Но отлагательства все-таки возникли – увы, неизбежные.

Сначала опытные члены Гофрата посоветовали принцу дождаться ответа из Потсдама: что, если Пруссия не согласится на ангальтский нейтралитет?

Ответ пришел быстрее, чем ждали. Практичный Фридрих поздравлял Карла-Йоганна с восшествием на родительский престол и сообщал, что ежегодный взнос в двести тысяч талеров на содержание пехотного полка обеспечит княжеству полное дружелюбие со стороны Пруссии.

Но это было лишь полдела. Точно такое же предложение, в абсолютной секретности, было отправлено противоположному лагерю – чтобы не подвергнуться нападению со стороны австрийцев. Принц предложил императрице Марии-Терезии не только оплачивать полк, но и высокий интерес за размещенные в ангальтском банке деньги.

В Вене несколько удивились нежданным дарам, но приняли их с благодарностью. К концу лета дипломатическую безопасность княжества можно было считать более или менее гарантированной. «Более или менее» – ибо на твердость слова прусского короля слишком полагаться не следовало. Фридрих приютил изгнанного Ульриха-Леопольда у себя в Потсдаме, а это означало, что король держит под рукой запасного государя для Ангальта. Например, на случай, если тамошнее дворянство взбунтуется и скинет чересчур смелого реформатора.

Это обстоятельство – боязнь дворянского мятежа – было второй причиной задержки. Когда Катин заговаривал о сем с принцем, тот беспечно отмахивался. «Вы не знаете немцев, – говорил он. – Они ворчат, но не бунтуют. Конечно, старая знать взбеленится, но не посмеет идти против всеобщего ликования». «Ликования не будет, будет оторопь, – доказывал Луций, – а при таком состоянии умов чаще всего и случаются заговоры». Тщетно.

Принц, конечно, поступил бы по-своему, если б Катину не пришла в голову счастливая мысль обзавестись союзником, а вернее, союзницей. Нужно привлечь к подготовке реформы Беттину фон Вайлер! Во-первых, она сама изъявляла подобное желание, а во-вторых… Быть рядом с нею, слышать ее голос, видеть ее ясный, трезвый взгляд!

Молодой человек, даже не спросясь друга, отправил в соседнюю страну письмо, в котором поделился с фрейляйн своими опасениями и попросил рассказать о них ее высочеству. На следующий же день обе девицы прибыли в Гартенбург словно бы отдать визит – и обратно уже не вернулись. Это вышло как-то само собой.

Четверка была неразлучна с утра до вечера, горячо обсуждая насущные дела и предаваясь изящным досугам. «Я страшусь дня, когда Ангелика уедет», – однажды признался другу принц. «А зачем ей уезжать?» – пожал плечами Катин.

Гостий разместили в Эрмитаже, поскольку Карл-Йоганн и его главный помощник переселились во дворец. По утрам туда являлись барышни, на столе раскладывались бумаги, и начиналось обсуждение. Тон задавала Беттина. Так получилось из-за того, что Луций во всем с ней пылко соглашался, принцесса Ангелика не столько рождала идеи, сколько сияла своей нежной красотой, а Гансель, любуясь невестой, часто путался и терял нить рассуждений.

Но хватало и математического ума одной госпожи фон Вайлер.

– Дорогой Гансель, – сказала она принцу в первый же день, – мы все знаем, что к числу ваших достоинств не относится осторожность, а сейчас более всего потребна она. Вы собираетесь произвести над страной хирургическую операцию и, чтобы оперируемый не вскочил со стола и не зарезал хирурга его же скальпелем, требуется принять меры по обезболиванию.

Предложенный ею план был таков.

Пусть в народе распространятся слухи о реформе. Это уже и так начало происходить, так как члены Гофрата рассказали о невероятных намерениях принца домашним, те передали знакомым, да подслушали слуги, а страна маленькая.

Дворяне сначала переполошатся, потом немного успокоятся, говорила Беттина, поскольку никакой манифест пока что не появится. Тем не менее у людей будет время поразмыслить над поразительной идеей «аристократии за заслуги» – и пожалеть, что это всего лишь слухи.

На втором этапе, продолжала премудрая фрейляйн, мы применим безотказный древний принцип divide et impera. Согласно нашей реформе, благородное звание получат люди образованные, полезные для страны и пользующиеся общественным уважением, не правда ль? Наверняка многие, притом лучшие из «старого дворянства», отвечают подобным условиям. У этих людей не будет причин возмущаться – скорее гордиться. Привлечем же их на нашу сторону.

Принц истребовал списки всех дворянских родов, и оказалось, что больше половины ангальтских дворян, за вычетом бездельников, пьяниц, мотов и неучей, годны в новую аристократию. Каждому из них принц заготовил собственноручное, крайне лестное письмо.

– А остальных бояться нечего, это всё люди никчемные, ни на что, кроме брюзжания, не способные, – резюмировала Беттина, и все с ней согласились. – Теперь перейдем к третьему этапу, более приятному, но и более трудоемкому. Посмотрим, сколько у нас наберется новых дворян.

Эта кропотливая работа растянулась еще на несколько недель. В каждом из десяти округов-крайсов (трех городских и семи сельских) сразу определились люди, очевидно достойные благородного звания, но их набиралось мало. Прочих предстояло выявить.

По предложению Беттины принц устроил череду празднеств во всех местностях, якобы для того, чтобы подданные смогли ближе узнать нового правителя, на самом же деле это он сам к ним приглядывался, знакомился, расспрашивал жителей, кто пользуется уважением и за что. Потом с кандидатами разговаривали Катин или фрейляйн фон Вайлер, делая себе заметки. Ангелику от экзаменаторских обязанностей пришлось освободить – она была слишком добра, ей все без исключения казались достойными.

К началу осени список нового сословия, названного «гартен-адель» («садовое дворянство»), полностью сформировался. В него вошло без малого полторы тысячи особ обоего пола – лучшие люди страны.

Манифест о реформе общественного устройства был обнародован в день осеннего равноденствия. В том же указе провозглашались равенство всех граждан перед законом и уважение прав личности, которую отныне запрещалось унижать телесным наказанием и выставлением к позорному столбу. Упразднялись тюрьмы и смертная казнь.

В течение следующих нескольких дней принц и гофсекретарь провели встречи с новыми дворянами всех крайсов, разъясняя смысл преобразований и отвечая на тысячу вопросов. Чаще всего звучали два, непредвиденные: будет ли каждому «садовому дворянину» выдана грамота с печатями и можно ли ему присоединять к имени благородную частицу «фон»? Принца такое суемыслие расстраивало, но он терпеливо всем отвечал, что грамота обязательно будет, а кому угодно зваться «фоном» – пожалуйста. Страна сразу наполнилась «фон Мельниками», «фон Портными» и «фон Аптекарями», а двое ценных евреев, приглашенные Драйхандом учредить Ангальтский банк, стали «бароном фон Рабиновицем» и «рыцарем фон Шапиро».

Но умные вопросы на этих встречах тоже задавались.

Как часто его высочество будет выслушивать «садовых дворян»? Что делать, если он не внемлет их петициям? Кто будет ведать тратами на местные нужды – столичный Гофрат, собрание одних лишь баронов, или рыцарей, или еще и юнкеров? Наконец, как успокоить обиженных и завистливых, кто рассчитывал получить благородное звание, да не получил?

В каждом месте Катин ходил по трактирам и церквям, слушал разговоры и видел, что обижены очень многие. В особенности мужья, чьи жены получили дворянство, а сами они остались простолюдинами. Из-за этого разразилось множество скандалов, а в суды начали поступать иски о разводах.

И все же в маленькой стране преобладало радостное возбуждение, какое наступает всегда, когда в воздухе вдруг задуют свежие, вольные ветры. Особенно оживилась молодежь. Все мечтали выучиться и отличиться, чтобы тоже получить дворянство. Где бы Карл-Йоганн ни появлялся – а он запросто ходил повсюду пешком и охотно со всеми разговаривал, – его встречали овациями и приветственными криками.

Луций очень волновался, когда принца обступала толпа, не отставал от друга ни на шаг и все время держался за эфес шпаги, с которой теперь не расставался. Но он опасался зря. Народная ажитация была того рода, когда всех охватывает аппетит к жизни, а в таком настроении настоящей злобы не зарождается.

Сейчас дворян полторы тысячи, через год станет вдвое больше, а еще через десять лет мы все будем юнкерами, рыцарями и баронами – вот о чем говорили на улицах и в пивных. Обер-Ангальт уже начал превращаться в Гартенлянд!

Принцесса Ангелика, увлекавшаяся акварелями, нарисовала аллегорическую карту «Дорога в земной Элизий», где изобразила все пункты великого плана в виде почтовых станций. Всего их насчитывалось тридцать восемь. Первую, нареченную «Манифестом», сияющая колесница благополучно миновала. Следующая называлась «Палата баронов», малый росток будущей ассамблеи представителей.

С этой новацией тоже трудностей не возникло. К Гофрату, сиречь правительству, присоединился совет самых почтенных и полезных граждан страны. Это были всё люди ответственные, солидные, невеликого числа, к тому же и члены Гофрата все тоже стали баронами, так что обсуждения происходили мирно, почти по-семейному.

– Пока всё гладко, но путь к третьей станции будет ухабист, – предупреждала Беттина. – Люди радуются, когда им что-то дают. Ныне же придется отдавать, а это совсем другая история.

Третья станция, «Налогообложение», касалась выплаты податей. По мысли принца, каждый крайс должен был сам определить свои нужды и в соответствии с ними назначить необходимые сборы. Ведь быть гражданином означает не только иметь права, но и нести на своих плечах общественный груз.

Центральный налог, утвержденный Гофратом и Палатой баронов, в округах не обсуждался и никакого ропота не вызвал – раньше люди платили в княжескую казну много больше. Экономия возникла из-за того, что принц взял содержание своего двора на себя, покрывая издержки доходом от собственных имений. Но повсюду нужно было прокладывать дороги и чинить мосты, строить школы и больницы, рыть колодцы, ремонтировать общественные постройки, мостить улицы – и на это без принуждения, из собственного кармана, никто тратиться не захотел. Принц ездил из одного дворянского собрания в другое, увещевал, иногда даже не мог сдержать слез. Его почтительно выслушивали, поддакивали – но в итоге всякий раз оказывалось, что никому ничего не нужно. Со школой можно повременить, за фонарями пускай ухаживают жильцы ближних домов, а старая ратуша еще хоть куда, и даже крышу на ней ремонтировать необязательно.

Первую победу, совсем маленькую, гражданская ответственность одержала на самом исходе осени, в городке Кляйнштадт, рыцари которого убедили юнкеров собрать деньги на торговую пристань, чтобы впредь переправлять местные товары по Эльбе дешевым речным путем. И то кляйнштадтцы согласились раскошелиться, лишь когда Карл-Йоганн посулил покрыть половину расходов из собственного кошелька.

И тем не менее это был триумф, который реформаторы отметили вчетвером с речами, пирожными, слезами и музицированием. Гофсекретарь Катин произнес весьма ученую речь, уподобляя принца идеальному государю из Платоновой «Политейи»; пирожные собственными ручками испекла Ангелика; слезы пролил Гансель, умиленный и речью, и пирожными; музицировала на клавикордах девица фон Вайлер.

Вечер начинался чудесно, а закончился ужасом.

Прискакали из Грюнфельда, скотоводческого крайса к востоку от столицы. Там свершилось неслыханное злодейство. На одной из тамошних мыз убили семь человек: хозяина с хозяйкой, трех детей и двух работников. «Всем отрубили головы», – дрожащим голосом сообщил гонец.

Назавтра об этом говорило всё княжество. Мнение было единым: подобное могли содеять только чужаки, изверги невиданной в здешних мирных краях породы. В церквях служили молебны, поминая убиенных и моля Господа, чтоб Он не попускал Злу вторгаться в тихий Ангальт, а меж принцем и его секретарем состоялась беседа, имевшая важные последствия.

Оба провели бессонную ночь, но Катин, в отличие от его высочества, не просто горевал по невинным жертвам, а сосредоточенно размышлял.

– У нас нет армии, и правильно – она нам не нужна, – сказал Луций, додумав мысль до конца. – От внешних недоброжелателей мы будем оберегаться дипломатией и гибкостью ума. Но есть враг иной, внутренний. Имя ему – преступление. Государство должно защищать от него своих граждан. Гансель, нам необходима полиция.

При регенте в стране были стражники, хватавшие тех, кто нарушал закон. Они же охраняли тюрьму и приводили в исполнение приговоры. Принц Карл-Йоганн эту нелюбимую народом службу сразу же упразднил, сказав, что слуги государства должны вызывать доверие и уважение, а не страх и презрение.

– Именно такою должна быть гартенляндская полиция, – говорил теперь Катин. – Чтоб, завидя полицейского, люди не пугались, а радовались: вот идет защитник и помощник всех честных людей.

– Где ж нам таких взять? – кисло спросил Гансель. От грюнфельдских убийств он совсем пал духом.

– Очень просто, – ответил Луций. – Объявить, что полицейские получат дворянство, и устроить конкурс. Нынче же разошлем по округам указ, и завтра выстроится очередь из желающих.

Принц немного просветлел.

– Отличная идея! Вы этим и займетесь, дружище. С сей минуты вы – суперинтендант гартенляндской полиции.

Немного опешив от столь неожиданного оборота событий, наш герой вздохнул, но спорить не стал. Назвался милхлингом – полезай в корб, сказал себе Луций, в голове которого русские слова от долгого неупотребления начинали вытесняться немецкими.

За неимением подчиненных новоиспеченный суперинтендант взялся за дело в одиночку. Сел на коня и поскакал в Грюнфельд, осматривать место преступления – не осталось ли каких-нибудь улик? От гонца было известно, что с того момента, как сосед обнаружил кошмарную картину, к мызе никто не приближался – все боялись. Ждали, чтобы прибыл протопресвитер и провел очищающий молебен. Посему Катин увидел побоище в нетронутом виде. Это зрелище потом не раз омрачало его ночной сон.

Все семеро, взрослые и дети, сидели на кухне в ряд, привязанные к стульям. На полу растеклось и застыло огромное багровое пятно. Стены и даже потолок тоже были сплошь в потеках. Отсеченные головы лежали почти ровно, словно во исполнение некоего страшного ритуала – каждая справа от тела, с которым разлучилась.

Начальнику еще не созданной полиции стало мутно, он зажмурился и поскорее вышел.

Убийца был один – вот единственное заключение, которое Луций вывел из увиденного. В доме осталось много кровавых следов, и все они были одинаковыми – судя по размеру, принадлежавшими мужчине высокого роста.

Ангальтцы правы, говорил себе бледный расследователь на обратном пути. Это сделал пришелец. Никто из местных такое устроить не мог, иначе чудовище уже давно как-нибудь проявило свои сатанинские наклонности.

Два последующих дня Катин посвятил набору. Как и предполагалось, перед гартенбургской ратушей собралось множество мужчин и парней. Луций проверял каждого на грамотность, здравость суждений и телесную ловкость, отдавая из сих предпочтение рослым и приятноликим. У него было рассуждение, что полицейские должны зримо являть красивость законопорядка и непременно нравиться женскому полу, от которого более всего зависит общественная симпатия.

Навербовал сорок юнкеров, по четверо для каждого крайса, и отобрал двух помощников-интендантов рыцарского звания. Молодой адвокат Шолль приглянулся ему остротой ума, а бывший вахмистр саксонской службы Вагнер опытностью.

Портные сшили красивые желтые мундиры с серебряным позументом, кузнецы выковали сабли с гартенляндским гербом, а сам Луций составил «Устав полицейской службы», начинавшийся словами: «Всякий служитель порядка обязан ежечасно помнить, что первый долг полицейского – защищать обиженных, утолять страждущих и вселять спокойствие в устрашенных».

Все это было прекрасно, но через неделю после приведения полицейских к торжественной присяге – служить стране, ее гражданам и справедливости – случилось новое злодейство, в точности подобное грюнфельдскому, только теперь на мельнице. Оттуда тоже пропали ценные вещи и деньги, а мельнику, его жене, подручному и двум детям-подросткам срубили головы.

Выходит, молебны были тщетны. Зло не покинуло Гартенлянд, оно решило здесь прижиться.

В стране воцарилось смятение. Все стали запираться на ночь, чего в этих безмятежных краях никогда не бывало. Родители не выпускали на улицу детей.

Состоялось чрезвычайное заседание Гофрата, где принц воззвал к Катину: вся надежда на вас, дорогой друг.

Но безжалостная девица фон Вайлер потом сказала ему другое: «Не слишком на себя полагайтесь, Луциус. Вам будет трудно найти злодея, поскольку в вас нет ни крупицы зла и вы не в состоянии понять, как оно устроено. Доверьтесь вашим помощникам. Интендант Шолль производит впечатление человека проницательного, а интендант Вагнер наверняка повидал на своем веку немало злодеев».

Суждение было хоть и досадное для Луциева самолюбия, но справедливое. Катин так и поступил.

К месту нового преступления они отправились втроем. Начальник велел себе не командовать, а положиться на ассистентов.

На первый взгляд, картина преступления была в точности та же. Жертвы сидели в ряд, привязанные к стульям. Головы валялись справа, повсюду кровь, и отпечатки ног такие же, Катин сразу их опознал.

Но расследование пошло иначе.

Вагнер сразу сказал:

– Рубил слева направо – левша. Очень острой саблей. Удары отменной точности. Вне сомнения, это бывалый кавалерист.

А Шолль осмотрел трупы, прошелся по комнатам и уверенно заявил:

– Преступник не устраивал обыск, а прямиком отправился в хозяйскую спальню, поднял доску в полу и взял из тайника то, что там лежало. Должно быть, ларец или сундучок с деньгами. Еще пропало столовое серебро из шкафа, а более ничто не тронуто. Мерзавец пытал хозяйку, у нее ожоги на руках. Потому он и знал, где искать. Скажите, господин барон, у хозяев той мызы тоже были следы истязаний?

Катин развел руками.

– Кроме того, у каждого мертвеца срезана прядка волос, – продолжил Шолль, не дождавшись ответа. – Там было то же самое?

Начальник опять лишь вздохнул. Ему было стыдно за свою ненаблюдательность, но зато появилась надежда, что с такими толковыми помощниками дело не останется на мертвой точке.

Было и еще одно важное отличие: выживший свидетель. Младший сын мельника, семилетний мальчик, во время ограбления сполз в щель между кроватью и стеной, затаился, и головорез его не заметил.

Однако проку от этого очевидца почти не вышло. Бедняжка пролепетал лишь, что пробудился от шума и сначала вообразил, будто видит дурной сон, а когда понял, что это явь, – крепко зажмурился, желая лучше опять уснуть. Эти скудные сведения мальчик повторял снова и снова, ничего другого от него добиться было нельзя. Ночью он ничего не видел, а глаз не раскрыл и поныне. Веки намертво свело судорогой.

Интендант Шолль сел рядом с мальчуганом, обнял его за плечо. Посидел рядом, повздыхал. Мягко спросил:

– Ты ничего не видел, но, может быть, ты слышал голоса?

– Папа ругался, мама кричала, Труди и Йоссель плакали…

– А чужой голос был?

Ребенок затрясся.

– Был… Все время повторял: «Где деньги? Где деньги?»

Бывший адвокат встрепенулся.

– Именно так он и выговаривал: «Во ишьт дас гельд?» Или: «Во ист дас гельд»? Припомни!

– «Во ишьт», – пролепетал мальчик.

Шолль погладил его по голове и поднялся, очень довольный.

– Больше не будем мучить ребенка. Надо отвезти его к доктору, чтобы дал усыпляющие капли. Проснется – глаза откроются сами. А с убийцей кое-что прояснилось.

– И даже многое, – согласился Вагнер.

Глядя на них обоих, Катин подумал, что начальнику досадно быть глупее собственных подчиненных. С другой стороны, может быть, только таких помощников и следует подбирать?

– Я не понимаю…

– Это потому что господин барон не ангальтец, – вежливо объяснил Шолль. – У нас шепелявят уроженцы крайса Фуксвальд, их за это даже дразнят. Фуксвальд к востоку отсюда, в десяти милях.

– Я знаю, – кивнул Луций. – И что же? Там проживает пять с лишним тысяч человек. Ищи иголку в стоге сена.

Обиднее всего было, что дальнейший разговор ассистенты вели между собой, перестав обращать внимание на шефа.

– Опытный рубака, запросто убивающий взрослых и детей? – сказал Вагнер. – Значит, кто-то там недавно вернулся с войны. Высокого роста, левша. Сообщить тамошним ребятам – найдут в два счета.

Шолль прибавил:

– Но не брать, пока нет улик. Иначе отопрется.

И уже назавтра фуксвальдская полиция сообщила, что в прошлом месяце в село Тишдорф вернулся некий Йенс Кушке, пропадавший десять лет. Хвастает, что был драгуном французской службы в Америке. Сорит деньгами, пьянствует по кабакам. Не расстается с саблей. Левша. Несколько дней назад на спор отрубил свинье голову одним ударом.

– Это он, голубчик, – потер руки Вагнер. – Какие будут приказания?

Катин неуверенно посмотрел на Шолля.

– Попробуем добыть неопровержимые улики, да?

Молодой интендант деликатно ответил:

– Мудрое решение, господин барон.

Дом драгуна стоял на отшибе, отделенный от остальной деревни пустырем. Местный полицейский сказал, что хозяин в кабаке, поэтому ничто не мешало обыску.

Сначала ничего подозрительного не нашли, но когда помощники простучали пол, под ним обнаружился тайник. В нем серебряная посуда, деньги.

– Смотрите, что здесь. – Шолль развернул лист бумаги. – Приговор военного суда крепости Форт-Ришелье. Капрал Овернского драгунского полка Жан Кушке осужден на смертную казнь через повешение за мародерство и убийство четырех поселенцев, в том числе женщины и ребенка… Должно быть, сбежал из тюрьмы.

– Зачем он это хранит? – удивился Катин.

– А он вообще коллекционер. – Шолль поднял какую-то матерчатую ленту, отороченную странноватым мехом. – Здесь пришиты человеческие волосы, несколько десятков локонов. Вот вам и разгадка, почему у убитых были срезаны прядки. Наверное, Кушке обзавелся этой милой привычкой у дикарей. Я читал, что американские индейцы в качестве трофея отрезают волосы у тех, кого собственноручно убили.

Вахмистр, дежуривший у окна, воскликнул:

– Идет! Быстро кладите всё на место! Уходим!

– Зачем? – удивился Луций. – Доказательства налицо. Прямо сейчас его и арестуем.

Вагнер покачал головой.

– Поглядите на его походку. На эту раскачку, на то, как небрежно лежит рука на эфесе. Это повадка опытного фехтовальщика. Он нарубит нас, как колбасу. Приведем побольше людей и вернемся.

– Полиции перед преступниками робеть нельзя, – отрезал Катин. – К тому же он один, а нас трое.

– Тогда разрешите я пристрелю его через окно. Такой гадине на свете жить всё одно незачем.

– Не разрешаю. Встаньте справа от двери, Шолль – слева. Как ступит через порог, хватайте его за руки с двух сторон.

Скрипнул ключ. Створка распахнулась стремительно, от удара ногой. В проеме застыла долговязая, длиннорукая фигура, сзади подсвеченная солнцем, так что лица было толком не видно – только блестели маленькие, узко посаженные глаза.

Катин ждал, что, увидев перед собой незнакомца в желтом мундире, Кушке кинется наутек, но преступник зарычал и ринулся вперед, с невероятной скоростью вытянув из ножен саблю.

– Держи его! – крикнул Луций.

На злодея слева и справа кинулись помощники – и сшиблись друг с другом, ибо Кушке проворно скакнул в сторону, развернулся на каблуке, почти без замаха, самым кончиком сабли, чиркнул по горлу Шолля, ударом рукояти сбил на пол Вагнера и тут же, по-акробатски крутанувшись, сделал выпад, целя в живот Катину. Тот увернулся и обнажил шпагу. Вагнер, не поднимаясь, выдернул из-за пояса пистолет.

Оказавшись между клинком и дулом, Кушке длить схватку не стал. Он пнул ногой Вагнера и нырнул обратно в дверь.

– Вы ранены? – бросился Луций к Шоллю.

Помощник хрипел и свистел, зажимал себе шею пальцами, оттуда толчками била кровь.

– Не видите, он убит! Рассечена жила! – рявкнул Вагнер безо всякой почтительности к начальнику. – Скорее! Уйдет!

Вылетели во двор и увидели, что Кушке бежит не назад в деревню, а куда-то вбок.

– Увидел наших лошадей! – кричал сзади Вагнер. – Вы заслоняете его! В сторону, черт бы вас побрал!

Луций взял левее. Грянул выстрел, близ уха прогудела пуля, но в беглеца не попала.

Душегуб рубанул поводья, которыми был привязан к изгороди конь суперинтенданта, запрыгнул в седло, плашмя хлестнул по крупу – и с места взял в галоп.

– Что вы остановились? – повернулся Катин к Вагнеру. – В седло и в погоню!

– Бесполезно, – ответил тот, швырнул о землю пустой пистолет. Выругался. – Не догоним. Он взял лучшего коня. Кавалерист. А догоним – прикончит нас, как бедного Шолля. Он побежал, потому что подумал – нас много…

Луций скрипел зубами от бессилия.

– Что же делать?

– Ждать. – Вагнер проводил взглядом всадника, повернул к дому. Бросил через плечо: – Он вернется. Нынче же ночью.

– С чего вы взяли?!

– Ему нужно забрать деньги и серебро. Что мы нашли тайник, он не знает. И вообще считает нас олухами… Мы, конечно, и есть олухи. Но когда Кушке ночью вернется, олухов здесь будет очень много.

Потом они вдвоем, сняв шляпы, стояли над мертвым Шоллем. Луций вытирал слезы.

– Всему виной моя самонадеянность… Никогда себя не прощу…

– Бросьте, господин суперинтендант, – сказал вахмистр. – Не казнитесь. Шолля насильно в полицию никто не гнал. И это хорошая смерть. Я бы тоже желал умереть вот так, а не в постели от болезни. Ночью мы устроим засаду и возьмем этого мерзавца. Позвольте только, людей расставлю я. И командовать тоже буду я. Он не уйдет. Даю вам слово.

Всё вышло, как обещал интендант Вагнер.

Убийца вернулся за своим кладом в полночь. Раздался свисток. Дюжина полицейских налетела из темноты, сшибла преступника наземь и, пожалуй, забила бы ногами до смерти, если бы не вмешался начальник.

Окровавленный, с распухшей физиономией, с перебитой в локте рукой, зверь лежал на полу, яростно вращал глазами, скалил недовыбитые зубы.

– Что мы будем с ним делать? – спросил Вагнер.

– Довезем до границы и выгоним из Гартенлянда. Таков приказ его высочества, – нехотя ответил Катин. Высокогуманные принципы хорошо выглядят на бумаге и чудесно звучат в нарядном зале, но здесь, в комнате, где истек кровью интендант Шолль, верность идеалам давалась трудно.

Полицейские недовольно зашептались. Не столько для них, сколько для самого себя Луций воскликнул:

– Чего стоят убеждения, если отказываться от них, когда захочется? И что еще прикажете делать с этим выродком, если в Гартенлянде нет тюрьмы и отменены казни? Кладите его в повозку. Едем к границе. Пускай зализывает свои раны и уползает прочь.

Люди молчали, переминались с ноги на ногу.

– Ребята устали, зачем их гонять? – тихо произнес Вагнер. – И господину барону утруждаться незачем, больно много чести. Я сам его отвезу. Куда он, покалеченный, денется?

– Хорошо, – пробормотал Катин, отвернувшись. – Полагаюсь на вас. К тому же принц просил меня безотлагательно доложить об исходе дела.

Чувствовал он себя прескверно.

Карл-Йоганн не спал. С ним были Ангелика и ее компаньонка. Все трое вскочили навстречу Катину.

– Ну что?

– Схвачен, – коротко ответил Луций. – Новых потерь нет. Только интендант Шолль…

– Надеюсь, гартенляндская полиция не замарала себя убийством? – нахмурился принц.

– Нет. Согласно приказу вашего высочества, злодей отправлен к границе под конвоем.

Гансель просиял.

– Значит, зло устранено, а добро не опорочено! Браво, друг мой! Какой прекрасный сегодня день! – Он обнял приятеля и ликующе объявил: – У нас есть и более важная причина для радости. Вечером еще из трех крайсов сообщили, что они вводят местные налоги! В Шварцхайме решили отремонтировать обветшавший мост, в Зауэре построят школу, а в Лигнице проложат гать через болото! Мы счастливо достигли третьей почтовой станции! Давайте устроим маленькое торжество, прямо сейчас!

Они праздновали великое свершение до самого рассвета, пока принцесса Ангелика не задремала в кресле под Гайднову клавесинную песнь «Послушай, любимая дева». Будить спящую не стали. Луций провожал до Эрмитажа одну Беттину.

– Отчего вы выглядите таким несчастным? – тихо спросила фрейляйн. – Вы улыбались и шутили, но я хорошо вас изучила. Вы можете обмануть Ганселя, но не меня.

– Да, я его обманул… – Катин шел, низко опустив голову. – Ведь я отлично знаю, что Вагнер не довезет убийцу до границы. Я умыл руки и позволил свершиться тому, против чего зарекался. Я слабый, бесчестный человек…

– Глупости! – Беттина топнула ногой. – Вы поступили правильно. Гонять зло с места на место безответственно. Вы ведь знаете закон сохранения энергии? Сколько в одном месте убавится, столько прибудет в другом. Хороший подарок сделали бы вы соседям! Нет, милый друг, зло подлежит не изгнанию, но уничтожению.

– Вы оправдываете убийство?! – поразился Катин.

– Заповедь «не убий» придумана ханжами, – отрезала решительная девица. – Почитайте Библию, она полна восхвалений убийцам. Сам Бог – убийца. То утопит всё человечество, то испепелит Содом и Гоморру. Нравственный закон должен звучать иначе: «Не убивай тех, кто не убивает сам».

– Я с вами никогда не соглашусь!

– Желаете оспорить мою позицию?

Она остановилась, уперев руки в бока. Катин тоже. Теоретические диспуты с госпожой фон Вайлер составляли одну из главных радостей его жизни.

– Подождите меня! Подождите!

По лунной аллее, под голыми деревьями, к ним бежал Гансель.

– Ангелика спит ангельским сном, а я чувствую, что сегодня не сомкну глаз! Вы только подумайте! Мы в пути всего три месяца, а уже достигли третьей станции! Пройдет еще каких-нибудь три года, и мы будем обитать в раю!