но звук совсем стих. Губы еще мгновение-другое шевелились, потом перестали.

Баронесса Катин умерла после того, как привила себе оспу. Идея показать народу, что вариоляция не опасна и что явить пример должны первые лица Гартенлянда, принадлежала Карлу-Йоганну, в свое время лишившемуся обоих родителей от ужасного поветрия и на всю жизнь сохранившему на лице отметины. Сам принц как уже переболевший заразой привиться не мог; принцесса была в очередной раз беременна. Поэтому рискованную операцию произвели над собой первый министр и его жена, первая статс-дама.

Луцию от инжекции оспенного гноя никакого вреда не последовало, но Беттина вся покрылась язвами и сгорела в три дня. В гробу ее обезображенное лицо было покрыто толстым слоем белил, к каковым при жизни она относилась с презрением.

До самого последнего ее вздоха и еще долго после остолбеневший супруг всё не мог поверить в истинность произошедшего. Разве бывает, чтобы гибель постигла богиню, а не вступившего с нею в брак смертного? Судьба что-то перепутала! Или же бессмертная богиня заразилась от человека жизнью, а жизнь, увы, непрочна? Тогда вина на нем, на Луции! От отца ему передалось семейное проклятье – терять того, кого любишь всей душой. Но отцу от любимой хотя бы осталось дитя. Ах, чего бы только безутешный вдовец не отдал за подобное утешение! Но откуда взяться ребенку в белом браке?

Последнее обещание, данное умирающей, наш герой сдержал. Он не плакал ни в момент ее кончины, ни на похоронах, ни в протяжении всего этого безжизненного года. Беттина была бы им довольна. Слезы иссохли – видно, навсегда. Ледяной ком, смерзшийся в груди, не имел возможности истаять каплями. Он тоже, кажется, угнездился навечно.

И вот 11 ноября 1766 года, поздним ноябрьским рассветом, для осенней поры удивительно ясным, Катин стоял перед каменной Минервой и надеялся услышать голос из потустороннего космического эфира.

Всё это, конечно, было бесплодной химерой. Мраморные губы не шепчут, а встретиться с умершими можно только одним манером – если сам переместишься в космос.

Но голос на утреннем кладбище все-таки раздался, хоть и не тот, который чаял услышать Катин.

– Я так и знал, что сегодня найду вас здесь…

Сзади приблизился Гансель, встал за спиной, повсхлипывал. Луций не обернулся, чтоб не завидовать. Утраченного слезного дара вдовцу очень не хватало.

– Сядемте, поговорим.

Принц взял его за руку, чуть не силой усадил на скамью.

– Я не могу видеть, как вы увядаете. Вам только тридцать три года, а вы выглядите на пятьдесят. Вы когда-нибудь смотритесь в зеркало? Я так и думал. У вас на лбу глубокие морщины, в волосах белые нити. И вы опять пропустили заседание Гофрата, а ведь мы обсуждали великий проект всеобщего образования.

– От меня не было бы никакого проку. Какой из меня теперь министр? Я много раз просил дать мне отставку, – равнодушно молвил Катин.

– И вы знаете, что я готов ее принять, если вы согласитесь возглавить наш университет.

– Какой из меня нынешнего ученый? – тем же тоном произнес Луций. – Ученому всё интересно, а мне ни до чего нет дела.

Карл-Йоганн тяжело вздохнул, но в покое друга не оставил.

– Я знаю, почему в вас уснул разум и замерли чувства. Я давно это понял. Ваш ум и ваше сердце парализованы воспоминаниями. Всё вокруг напоминает вам о ней. Вы приезжаете на Гофрат и думаете не о государственных делах, а о том, что ваша супруга всегда сидела вон на том месте близ окна. Едете или идете по городской улице и повсюду видите ее призрак: здесь Беттина открывала приют, здесь вы с ней любили пить шоколад, здесь она заказывала книги. В конце концов магнит невозвратного утянет вас за собою в могилу.

Тут Луций улыбнулся – мысль ему понравилась. Отвыкшие от этого движения губы были словно деревянные.

– Знаете, что в Беттине было поразительней всего? – мечтательно сказал он. – Мы всегда были вместе, и она видела меня насквозь, а вот я никогда не мог угадать, о чем она задумалась. Однажды… – Катину было приятно о ней говорить. Только в эти минуты жизнь делалась хоть сколько-то сносной. – Однажды мы сидели в парке, на холме и любовались особенно красивым закатом. Ну, то есть это я думал, что мы оба любуемся. А Беттина вдруг говорит: «Нам очень хорошо вдвоем, но, скорее всего, кто-то умрет раньше, а второй останется. Так почти всегда бывает». Я вздрогнул, даже воскликнул что-то возмущенное – зачем-де о таком заговаривать? «Затем, что каждый день, каждый миг жизни вдвоем следует воспринимать как праздник. Ведь не бывает, что праздник длится вечно. Однажды он закончится, и оставшийся вернется в обыденную жизнь. Это не трагедия. Это возвращение в будни, когда человек живет воспоминанием о празднике и надеется, что когда-нибудь придет новый…» – Улыбка на лице нашего героя померкла. – Но я на новый праздник не надеюсь. И не верю, что он возможен. Моя мудрая жена не учла одного. Человеку, привыкшему к долгому празднику (мой ведь длился целых шесть лет), будни покажутся адом… А вы говорите «заседания Гофрата». Какие могут быть заседания в аду?

Принцу эта речь очень не понравилась. Он встревоженно нахмурил свое рябое чело.

– Меня не заботит ваше отсутствие на Гофрате. Помните, как в начале пути мы уподобляли правительство садовнику, а страну – саду, который надо высадить и потом за ним ухаживать? Теперь мы с вами люди опытные и знаем, что для государства, в котором все разумно устроено, более уместна другая метафора. В такой стране правительство – как доктор при здоровом пациенте. Дело лекаря – быть начеку и вовремя прописывать лекарство, если появляются первые признаки недуга. Но наш Гартенлянд, благодарение Разуму, находится в отменном состоянии. Здоровый организм отлично справляется со своими нуждами сам. За год, в течение которого мне приходится исполнять ваши обязанности, не произошло ничего такого, где неотложно потребовались бы ваш практический ум и твердая воля.

– Ни первого, ни второго во мне нисколько не осталось, – сказал Катин. – Право, отпустите меня. Если бы я мог, я уехал бы сам. Но куда я от нее уеду?

Он отвернулся от Ганселя и снова стал смотреть на Минерву. Теперь половина каменного лика стала розовой, будто зарумянилась.

Принц чем-то зашелестел, но Луций на него не глядел.

– Друг мой, это разрывает мне сердце, но иного средства спасти вас, по-видимому, нет. Я, собственно, давно уже это понял и предпринял кое-какие шаги. Сегодня пришел ответ…

Его высочество сделал паузу, ожидая расспросов, но не дождался. Катину было все равно. Ему хотелось только одного: чтобы Гансель ушел и оставил его наедине с Минервой.

– Помните ли вы, как несколько месяцев назад я читал вам письмо от кузины Фике, ныне российской царицы? О ее планах по переустройству империи? Я еще дал вам брошюру, присланную из Петербурга.

Луций, не оборачиваясь, кивнул. Кажется, что-то такое было.

– Я нашел брошюру на вашем письменном столе. Вот она. Вы ее, кажется, даже не раскрыли?

Нехотя покосившись на книжицу в руках принца, Катин снова отвернулся.

– Нет.

– И напрасно. Это удивительное сочинение. Оно называется «Instruction pour la commission chargée de dresser le projet de nouveau Code des Loix».

– Я не стал читать сей трактат, ибо не верю, что Россию можно исправить новыми законами. Это вам не Обер-Ангальт.

– И напрасно не стали! Фике – великая женщина, теперь я это вижу. И у нее великие планы. Я по сравнению с нею карлик! Послушайте, с чего начинается «Наказ»! – Гансель раскрыл страницу, с чувством зачитал: – «Закон Христианский научает нас взаимно делать друг другу добро, сколько возможно. Полагая сие законом веры предписанное правило за вкоренившееся или за долженствующее вкорениться в сердцах целого народа, не можем иного, кроме сего, сделать положения, что всякого честного человека в обществе желание есть или будет видеть все отечество свое на самой вышней степени благополучия, славы, блаженства и спокойствия». Таким языком говорят истинное человеколюбие и величие!

– Легко быть человеколюбивым и великим на бумаге, – не впечатлился Катин. – Вы вот красивых деклараций не издавали, а засучили рукава и сразу взялись за дело.

– Мне – нам с вами – было легко в нашем маленьком, дисциплинированном Ангальте. Так ведь и сад, который мы высадили, крохотный. А вообразите себе, что такое преобразование огромной империи! Здесь надобно семь или семижды семь раз отмерить, а потом уже резать! И вы напрасно думаете, что Фике – нет, буду называть ее царицей Екатериной – лишь прекраснодушествует. Известно ли вам, что она приготовила манифест, созывающий комиссию депутатов, которых изберут по всей стране, дабы принять новые праведные законы и установить в России просвещенные порядки?

– В России? Изберут депутатов? – Луций недоверчиво рассмеялся. – Что за фантазии! Вы в это верите, потому что никогда там не были.

– Да вот же, послушайте! – Принц спрятал книжицу, достал какое-то письмо. – Треть представителей будет от помещиков, треть от горожан, а остальные от крестьян и малых народов.

– Кто это вам сообщает? – все не мог поверить Катин. – Какой-нибудь немец, ничего не смыслящий в русских делах?

– Это мне пишет сама императрица. Вообразите! Столь невероятный прожект осуществится не во Франции, на родине философов, а в вашем отечестве, которое многие считают диким азиатским царством! Вот где размах, вот где кузница истории!

– Да, это дело такой пропорции, что захватывает дух, – признал Луций. – Однако сомнительно, чтобы немка, занявшая российский престол при скандальных обстоятельствах, сумела сдвинуть с места этакую махину.

– Одна, конечно, не сдвинет. Но с толковыми, опытными помощниками – очень возможно.

– Откуда они в России возьмутся – опытные? Там никогда ничего похожего не затевалось.

Карл-Йоганн улыбнулся, видя, что наконец сумел отвлечь друга от скорбных мыслей.

– Екатерина отлично это понимает. Потому она и разослала письма к самым просвещенным государям Европы. Очевидно, к их числу она причисляет и меня, – скромно присовокупил принц.

– И по справедливости. О гартенляндском чуде судачит вся Европа. С тех пор как закончилась война, отовсюду приезжают паломники, будто магометане в Мекку – поглядеть на нашу жизнь.

Принц загадочно помахал листком.

– В прошлом письме, из которого я вам зачел кусок, Екатерина спрашивала моего совета и просила полезных людей. Вы знаете, что я ей ответил?

Катин подумал-подумал и догадался:

– Неужто вы предложили ей меня?

– Да. Я ведь говорю: я понял, что единственное средство спасти вас от медленного увядания – покинуть место, которое вечно будет для вас пепелищем любви. С болью в сердце, со слезами я написал кузине, что готов пожертвовать ради нее своим первым министром, моим драгоценным соратником и наставником – ежели только он согласится. Сегодня пришел ответ из Петербурга. Екатерина горячо благодарит меня и с признательностью принимает предложение. Она просит отправить вас в Россию как можно скорей, ибо манифест будет распубликован до конца года и сразу после того начнутся выборы депутатов.

Луций поймал себя на том, что рот у него раскрыт, а глаза часто хлопают.

– Лучший способ изжить большое горе – взяться за большое дело, – горячо говорил Гансель. – Работа – вот что вас спасет! России нужен не садовник, ей нужен акушер, способный принять роды дитяти, которое или умрет в младенчестве или вырастет в богатыря!

Здесь принц схватился за голову, воздел очи горе и простонал:

– Небо! Что я делаю? Сам устраиваю разлуку, которая разобьет мне сердце! Но лучше разбить свое сердце, чем бессильно наблюдать медленное умирание вашего…

Когда же Катин ничего не ответил, охваченный колебаниями, Гансель перешел от восклицаний к проникновенности.

– Знаете, что бы сейчас сказала вам она?

– Знаю. Что слабость и уныние недостойны мыслящего существа.

– Нет. Беттина не стала бы вас корить, ибо упреки ослабляют, а Беттина умела делать человека сильным. Она сказала бы: «Если ты не можешь быть счастлив сам, попытайся сделать счастливыми других».

Пораженный этой простой мыслью, Луций вздрогнул. Да, именно так Беттина и сказала бы!

Он оглянулся на памятник, на который в этот миг надвинулась тень от облака, и померещилось, что богиня кивнула.

– На востоке разгорается заря во всё небо, – сказал принц, прикрывая ладонью глаза от косых лучей. – Поезжайте туда! Не дайте тучам сокрыть светило! Я уже распорядился приготовить вам всё необходимое для дороги. Можете отправляться без замедлений. До русской границы вы доедете на почтовых, а там вас будет ждать царская эстафета. Вы согласны?

Катин кивнул. Тогда Гансель обнял его и оросил ему щеку слезами.

Ранним утром следующего дня, опять благословенного лучезарной зарей, у Катина были мокры уже обе щеки, ибо с одной стороны его оплакивал принц, с другой – принцесса.

– Я завидую величию и трудности задач, которые вас ожидают, – бормотал в левое ухо его высочество.

В правое ухо ее высочество нашептывала:

– Если вам там будет плохо, возвращайтесь.

А у Луция глаза были сухи, слезный дар к нему так и не вернулся.

Оглядываясь в заднее окошко кареты, он мысленно говорил: «Прощай, земной рай. Все равно ты утрачен».