Глава 7
«… Полено — оно и есть полено, дорогой Одилон…»
Спустя три недели после похорон мадемуазель Розалин де Монфор-Ламори в свете распространилось горестное известие о смерти её матери, графини Элизы. Новость не была неожиданной: её сиятельство так и не пришла в себя после обморока, случившегося сразу по возвращении с кладбища, несколько недель была в забытьи и умерла, не приходя в сознание.
Маркиза де Граммон, в салон которой эту новость принёс Одилон де Витри, была расстроена. Господи, она помнила ещё дебют юной Элизы в обществе, та всегда казалась ей нахальной и несколько дерзкой девчонкой, и вот — нет ни Элизы, ни малышки Розалин.
Маркиза почувствовала себя совсем старухой.
Шарло де Руайан, единственный наследник графини даже не пытался выглядеть расстроенным. Плач наследника — замаскированный смех, Лоло знал эту старую поговорку, и полагал, что всем остальным она тоже прекрасно известна. Правда, он неизменно сохранял на лице выражение умеренной печали, что говорило о том, что его сиятельство прекрасно воспитан, блюдёт пристойность и уважает традиции общества.
Аббат Жоэль помнил старый юридический принцип «Кому это выгодно?», но Руайана в убийстве Розалин не подозревал. На кладбище в день похорон де Сен-Северен слышал тихий разговор двух представителей закона о том, что девица перед смертью была обесчещена, над ней жестоко надругались, причём насильник был человеком недюжинной мужской силы.
Лоло не подходил под эти определения. Он не выносил даже запаха женщины, брезгливо содрогаясь и морща нос, причём, подобные богомерзкие склонности обнаруживал, как утверждал в приватной беседе старик Одилон де Витри, с раннего отрочества, сиречь, они были следствием не столько развращённости натуры, сколько врождённой патологии иссыхающих ветвей вырождающегося рода.
Изысканная линия запястий, впалая грудь и узкие плечи его сиятельства не позволяли предположить в его тщедушном теле значительной силы. Он и с курицей не справился бы. Мог ли он поручить убийство кому-то другому? Аббат покачал головой. Страшный риск, а Шарло даже за карточным столом предпочитал никогда не рисковать лишней взяткой, был до крайности осмотрителен.
Камиль д'Авранж в этот вечер выглядел больным. Под его по-прежнему светящимися глазами залегли лиловые тени, губы были бескровны, черты обострились. Аббат заметил, что граф удостоил его странно злобным взглядом, лицо его передёргивалось, и пароксизмы ненависти зримо клубились вокруг д'Авранжа.
Не менее больным казался и Робер де Шерубен. Он явно дурно спал несколько ночей, был истомлён и предельно вымотан, одет и завит с полнейшей небрежностью. При этом аббат Жоэль заметил, что Камиль д'Авранж смотрит на Шерубена с глумливым высокомерием и непонятной священнику усмешкой.
Барон Бриан де Шомон, не обращая ни на кого особого внимания, элегично записывал в памятную книжку новые стихи, а Реми де Шатегонтье, пребывая в редком для него добродушном настроении, плотоядно улыбался и не только согласился выслушать написанное Брибри, но и соизволил похвалить.
Тибальдо ди Гримальди, Габриэль де Конти, Одилон де Витри и маркиза де Граммон забавлялись фараоном, а девицы тем временем с жадностью расспрашивали Люсиль де Валье о принадлежностях свадебной церемонии, ибо в пятницу ей предстояло стать женой Анри де Кастаньяка, весьма состоятельного сановника при дворе. Жених, по общему, хоть и тщательно скрываемому мнению девиц, завидным ни одной из них не казался: ему было за сорок, он не отличался красотой и слыл человеком весьма старомодных взглядов. Но, хоть этот брак не вызывал зависти девиц, они с удовольствием обсуждали тонкости кроя платья невесты, флёрдоранж и букет, деловито оценивали достоинства шёлка и тончайшей вуали.
— Пара шёлковых чулок сорок ливров, аршин белого шёлка от семидесяти до восьмидесяти ливров, модистка говорит, что можно уложиться в тысячу шестьсот ливров, не считая расхода на кружева и драгоценности. Ещё на двести ливров всяких безделушек: веер, подвязки и прочая, — оповестила подруг новобрачная.
— А Розалин говорила, что ей свадебное платье обойдётся в пять тысяч восемьсот ливров. А вот, вышел саван, — проронила вдруг Женевьёв де Прессиньи, бледная девица с незапоминающимся лицом.
Аббат, до этого весь день проведший в храме на службе, дремал под журчание их нежной болтовни, и сквозь дрёму слышал, как Руайан обсуждал с де Шомоном их поездку в Левэ, состояние дорог и рессоры экипажа, Габриэль де Конти рассказывал маркизе последние сплетни, а Лаура де Шаван уверяла Аньес де Шерубен, что напрасно её Робер думает, что именно ему было отдано сердце несчастной Розалин де Монфор-Ламори. Бенуа, её брат, сказал, что возвращаясь от герцога Люксембургского, видел, как Розалин выходила из дома. На ней было тёмное платье и плащ, на волосах — шляпка с эгреткой со страусовым пером. Она прошла квартал и села в карету, что поджидала её. Было темно, но на дверце кареты всё равно был наброшен бархатный плащ, закрывавший герб. Однако Бенуа говорит, что это был весьма дорогой экипаж, и запряжена карета была четверней. Очевидно, что скромница Розалин имела любовника в самых высших кругах.
Аньес де Шерубен не любила Розалин. Та, по её мнению, заманивала в сети брата, была гордячкой и задавакой. Если же говорить о подлинной причине неприязни, то Аньес понимала, что Розалин превосходит её красотой. Кого же это обрадует? Но сообщённое подругой заинтриговало. Подумать только! Лицемерная ханжа! Строила из себя такую скромницу и смиренницу…
— Но кому же могла принадлежать карета?
Этого Лаура не знала, и оттого события выглядели ещё более интригующими.
Тибальдо ди Гримальди, оставив игру, подошёл к своей воспитаннице Люсиль де Валье. Он что-то тихо сказал ей, она же, передёрнув плечами, односложно ответила и отошла, окинув опекуна недовольным взглядом и игриво улыбнувшись аббату. Отец Жоэль не мог понять причин столь навязчивого внимания молодой особы. Уже больше месяца назойливая девица, будучи официально просватанной, буквально не давала ему прохода, досаждала непонятным вниманием, причём в эти последние перед свадьбой дни утроив свою докучливую настойчивость.
Что ей нужно, силы небесные?
Люсиль же нежно спросила его, какой, по его мнению, аромат будет самым уместным в день свадьбы? Аббат смутился. Это дело вкуса и личных пристрастий, пояснил он.
— Ароматическая формула рыцарского изящества — ирисы, мускус и миртовая вода. Мирра и ладан, властные и мистические, имитируют возвышенное красноречие Боссюэ, а в сочетании лимона, гвоздики и нероли слышится благоуханье магнолий. Выберите то, что нравится вам, мадемуазель.
— А что выбрали бы вы?
Аббат вздохнул. Он — священник, напомнил он навязчивой особе, и любит аромат ладана. По душе ему и запах лимона. Мадемуазель ещё несколько минут пытала его, он отделывался односложными ответами и был рад, когда Люсиль вместе с несколькими девицами наконец покинула гостиную.
Шарль де Руайан между тем долго обсуждал с Реми де Шатегонтье насущнейший для себя вопрос, потом воззвал к присутствующим. Фирмы Бланше и Такенов предлагали прекрасные клавесины. Он проверял, звук отрывистый, но гулкий, обертоны звучат свободно, серебристо-звонкие тембры в верхнем регистре очень красивы, а в басах «наплывы» обертонов создают колорит церковных звонниц. Чудесные инструменты.
— Ну, так что же, покупайте, Лоло, — зевнул герцог де Конти, который не отличал мажорного трезвучия от минорного.
Шарло ответил, что всё не так просто. Сложность была в том, что граф де Реналь продаёт инструмент Дени прошлого века — и великолепный! Воплощение сверкающей лёгкости и изящества!
— Ну, так покупайте инструмент Дени, — равнодушно почесал макушку герцог и вытащил из кармана часы.
Не тут-то было! Оказалось, что, несмотря великолепные качества клавесина Дени, он вступил в противоречие с проповедуемым Лоло принципом «гармоничной прелести»! А именно, его строгое и тяжеловесное обрамление и крыловидная форма не сочетаются по цвету с обоями от братьев Раше в его доме на улице Сен-Жак, корпуса же инструментов Бланше и Такенов прекрасно инкрустированы модными китайскими узорами и идеально вписываются в интерьер его музыкального зала.
Герцог был невозмутим.
— Так купите оба, Шарло. Инструмент Бланше поставьте в музыкальном зале, а клавесин Дени — в вашем новом доме. Там под него и интерьер закажете.
Шарло задумался. Возразить было нечего.
— Простите, Жоэль, — неожиданно услышал аббат голос Бриана де Шомона. — Нам Камиль д'Авранж как-то сказал, что вы в колледже сочиняли стихи и их хвалили.
Вообще-то Брибри лгал. На самом деле Камиль сказал ему, что аббат был борзым стихоплётом, и тон, каким это изрёк д'Авранж, не оставлял сомнений в том, что сам Камиль считает аббата бездарностью. Но Брибри знал недоброжелательность Камиля к аббату, и потому был преисполнен чистого любопытства, ибо любил поэзию.
Камиль д'Авранж, услышав своё имя, подошёл ближе. Сен-Северен поморщился: уж больно неприятным было неожиданное внимание Брибри. Барон не нравился Жоэлю до отвращения, а фамильярность обращения и вовсе претила. Нашёл себе дружка, ничего не скажешь.
— Это были не стихи, а метрические упражнения, дорогой барон. Нам давали задания, и я их выполнял, — неохотно ответил он.
— То есть вы способны написать по заказу?
Аббат пожал плечами.
— Писать можно о том, что испытано или осмысленно. И лишь талант от Господа делает возможным озарения. Я лишён озарений, но в колледже отмечали мои способности к стихосложению. Это не одно и то же, мсье де Шомон.
— Но на заданную тему вы напишете?
Аббат вздохнул.
— Если тема близка — да, — Сен-Северен стал уставать от пустого разговора.
Силы небесные, что этому чёртовому мужеложцу от него надо?
— Ну, попробуйте. Вам близка тема античности?
— Не во всем.
— Напишите о Греции.
Аббат вздохнул и хотел было отказаться, но Брибри поддержала маркиза. Она тоже обожала стихи.
Сен-Северен подлинно не чувствовал в себе поэтической одарённости, точнее, иногда, ощущая вдохновение, что-то рифмовал, но серьёзно к этим опытам не относился. Сейчас, желая навсегда отучить барона обращаться к нему с подобными глупостями, торопливо срифмовал свои мысли, но не об античности, а о Лоло и Брибри, обрядив их в античные одежды, искренне стараясь, чтобы, прочтя стихотворение, Бриан де Шомон почувствовал себя уязвлённым и отстал бы от него навсегда.
Закончив в считанные минуты, он протянул листок Брибри. Тут же подошли Лоло, д'Авранж и Реми де Шатегонтье, и заглянули в написанное.
Не бери канфар, виночерпий, не пои черни, —
она болтлива. Но ни мрамор Гиметта в молчании мертвенном,
ни мрамор пентелейский не проговорятся ненароком,
почему семикратно воет, бедра обняв Менетида Патрокла,
Ахилл Пелид, из мужей первый?
Не гадай по ветвям лавровым. Не ищи прорицаний священного леса.
Промолчат монеты многовесные кипрской меди.
Мрамор Пафоса тайны той не поведает:
что влечёт страстью беззаконною Зевеса
к юному красавцу Ганимеду?
Не пытайте, друиды, зелень кипариса.
Мрамор Каристии молчалив. Не болтливы нарциссы.
Не слушай шёпот жимолости, не узнаешь из шелеста маслины, —
зачем обнимается сук древесный ягодицами Диониса
у могилы Просимна?
Пока кифары звук из струн не исторгнут,
и не надорван
пергамента истончённого край, —
не заглядывай в ящик Пандоры,
тайны скверной
не открывай
.
Увы, цель, которой добивался де Сен-Северен, оказалась недостижимой. Он обомлел, когда Лоло прочитал стихотворение вслух. Брибри, то ли не поняв насмешки, то ли игнорируя её, восторженно взвизгнул. Реми ухмыльнулся, но ничего не сказал. Камиль странно потемнел лицом. Тибальдо ди Гримальди удивлённо поднял кверху брови, но в глазах его блестело восхищение.
Маркиза же заявила, что это просто божественно.
Аббат вздохнул и подумал, что с него на сегодня вполне довольно, и уже собрался уходить, но тут в гостиную торопливо влетел Одилон де Витри и, заметив в углу залы Тибальдо ди Гримальди, облегчённо вздохнул.
— Вы здесь, Тибальдо, как я рад! У вас найдётся минутка для меня?
Банкир недоумённо поднял полукруглые тёмные брови и кивнул. Мсье де Витри кликнул лакея, который через несколько минут поспешно внёс в зал две упакованные в бархатные чехлы картины.
— Бога ради, помогите, Тибальдо. За эту просят восемьдесят тысяч, а эта продаётся за шестьдесят. Это подарок супруге на тридцатую годовщину свадьбы. Но что я в этом понимаю, Господи? Вы же, дорогой Тибальдо, признанный знаток. Стоит ли брать?
Банкир часто говорил, что мода на собирательство предметов искусства — ловушка для тупиц и профанов, которые ничего не смысля в живописи, желают прослыть коллекционерами. Но старику не отказал — тот никогда и не выдавал себя за коллекционера. Кроме того, самому ди Гримальди, хоть он и не показывал вида, льстило имя знатока.
Мир деградировал, — неоднократно утверждал банкир в салоне маркизы, — в нём подделывались векселя, деньги, дарственные и завещания, фальсифицировались чувства и искажались слова. На все это мессир Тибальдо смотрел, как на неизбежное зло, почти сквозь пальцы, но когда фальшивки проникали в мир антиквариата — бесился. Ни стыда, ни совести у негодяев! Но никто ещё не сумел провести знатока! Осведомлённости мошенников в искусстве, их пониманию стиля старых мастеров мессир ди Гримальди неизменно противопоставлял остроту и недоверчивость взгляда «просвещённого патриция», стократно превосходящего изощрённость жуликов.
Он распаковал картины. Жоэль тихо обошёл кресло Тибальдо и тоже взглянул на полотна, заметив в зеркальном отражении, как насмешливо поморщился ди Гримальди.
— Вам сказали, я полагаю, что это Беноццо Гоццоли и Пьеро делла Франческа? — язвительно осведомился банкир у де Витри.
— О, мой Бог! — поразился де Витри. — Вот так, с одного взгляда… вы определяете?
Аббат задумчиво почесал щеку. Он понимал в живописи, но не в подделках. Тем временем, зацепив двумя пальцами массивный подбородок, методично читал растерявшемуся Одилону де Витри длинное нравоучение.
— Кто хочет походить на Пьеро делла Франческа, не будучи им, Одилон, не имеет ни пигментов, ни живописного опыта старых мастеров. Фальсификатор вынужден творить в рамках, предписанных мастером былых веков, и имитировать воздействие времени. Задача почти невыполнимая. Отличительный признак временной подлинности — переходы и взаимопроникновения красочного слоя и меловой основы. Но признаки времени можно симулировать кракелюрами. Возможно и подражание трещинам изображением их твёрдым карандашом по новым слоям краски, но такое наведённое от руки изящество заметит и слепой. — Он, грузный и царственный, величаво поднялся. — Но что делают мошенники? Они покрывают лаком новый красочный слой, который, сжимаясь от нагревания, разрывает лежащие под ним краски. Меловая основа при этом остаётся нетронутой! Однако это жульническое состаривание тоже никогда не проведёт знатока, ибо настоящее уплотнение пигментов происходит при взаимодействии с грунтом!
Не все, слушавшие Тибальдо ди Гримальди поняли его, но все поняли, что это речь знатока.
— Так это подделки? А, может быть, какой-то неизвестный шедевр? — спросил, пережёвывая сдобную булочку, Габриэль де Конти.
Вообще-то герцог искусством не интересовался, разве что видел в творениях старых мастеров возможность хорошего вложения капитала.
Его ждала чванливая отповедь Тибальдо ди Гримальди.
— Нет шедевров, погибших в забвении, Габриэль. Забвение — удел бездарей, — надменно обронил Тибальдо и деловито продолжал, обращаясь уже к Одилону де Витри. — Гораздо сложнее распознать подделку на старой и естественно деформировавшейся меловой основе, как в данном случае. Существует достаточное количество ничего не стоящих, плохо сохранившихся старых картин, чьи дерево и меловая основа не скомпрометируют себя перед знатоком. Жулику нужно покрыть новой краской подлинный, целиком или частично обнажённый им грунт, и лёгкими прикосновениями тонкой кисти заполнить промежутки между трещинами — и тем превратить руины старых картин в незаконнорождённых выблядков собственного вкуса. Должен заметить, что подобные уродливые бастарды составляют сегодня главную мерзость живописного искусства! — злобно прошипел банкир.
Одилон де Витри совсем растерялся, а аббат Жоэль посмотрел на банкира с уважением, Лоло тоже восторженно воздел руки к небу, почти все гости маркизы сгрудились вокруг картин. Банкир же, распаляясь и сев на любимого конька, уже не мог остановиться, трепеща от подлинного негодования.
— Обычная проверка красящего вещества коньяком, растворяющего новые пигменты и взаимодействующего со старыми, не безошибочна, ибо подлецы находят средства, не реагирующие на алкоголь, тем самым нагло защищаясь от разоблачения! — Тибальдо злобно хмыкнул. — Но если по технике фальшивку порой и невозможно отличить от подлинника, то чуткого ценителя она всегда оттолкнёт недостатком гармонии. — Банкир снова плюхнулся в кресло. — Если мошенник пишет на старой доске, возникает изощрённая, но противоречивая манера, ведь имитатор знает о видимом мире прошлого не более того, что отразилось в зеркале искусства. Вглядитесь!
Тибальдо ди Гримальди провёл длинными пальцами с опаловыми ногтями по поверхности картины.
— Предварительный рисунок на грунте — подлинный, в каких-то частях даже отчётливый, но там, где выписаны фигуры, он выполнен в другой манере! Выдают и лица: они имеют двусмысленное выражение, сквозь них проступают фрагменты прежних лиц. Имитация царапает глаз и неравномерностью качества — грубость подлинника в сочетании с двуличной красивостью подражателя производит мучительное и крайне запутанное впечатление. Идиоты. Больше всего подражателей у того, что неподражаемо! — Тибальдо ди Гримальди недоумённо пожевал губами. — Взявшийся изготовить Беноццо Гоццоли творит безнадёжное дело, ведь его душа иная, нежели у того, кто писал себя. Эта разница ощущается, даже если подражатель проникновенно вживается в суть прообраза, но он все равно выдаёт себя педантично-пугливым исполнением, вынужденный работать с холодным расчётом, боязливой осмотрительностью и косым взглядом. Поэтичность Гоццоли, пространство и свет Пьеро делла Франческа неподдельны! — ди Гримальди помолчал, снова пожевал губами и продолжил. — Приходится признать, что нечто чуждое нам, несоизмеримое с нашими вкусами, живо и действенно в мире искусства наших предков. Я не знаю, что это, но всегда ощущаю его.
Аббат искренне восхитился.
— Наличие слуха для обучения музыке — нечто само собой разумеющееся, но мне казалось, в живописи критерия абсолютного глаза не существует. Вы заставили меня думать иначе, мессир.
Банкир был польщён, но не показал этого, слова его были преисполнены неподдельной скромности, но голос звучал приподнято и вдохновенно.
— Полная непогрешимость невозможна, Джоэлле. Талант знатока основывается на чистоте воспоминаний. Тот, кому подсовывают посредственные картины в качестве шедевров, рискует отяготить память двойственными ощущениями. Истинный ценитель сохраняет себя только неустанным всматриванием в несомненные подлинники. — Тибальдо ди Гримальди повернулся к Одилону де Витри и закончил сухо и горестно. — Забыл вам сказать, Одилон. Автор первой работы — Пьер Водэ, жалкий мазила, он живёт недалеко отсюда, на мансарде в доме над кондитерской лавкой братьев Рейо, а Гоццоли пытался подделать Филипп Ламар, это уже профессиональный жулик. Первая картина стоит около двухсот ливров, а вот вторая… ну, хороший грунт… можно заплатить двести пятьдесят.
Одилон де Витри обомлел.
— Бог мой, а я чуть не купил! Но постойте, меня же заверяли в подлинности!
— Небось, опять его высочество принц Субиз или его сиятельство Жан де Рондин? — понимающе вопросил банкир, в голосе которого промелькнула тонкая презрительная издёвка.
Де Витри потерянно кивнул, подтверждая, что это был именно Рондин. Банкир рассмеялся.
— Должен с сожалением констатировать, что граф понимает в живописи, как гробовые черви замшелых склепов — в солнечном свете. Полено — оно и есть полено, дорогой Одилон…
И Гримальди продолжал распространяться о том, что подделка картин есть порочной растленности нашего времени.
— Видит Бог, я не ханжа. Титаны эпохи Медичи и Сфорца были убийцами и отравителями, но они были и ценителями высокого искусства! А что теперь? Все, на что способны нынешние людишки — опошлить своей мазней шедевр! Плюнуть в лицо Вечности! Оправдания подобным мерзостям нет и быть не может, — вдохновенно витийствовал ди Гримальди.
Лицо его удивительно похорошело и разрумянилось.
* * *
Отец Жоэль смотрел на банкира с улыбкой на устах. Ди Гримальди восхитил его. Бог мой, какой умница, какое понимание живописи! До этого аббат порой думал, что маркиза де Граммон мало смыслит в людях, называя талантами тех, кто собирался у неё, или уж просто льстит себе. Но теперь понял, что судьба свела его с настоящим знатоком. Что ж, называя себя «просвещённым патрицием», Тибальдо отнюдь не льстил себе.
Мысли отца Жоэля, текли спокойно и размеренно. Да, аристократ, человек внутренней свободы, личного достоинства и чести, усвоивший суть высокого искусства — необходим миру. Средний человек третьего сословия не имеет высоких личных достоинств. Даже при необыкновенных дарованиях плебей, подобный Вольтеру, остаётся посредственностью. И удивляться тут нечему: пошлость ведь тоже имеет своих гениев.
Подлинно необыкновенен человек, неспособный примириться с конечностью существования, внутри которого есть прорыв в бесконечность, алчущий веры в Господа и понимания тайн творчества, но кто ныне меряет величие такой мерой? Все опошлилось. Творец ныне не только имеет право на моральные заблуждения, но сами заблуждения его сугубо интересны толпе, и особый вес творцу придаёт его самоубийство или совершенное им преступление.
Но аббат считал Сфорца негодяем, и разбирался ли тот в искусстве — значения для него не имело. Нравственное чувство в отце Жоэле было выше творческого: он терял интерес к поэту, если узнавал, что жизнь его была грязна.
Стихи не анонимны, и творец пуповиной связан со своим творением, и Брибри в его глазах был мразью, и никакой талант не мог извинить его. Скорее, аббат был склонен недооценивать и даже вовсе отрицать его несомненное дарование. Лучшее вино, вылитое в грязь, перестаёт быть вином, господа, становясь просто грязной лужей. Но Тибальдо ди Гримальди, несомненно, был человеком глубоких помыслов и едва ли реально переступал границы морали.
Аббат был доволен вечером и теперь возвращался домой с лёгкой душой. На набережной он остановился: впереди, медленно шаркая ногами и сутулясь, брёл Робер де Шерубен. Жоэль не знал, окликнуть ли его или подождать, пока тот свернёт у Ратуши к себе, но Робер обернулся и заметил его. В свете фонаря лицо Робера казалось ещё более исхудавшим и больным. Аббат не знал, как утешить несчастного. Шерубен заговорил.
— С ума схожу, боюсь помешаться. Она снится мне ночами, и днём кажется, что сейчас появится из-за угла. Словно хочет сказать что-то, но я не могу разобрать. Она везде.
— Вы не вспомнили, о чём говорили с Розалин в последний вечер?
— Много думал об этом, но… Розалин всегда судила о людях верно, умела подметить что-то в каждом. В этот вечер она говорила о Субизе, что многие распутны от пустоты жизни, от тоски по чему-то важному, чего не хватает, принц же распутен от пустозвонства, разврат — это единственное, в чём он может выразить себя. Говорила, что ей надоел д'Авранж. Есть мужчины, сказала она, коих просто невозможно полюбить, ибо их душа являет собой бочку данаид, куда можно вылить океан любви — но она останется пустой. Говорила и о вас… Вас она очень высоко ценила, Жоэль. Как, как это могло случиться? — Робер был в отчаянии.
Аббату нечего было ответить, и он, испытывая тягостное чувство вины и горького стыда, молча проводил Робера до его дома.
— Благодарю вас, Жоэль, вы так добры, — сказал на прощание Робер.
Аббат густо покраснел, чего, по счастью, де Шерубен в темноте не заметил. Сен-Северен знал только деятельную доброту, а сейчас помочь ничем не мог — и потому слова Робера только смутили священника, явив всю горестную полноту его беспомощности.
