Глава 34

– Предлагаю временно перестать говорить о Геннадии, – предложил Иван Никифорович, – давайте вернемся к другому вопросу. Ксения Федоровна, что вы делали после разрыва отношений со Шляхтиной?

– Поняла, что воссоединиться с сестрой не получится, оставила все попытки подружиться. Жила только работой, – ответила Бурбонская. – Время шло, я думала, что в моей жизни ничего не изменится, и вдруг позвонила Эльвира Борисовна. Мы встретились!

Ксения замолчала.

– Верно, – подтвердила Радионова, – я решила, что мы бы могли продолжить дело родителей. Ксения прекрасный врач, я биолог.

– Она и мне позвонила, – подал голос Орлов, – я вообще ничего не знал! Представляете? Сижу спокойно в магазине, и вот тебе, Лева, отличное предложение, добуквенно помню, что услышал.

«Здравствуйте, уважаемый Лев Владимирович. Вас беспокоит Эльвира Борисовна Радионова. Фамилия пишется через «а»! Вот такая редкость».

Она болтает, а я думаю: «Господи, что этой тетке надо? Какая мне разница, что за буква у нее в паспорте. Мир полон идиотов». А из трубки несется:

«Я с вашими покойными родителями, батюшкой Владимиром Антоновичем и матушкой Ниной, работала в одной лаборатории».

Пришлось ее прервать.

– Тьфу на вас! Отец мой жив и прекрасно себя чувствует. Мама, увы, трагически погибла, под машину попала.

– Володя не умер! – обрадовались с той стороны. – Тогда я сейчас приеду. Скажите папеньке, что Эля Радионова, через букву «а», спешит в гости. Разговор есть о продолжении дела наших родителей!

И отсоединилась.

Лев усмехнулся:

– Я даму за сумасшедшую принял. Отцу моему тогда за сто лет перевалило. Но он был огонь. После похорон мамы вел жизнь двадцатилетнего парня. На скейтборд встал, с парашютом прыгал, постоянно за границу летал, дом на Мальте купил. В восемьдесят лет женился на сорокалетней и живет с Вероникой счастливо. Мне он оставил свой бизнес, сесть магазинов по всей стране. Все прекрасно работает. Я сам торгую в главном московском бутике, составляю новые смеси, но это так, к слову. После беседы с Эльвирой я позвонил папане на Мальту.

– Хочешь поржать? Я говорил с психованной…

Пересказываю, думаю, он смеяться будет, а в трубке тишина. Потом отец спросил:

– Фамилия через «а»?

Я ответил:

– Да какая разница? «А» или «о»?

И тут папа выдает:

– Левушка, две жизни не прожить. Я часто думал в последнее время: рассказать тебе все или в могилу унести? Вроде ты уже взрослый…

Я решил его слова в шутку обратить:

– Пап, твой сын уже старый.

А он как будто меня не услышал.

– Я боялся, что ты меня бросишь. Рассердишься, получится, что мы с мамой вроде тебя обманывали, разорвешь отношения.

Я притих. Что отец несет? Может, к нему маразм подкрался? А он не останавливался:

– Прости, сынок. Я струсил. Поговори с Эльвирой, мы на самом деле вместе работали. Она дочь моего коллеги и друга Бориса, светлая ему память. Когда побеседуешь, новость переваришь, успокоишься, позвони мне. Какое бы решение ты ни принял, например отречься от меня, все равно позвони. Очень тебя прошу!

И отсоединился.

Лев обвел присутствующих взглядом:

– Ксения, Анна, мы были маленькими, я вас не помню. И в отличие от Бурбонской, никаких снов не видел. Всю жизнь пребывал в уверенности, что у меня есть отец и мать, они сына безмерно любят. Ни малейших сомнений в нашем родстве не возникало. Я обожаемый в детстве мальчик, потом подросток, который регулярно получал нагоняи за сигарету, рюмку, ночевку не дома, поступил в медицинский, работал в больнице, потом бросил. Устал. Надоело. Занялся с отцом бизнесом по линии чая, увлекся. Мама погибла. Отец меня всегда поддерживал морально и материально. И вдруг! Появляется Эльвира, которая выкладывает правду – я не Орлов и вообще имя я только в два года получил, потому что был найден на вокзале. Меня будто по темечку битой шарахнули. Попросил Эльвиру уехать. Она поняла, в каком я состоянии, и смылась.

Пару часов я в себя приходил, потом папане звякнул, сказал:

– Пусик!

Я его так в детстве называл, потом перестал.

Отец ответил:

– Слушаю, червячок!

А это мое детское прозвище. У нас так заведено было: мама – мусик, папа – пусик, я – их червячок.

Я услышал, как Владимир Антонович ко мне обратился, и чуть не зарыдал.

– Папа! Я поговорил с Эльвирой. Даже разбираться ни в чем не желаю. Ты мой пусик. Один-единственный. Я тебя люблю.

Отец ответил:

– Ты мой червячок, самый любимый мальчик на свете.

Лев потер затылок.

– Нервничал я, конечно. Тяжело узнать, что ты не пойми кто и звать тебя никак. Но в буре отрицательных эмоций возник огромный зеленый остров: я понял, как люблю отца. Многие приемные дети, выяснив правду, закатывают предкам истерику. Кричат: «Не хочу жить с вами, не родные вы мне, чужие». Глупые, тупые гаденыши! Вас взяли из приюта, обогрели, выучили, а вы, твари неблагодарные, вопите про чужую кровь?! А своя кровь вам что сделала? Пила, гуляла, нюхала, кололась? Хороший человек ребенка в приют не сдаст. В интернат ребенок из приличной семьи попадает лишь в случае смерти всех родственников, и не о нем сейчас речь. О массе детей, которые на попечении государства оказались. По телевизору я недавно шоу видел. Муж с женой взяли в семью девочку, которая родилась больной. Родная мамаша, пьянь-рвань, недолго думая от малышки отказалась. У той лицо было изуродовано: заячья губа, волчья пасть, плюс доктора обещали задержку в развитии. И вот этот «букет» другие люди взяли. Вылечили дочку, из дуры умной сделали, выучили. Сидит симпатичная девушка, двадцать лет ей, студентка престижного вуза, одета с иголочки и вещает:

– Я случайно узнала, что им не родная. Всю жизнь они меня обманывали. Хочу мамочку любимую найти, обнять, поцеловать.

Вот же пакость какая! Не лгали тебе, берегли от правды. Хочешь знать, что мамашка понятия не имеет, от кого в пьяном угаре ребенка зачала? Готова жить с алкоголичкой в бараке? Ну и дуй туда! Я бы на ее месте папе с мамой на шею кинулся, на колени встал, головой в пол кланялся, рыдал: «Спасибо, любимые, что меня, страшную уродину, больную, тупую выбрали, лечили, учили, одевали, обували…»

Лев махнул рукой.

– Пережрала эта сиротинушка крема сладкого! Но я не такой. И единственное хорошее, что случилось в результате беседы с Радионовой, – моя беседа с отцом. Я успел сказать, как люблю его, как он мне дорог, как я благодарен ему за все. Мы охотно ругаемся с родителями, а вот похвалить их, поцеловать – это на потом откладываем. И плачем у могилы: не нашел времени проявить свою любовь, а теперь поздно. Спасибо Эльвире! Я успел. И теперь всякий раз, когда мы созваниваемся, говорю отцу о своей любви.

– Что вам предложила Эльвира? – остановил Орлова Коробков.

Лев Владимирович криво улыбнулся:

– Ей втемяшилось в голову возобновить работу лаборатории. Если коротко, то суть беседы была такова: «Лева, дайте мне денег, я восстановлю лекарство, которое изобрели наши родители».

– Что вы ответили? – спросил Димон.

Орлов потер лоб.

– Я вполне обеспеченный человек, веду бизнес, на меня работают умные люди. Если вдруг возникает сложная проблема, я могу спросить совет у отца. Сам экспериментирую с разными смесями. Какие таблетки от старости? Чушь невероятная. Невозможно дряхлого в молодого превратить. Старье новым не станет. Так я Эльвире и объяснил.

Лев замолчал, а Радионова разозлилась.

– Да просто пожадничал. Не захотел дело отца продолжать. Но я нашла инвестора и теперь усердно работаю.

– От меня Радионова пыталась получить какие-то записи, – вмешалась в беседу Ксения, – все повторяла: «Твоя мама архив оставила?» Очень была разочарована, когда выяснила, что никаких документов у меня нет.

– У меня она тем же самым интересовалась, – поддакнул Лев, – пообещала: «Отдашь документы, лекарство будет сделать пустяк! Люди за мои таблетки передерутся, я получу большую прибыль, тебе процент отрежу! Неси папки!» Планов у нее гора! Хотела сама пилюли штамповать. Я отказался. Наделает ерунды, впарит народу, не дай бог, кто-то тапки отбросит, и отдадут нас под суд. Радиновой в ее возрасте ничто не грозит, ее домой отпустят. А я так легко не отделаюсь.

– Лекарство существует! Оно работает! – завопила Эльвира. – И вы этому наилучшее подтверждение. Лев, у тебя что-нибудь болит?

– Вообще или сейчас? – уточнил Орлов.

– В целом! – воскликнула Радионова.

– Не могу пожаловаться на здоровье, – пожал плечами Орлов.

– Вот! – заликовала Эльвира. – А почему? Потому что в детстве ты получал капельницы с препаратом.

Лев Владимирович рассмеялся:

– Я не курю, не алкоголик, не бегаю по бабам, занимаюсь спортом, слежу за питанием, не злюсь, не завидую. Веду так называемый здоровый образ жизни. То, что в меня влили в глубоком детстве, давно вытекло.

– Вы все выглядите моложе своих лет, – уперлась Эльвира, – про меня и говорить нечего. Да-да, я тоже получала капельницы. Отец мой считал, что лекарство не только с пеленочного возраста эффективно. Мне его колоть начали в шестнадцать лет. Посчитайте, сколько мне лет, а я на своих ногах и в здравом уме. Лева, ты выглядишь на сорок пять! Ксения тоже! Про Аню я вообще молчу! Она внешне маков цвет, зато душонка у нее гнилая!

– Велите ей замолчать, – процедила теща олигарха.

– Никто, никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не имеет права запретить мне говорить, – фыркнула Эльвира. – Сейчас сообщу про Аньку такое, что она, противная баба, навсегда рот захлопнет!

Радионова повернулась к Ивану Никифоровичу.

– Знаете, чем эта особа занимается?

– Мы в курсе, – спокойно прервал пожилую даму мой муж.