Глава 12

Сообщение о происшествии на третьем посту командир циркумполярной дивизии особого назначения – или, на языке высоком, царь и бог сибирской земли на территории, Тимофею Васильевичу подвластной, – принял в бане. Только что вышедший из парилки, где он отхлестал себя кистями из сезальской верёвки, и уже махнувший четверть кружки доброго спирта, настоянного на почках местной карликовой берёзы, распаренный Дымобыков рассказывал капитану Шилкину:

– …Сталин ему: «Почему орден Красной Звезды?» Тот стушевался, забздел горохом, по уши в штаны наложил, ну, думает, кончилось мое счастье, щас меня к стенке и пулю в лоб вместо ордена. Смотрит, Иосиф Виссарионыч вычёркивает из бумаги орден Красной Звезды, вписывает вместо него орден Красного Знамени и улыбается. «Что, забздел, – говорит, – горохом, товарищ лейтенант Иванов?» И руку Кольке моему жмёт, поздравляет… Ну, попёрли, капитан, с лёгким паром! – Дымобыков убрал в себя новую четверть кружки спирта.

Вот тут в предбанник и явился от замполита на́рочный.

Оттараторив обязательные слова, как того требует субординация и служебная дисциплина, он доложил о пулевых отверстиях в дереве, о вырезанной на стволе тамге, о начатом оперотделом расследовании, о том, что товарищ полковник распорядился уже…

Дымобыков выдохнул спиртовой настой и наглухо заткнул ему рот:

– Отставить! – Потом обратился к Шилкину: – Уши закрой. А ты открой, – приказал он нарочному.

Капитан Шилкин заткнул полотенцем уши, но полотенце есть полотенце, слова проходят через него, как микроб через поры тела, поэтому он услышал (неприличное опускаем):

– Я… Он… комиссар… мать его в… оперотдел… распорядился, видишь ли… Я… узнаю́… последним… Мы… Я… Он… Таких… с Окой… в восемнадцатом… Всё. – Дымобыков поставил точку. – Давай сюда комиссара. – Это он сказал нарочному. – Голого, в баню, ко мне, сюда!

С едой в предбаннике было скромно (война, чтоб её, окаянную!): нельмы свежекопчёной несколько балыков, раков обских варёных чан небольшой, штук, наверное, с сотню, сало, хлебушек чёрный, свежий, прямо с хлебозавода. Ну и спирт, гнали его на месте, химпроизводство, не радием же единым жив человек служивый.

Тимофей Васильевич Дымобыков, подостывший после парилки, в рубчатой накрахмаленной простыне, словно патриций на картине художника Семирадского «Римская оргия блестящих времен цезаризма», грустно смотрел на раков, горкой высящихся над чаном и мёртво улыбающихся ему рачьею своею улыбкой. Эта их красноракость и вызвала минутную грусть, скоро сменившуюся на ярость.

Телячелов стоял на пороге. В скромной полевой гимнастёрке, в широких пузырчатых шароварах, в зеркально начищенных сапогах, в фуражке без единого пятнышка на мягкой васильковой тулье – полковник был сама аккуратность и полное и абсолютное соответствие последнему наркомовскому приказу о переменах в форме одежды всего состава внутренних войск.

В обстановке барской изнеженности, которая царила в предбаннике, среди спиртового духа и обтягивающих тела простыней это походило на вызов, брошенный августейшему императору каким-нибудь зарвавшимся сенаторишкой.

– Ну, Телячелов, ты и говядина! – первое, что выплеснул Дымобыков на замполита из кипящего чана рта. – Ты скажи, я в твои дела лезу? Ну-ка говори мне в глаза: я в твои дела вмешиваюсь?

«Ты во все дела лезешь, – подумал про себя замполит. – Даже щи первый на кухне пробуешь».

– Что ты делать должен? Какие у тебя полномочия? Политическая работа среди личного состава! Не так? А то, понимаешь, комиссаром себя почувствовал. Нету больше комиссаров, упразднены…

Он кивнул Шилкину: наливай. Капитан изобразил на лице вопрос: мол, товарищу полковнику тоже?

– Обойдётся, – вслух ответил начальник лагеря. – Это раньше, что ни комиссар – Фурманов, чтоб Чапаю палки в копыта ставить. – Дымобыков хлебнул из стакана спирта, оторвал от рака клешню и громко высосал из неё сладкую текучую мякоть.

С губы капнуло мутным на простыню, и на белом её полотнище, как на школьной контурной карте, нарисовалось озеро Чад.

Телячелов держался невозмутимо, ни гримасой, ни игрой желваков стараясь не отразить на лице того, что бушевало внутри. Хотя, если по-честному, внутри бушевало слабо, балла на четыре, на пять от силы. Больше сейчас его волновало то, что все эти громы-молнии звучат в присутствии капитана. Нижестоящий по званию не должен присутствовать при оскорбительных действиях по отношению к вышестоящим по званию. Это роняет авторитет. За это стоило бы рапорт подать. Кому только? Самому генералу? Ему же на него же и подавать?

– Главная моя задача как политического руководителя, – начал Телячелов ровным голосом, глядя, впрочем, Дымобыкову не в лицо, а на берег африканского озера, того, что появилось на простыне, – воспитывать ненависть к врагу. Передовая линия фронта проходит в сердце каждого советского человека, и раз мое сердце находится сейчас здесь, на Полярном круге…

– Ты в глаза мне смотри, – оборвал его Дымобыков. – Твоё сердце находится сейчас здесь, в бане, насупротив меня. Я-то всё понимаю – и про воспитание, и про ненависть к врагу, и тэ пэ. А ты вот понимаешь, что я, который главней тебя и по званию, и по боевому опыту, и по всему другому, о чём ты даже не можешь знать, узнаю́ последним о том, что происходит на моей территории? Кто приказал начать расследование? Какое вообще расследование? Какого хера?.. То, что я отсутствовал здесь, был на совещании в Омске, совсем не значит, что можно меня держать в неведении. Есть оперативная связь. Слыхал про такую? – Дымобыков хлебнул ещё и оторвал вторую рачью клешню. Заметив молнию осуждения, пущенную из глаз Телячелова после сделанного генералом глотка, и тонкую кривую морщину, проползшую от края рта замполита к мочке его левого уха, Дымобыков кивнул на спирт. – Осуждаешь, замполит, так? А я родине даю радий, и мне спирт – что тебе микстура, без спирта я свечусь по ночам, и люди меня пугаются. Знаешь, кто мне прописал это средство? Авраамий Павлович Завенягин, ещё на горе́ Магнитной, когда мы с ним и Окой Городовиковым Магнитку строили. Ладно, замполит, кончили. Докладывай всё как есть.

Дело было слишком серьёзное, поэтому, кроме лагерного начальства, на место чрезвычайного происшествия прибыло начальство из Салехарда – от райотдела Ямальского МГБ приехал лично сам капитан Медведев, от окружного отдела НГКБ – его начальник капитан Кривошеин.

Охрана мирно толклась в сторонке, хрустя кожей казённой выделки и деликатно пуская в воздух струйки папиросного дыма. Солнце плавилось на металле пряжек, играло бликами на дужках очков, искрами горело в траве, не сознавая всю трагичность события.

– В Москву уже сообщили, товарищ Меркулов знает. – Капитан МГБ Медведев вплотную подошёл к дереву и зачем-то провёл ладонью от канта своей фуражки до покалеченного выстрелами ствола – примеривался, должно быть, угодили бы в него пули, стой он на этом месте. Капитан поморщился недовольно – отверстия на голом стволе, расположенные идеально по кругу, не оставляли никакого сомнения в печальной участи капитана, а дырочка в центре круга была бы последней точкой в его служебной карьере в органах.

– Вот это и есть тамга? – спросил Тимофей Васильевич, оттесняя капитана от дерева и тыча пальцем в царапины на стволе ниже круга из пулевых отверстий. – Каракули какие-то нацарапаны. И что эта тамга означает?

– А вы как будто не понимаете, – с нарочитым сарказмом в голосе ответил капитан генералу.

Тимофей Васильевич Дымобыков посмотрел на капитана внимательно. Шрам на его щеке, полученный в боях под Чонгаром, потемнел и сделался пепельным – цвета пепла от извергнувшегося Везувия. Телячелов улыбнулся мысленно: давай, давай, устрой им побоище. Отомсти за уязвлённое самолюбие, царь и бог циркумполярной земли. И Оку Городовикова вспомни. Как вы вместе усами мерялись. То-то будет картина Верещагина, которая с черепами.

И гроза, наверное б, разразилась – не такой был Тимофей Васильевич человек, чтобы спускать кому бы то ни было, начальство он, не начальство, подобную словесную грубость. Он даже руку отставил в сторону и чуть отвернул плечо, словно в руке, как на минувшей Гражданской, была зажата кавалерийская шашка. Только тут произошло неожиданное.

Будто выстрел из невидимого орудия, спрятанного за кустами багульника, на потоптанную сапогами траву принесло существо странное. Собаку не собаку, лису не лису, песца не песца, а какую-то неведомую зверушку из сказки Пушкина. Мех этого песца не песца был не серый, не светло-бурый, а такой, для которого и название подобрать трудно. Подпушь его была цвета облака, верх – тёмно-серый, радужный. Только мордочка у этого зверя была тёмной, вполне песцовой, со светлой полосой по носу.

Будь здесь старшина Ведерников, он сразу бы догадался, что гость, заявившийся на пост номер три, не кто иной, как тот приблудный песец, которого подкармливает Матвеев. Но Ведерников нёс службу в пределах зоны.

Первой на появление неизвестного зверя отреагировала охрана. Офицер из группы сопровождения, видимо главный в группе, отщёлкнул в сторону папиросу и вырвал из кобуры ТТ. Мелко прогремел выстрел, но пуля пощадила зверька. Он метнулся в ноги к капитану Медведеву и ткнулся носом в его сапог. Капитан отпрянул назад, оступился и завалился на спину. Снова прозвучал выстрел, и в кустах, куда угодила пуля, послышался звон стекла. Все с испугом посмотрели туда, а стрелявший офицер выматерился и кинулся к лежащему капитану.

Ни жив ни мёртв, Медведев поднялся и набросился на командира охраны:

– Ты что же это, дура, делаешь?! А если бы ты в меня попал?! Под трибунал, к чёртовой матери! Совсем голову отключили!

– Виноват, товарищ капитан. – Провинившийся вытянулся по струнке. – Я же это… среагировал по уставу.

– По уставу? По какому уставу? Где это в уставе написано, что можно стрелять по командиру? Или это чужой устав? Устав немецко-фашистских войск?

– Виноват, товарищ капитан. – Офицер стал бледен, как перед смертью. – Я подумал, а если он вас поранит? Вдруг его укус ядовитый? Ну и выстрелил, чтобы предотвратить.

Тимофей Васильевич Дымобыков смотрел на происходящее с хитрецой.

– Хорош стрелок, молодец, – похвалил он офицера перед Медведевым. – Ему б в снайперы, на фронте цены бы такому не было. Сколько фрицев бы положил. У вас, товарищ капитан, все такие?

Песец давно уже убежал, устрашённый смилостивившимися пулями, но неостывший капитан МГБ ещё шарил взглядом по тундре, не выскочит ли откуда-нибудь другой. На двусмысленные слова Дымобыкова Медведев ничего не ответил, будто бы этих слов не было. Он дал отмашку своему офицеру, чтобы тот не торчал столбом, и опять уставился на пулевые червоточины в стволе дерева.

– Вы к солнышку спиной повернитесь, – посоветовал Медведеву Дымобыков. – У вас вся спина мокрая. – И, выдержав ехидную паузу, подлил говнеца: – И штаны.

«Ну, язва. – Телячелов оценил укол. – Вот уж точно Медведев ему припомнит».

– Не беспокойтесь, товарищ генерал-лейтенант, – сухо ответил представитель госбезопасности, – есть дела более важные, чем штаны. Вот вы сказали «каракули». А эти, между прочим, каракули – прямой вызов советской власти. На тамге изображение комара, это специалисты определили. Комар – тотемное насекомое югорского рода… – Он замешкался, вспоминая, не вспомнил, открыл планшет и прочитал по написанному: – Ненянг. – Поднял голову и обратился к Телячелову: – Правильно, товарищ полковник?

– Ненецкого, не югорского, – поправил его Телячелов.

– Я военный, а не этнограф, я их не отличаю.

Дымобыков покачал головой: «Ну Телячелов, ну прохвост. И тут уже без мыла пролез».

Представитель НКГБ Кривошеин, всё это время терпеливо помалкивавший, будто не было ни песца, ни выстрелов, ни досадного падения капитана, спросил задумчиво, как бы у самого себя:

– А ефрейтор, который нёс здесь дежурство, он что говорит?

– Что говорит? Ничего он не говорит, – ответил ему Медведев, видимо более информированный. – Мы его допросили, говорит, ничего не видел.

– Может, это он сам и стрелял?

– Как же, «сам». Может, тогда он сам и комара на стволе вырезал? Нет, Николай Иванович, пули не из его карабина, экспертиза установила. Вот товарищ генерал-лейтенант тоже вам подтвердит, так, Тимофей Васильевич? – перевёл он стрелку на Дымобыкова. – Вы как командир вверенной вам дивизии что по этому поводу думаете?

Или показалось Телячелову, или заезжий капитан МГБ действительно выделил в своей фразе мифическое слово «дивизия», но замполит внутренне усмехнулся. Всё, что происходило у него на глазах, откровенно играло ему на пользу. Трещина в отношениях между государственными людьми представлялась Телячелову очевидной. Замполит предчувствовал вкус победы.

«Дивизии он, видишь ли, командир! – вторил он иронии капитана, услышанной, а может, самим же Телячеловым и придуманной в угоду своей гордыне. – Велика дивизия – едва на полполка наберётся. Уговорил в наркомате кого-то из собутыльников, ему и сделали эту липовую дивизию. С его-то связями!»

А Тимофей Васильевич Дымобыков думал не о туземных происках – думал он о разбитом зеркале, в которое угодила пуля предупредительного дурака из охраны.

– Послушайте, – сказал он, отдумав, – из-за этой вашей… таньги? тамги?.. вы мне зеркало казённое кокнули. Пост без зеркала что тачанка без пулемёта. Вы видали тачанку без пулемёта?

– При чём тут зеркало? – не понял его Медведев. – И тачанка эта ваша при чём?

– Как это тачанка при чём? – теперь не понял Медведева Дымобыков и смерил его пристальным взглядом, словно снимал с него размеры будущей арестантской робы. – А возьмём двадцать первый год, мы с Окой Городовиковым доблестно рубаем махновцев и однажды, значит, смотрим, тачанка, та, что мы в кровавом бою у бандитской сволочи реквизировали, стоит одна в овраге без пулемёта. То есть вечером пулемёт был, а к утру́ пулемёт тю-тю.

«Началось, – подумал Телячелов. – На любимую кобылицу сел».

– Караульных мы, понятно, того, – увлечённо рассказывал комдивизии, – не хер спать, когда стоишь в карауле…

– Стойте-стойте, – капитан Кривошеин оборвал его торопливым жестом, – этот, как его… Комаров? Макаров?.. Ну, ефрейтор, в карауле который, может, тоже отлучился, уснул, а тем временем пулемёт и… – Он осёкся под холодным огнём из глазных амбразур комдива – тот был зол, что его прервали.

Медведев спешно, пока комдивизии не продолжил мемуар про тачанку, переключил своё внимание на Кривошеина.

– Вашу версию с ефрейтором мы проверим. Отлучился, уснул, ага. Ну а если и того хуже? Мало ли что в нарушениях не замечен… – Капитан многозначительно хмыкнул. – И туземца здесь тем более видели, а ваш ефрейтор, видите ли, не видел. – Слово «ваш», брошенное Медведевым, адресовано было понято кому.

– Туземца? – переспросил комдив, и боевые стрелы его усов угрожающе нацелились на Телячелова. Опять тот, стерва, не поставил его в известность. – Какого ещё туземца?

– Старшина Ведерников мне докладывал…

– Старшина Ведерников, говоришь? Так вот пусть старшина Ведерников пойдёт туда, хер знает куда, и приведёт ко мне этого туземца живым или мёртвым. А то мы – марксизм-ленинизм, а они у себя, вашу мать, шаманизм-оленизм разводят?

Телячелов на мысленных счётах отщёлкнул очередную костяшку («Так-так, марксизм-ленинизм разводим. Как кроликов, что ли?») и внимательно посмотрел на лица представителей органов безопасности – заметили они или нет эту явную языковую диверсию. Те вроде бы не заметили, во всяком случае не подали виду.

– Что за народ поганый, – недовольно продолжал Дымобыков, – мы включили их в большой план по переделке человека из мелкого собственника в хозяина земли, а они приросли жопой к куче оленьего говна и из неё не вылазят. Это не я, это Владимир Ильич Ленин сказал, – на всякий случай уточнил комдивизии.

Оба капитана кивнули, а Медведев сказал в ответ – как бы в шутку, а быть может, не в шутку:

– Правильные слова говорите, товарищ генерал-лейтенант. И спасибо вам, товарищ генерал, за совет. Коль не вы б, штаны мои до сих пор не высохли бы. А зеркало вы зря пожалели. Кстати, зачем в карауле зеркало? Они что у вас, бреются на посту, караульные ваши? – И, не дожидаясь ответа от генерала, приказал своим верным соколам: – Дерево пилите и – в Управление. Как вещественное доказательство подготовки антисоветского мятежа на Северном Ямале. И нет ли тут руки германской разведки? Нюхом чую, что есть.