Глава 1
«Под носом у нас людей пожирают, а вы о каком-то лишае!..»
— Не знаю, заметили ли в полиции странность… — досадливо сказала графиня, встретившись с ним глазами и тут же отведя их. — Дочь Элизы была убита в ночь на тридцатое октября. Валье погибла двадцать второго ноября. Во вторник. Но Женевьёв убили, видимо, вчера или позавчера. Либо пятого, либо шестого декабря.
— Вы намекаете, что срок между вторым и третьим убийством вдвое короче, чем между первым и вторым?
Старуха пожевала губами и хмыкнула.
— Ни на что я не намекаю. Я просто говорю то, что думаю, только и всего.
— Если вы правы, следующего убийства долго ждать не придётся. Двенадцатого или тринадцатого декабря. Вы делились этим соображением с полицией?
— Как раз туда еду, я ведь родственница дурёхи, а от Ксавье толку мало, сразу слёг и только охает. Можете составить мне компанию, дорогой мой, не дёргайся, чертёнок, сиди тихо. — Де Сен-Северен оторопел, но тут же понял, что последние слова её сиятельства были адресованы шалуну Монамуру, снова сделавшему попытку вырваться на волю.
Аббат решил поехать с графиней. Он надеялся, что эта новая смерть хоть что-то подскажет, поможет наконец разобраться в этом пугающем и завораживающем мозг хитросплетении смыслов, подозрений, сомнений, безумных предположений и диких версий. К тому же теперь он окончательно утвердился в том, что раньше оспаривал, причём не столько по нелогичности, сколько из желания отодвинуться от мерзости, отрясти прах её со своих ног.
— Вы полагаете, что убийцу следует искать в салоне маркизы де Граммон? — Жоэль задал этот вопрос графине, затаив дыхание, боясь услышать ответ и не желая сам произносить роковые слова.
Старуха ничуть не удивилась.
— У мадам Дюдефан собираются старые говорливые петухи-вольтерьянцы, у госпожи д'Эпине — философы-теоретики, пустые болтуны, которые могут, конечно, доболтаться и до беды, но не сегодня, а вот наша Присиль собрала… людей практичных и умных. Убийство — дело практическое, мой друг, и даже… прагматическое. Это не болтовня. Так что — не исключено.
Жоэль резко повернулся к старухе и впился в её лицо глазами.
— То есть… что-то заставило вас думать, что это не безумец? Умный негодяй из салона маркизы Присиль?
Старуха взглянула на него исподлобья, сумрачно и тоскливо.
— Что я думаю, Сансеверино, про то вслух не скажешь… без того, чтоб меня саму на старости лет в Сальпетриер не заперли. Мне просто мерещится. Но что в салоне Присиль гниль завелась — про то я вам давно толкую.
В полиции мадам де Верней встретили с изумлением, когда же старуха потребовала проводить её в мертвецкую, полицейские чины и вовсе оторопели. Но со старухой был тот самый священник, что в прошлый раз удивил их выдержкой и спокойствием, и возразить её сиятельству просто не посмели. Филибер Риго заранее вынул из ящика нюхательную соль и проследовал за гостями, готовясь подхватить графиню, случись с ней обморок.
Соль пригодилась. Правда, обморок чуть не случился с самим сержантом Риго, когда он увидел, сколь деловито старуха изучает труп дальней родственницы, как подозрительно спрашивает у аббата, похоже ли это на то, что сделали с Валье, требует у полицейского агента и полевого сторожа перевернуть труп, и изучает крест, вырезанный на спине девицы. Затем, величаво проследовав в комнату полицейского инспектора, старая графиня сообщила ему, что зрелище это просто кошмарное.
Мсье Антуан Ларю не оспорил суждение её сиятельства, поспешив согласиться.
Тут старуха вдруг заголосила что-то о своей любви, лейтенант, трепеща, вскочил, опасаясь, что истерический приступ у старухи просто начался с задержкой, сержант кинулся наперерез с солью, но аббат, поняв, что стенает мадам де Верней по затерявшейся где-то собачонке, успокоил полицейских и кинулся искать треклятого Монамура. Он поймал пёсика в коридоре у мертвецкой, где тот выскочил из корзинки, и тут через открытую дверь заметил нечто, на что не обратил внимания раньше. На плаще, в который была укутана девица, были следы пудры, причём два следа были расположены ниже колен, и ещё один, размазанный и бледный — выше, у плеча.
Сзади неожиданно послышался взрыв хохота. Смеялся сержант Риго.
— Этот комок шерсти и есть Любовь её сиятельства?
— Его зовут Монамур, — пояснил аббат и удивлённо принюхался. От пёсика нежно пахло ладаном и ландышами.
Аббат поспешил к инспектору, водворил Монамура в корзинку графини и услышал, как мсье Ларю отвечает её сиятельству, что указанную ею странность они заметили, сержант Риго сделал те же выводы, что и она, район Ле-Аль буквально нашпигован полицией, с кладбища Невинных не спускают глаз днём и ночью, но, увы, полицейских меньше, чем дыр в ограде погоста, а ведь и ещё и иные дела есть.
— Как ни горько это признавать, мадам, сегодня мы знаем об убийце не больше, чем в октябре. И нынешнее несчастье ничего не прибавило. Надеюсь, вы не сочтёте мой вопрос оскорбительным, я просто обязан его задать. Кто выиграет от смерти мадемуазель?
Старуха вопрос оскорбительным не сочла.
— У Женевьёв ни отца, ни матери. Она жила у деда, старого Ксавье де Прессиньи. Я — как бы троюродная сестра старого пентюха. Девчонке — почти никто. Но у Ксавье была родная сестра, и её-то сынок, видимо, и будет наследовать вотчину де Прессиньи. Больше некому.
— Я могу узнать имя этого молодого человека?
— Можете, вот только обвинить его в изнасиловании будет трудновато. Его зовут Бриан Артур д'Эпине де Шомон. Он странный молодой человек, говорят о нём всякое, и никто не помнит, чтобы он волочился за девицами. Да и силёнок у Брибри на такое не хватит. Щупловат щенок, субтилен донельзя.
— Таким образом, он по крови — ваш внучатый племянник?
Этот вопрос графине не понравился. Она явно сочла его оскорбительным.
— Не по крови, а по глупости! Я — Энрика Бьянка ди Сальчи ди Монталара, и не сглупи я в молодости и не выскочи замуж за сынка французского посла в Милане, графа Огюстена де Верней, сроду бы не имела я всей этой галликанской родни. Подумать только, — мечтательно закатила она глаза в потолок, — ведь обхаживал меня когда-то Роберто, маркиз ди Гвальсинара!
Сансеверино изумился.
— Бог мой, так вы из Бонелли?
— Разумеется. Так вот, супруг мой покойный, граф Огюстен, доводился Ксавье троюродным братом, и теперь мне волей-неволей Бриан, фенхель чёртов, как бы внучатым племянником приходится. Но не по крови! Мне — праправнучке Джероламо, маркиза ди Кассано ди Адда, кавалера Ордена Сантьяго, генерала папской гвардии, губернатора Борго и командора римской папской милиции — тщедушный фроччио кровной родней быть не может!
Аббат расхохотался, нисколько не осуждая графиню за подобное безразличие и даже пренебрежение к родственным связям. Теперь он понял, откуда она столь хорошо знала генеалогию его рода. Был он согласен с графиней и по существу. Брибри, хилый мозгляк, поэтическая душа, подстилка Лоло де Руайана — убийца? Смешно. Однако Леру назвал Руайана мерзавцем… Чёрт возьми, а что если это всё — просто притворство? Негодяи нарочито уверили весь свет…
Но нет, глупости. Начать прикидываться мужеложцами за десять лет до убийства? Нет. Пусть смерть Розалин обогащала Лоло, но — Люсиль де Валье! Зачем было убивать её-то? Обогатить банкира ди Гримальди?
Его отвлёк от лихорадочных размышлений новый вопрос полицейского.
— Таким образом, девушка жила с дедом — глухим семидесятилетним стариком?
— Да, Ксавье уже пару лет вообще ничего не слышит.
— Тогда не удивительно… Она вполне могла уйти незаметно.
— Разумеется, под самым ухом у старого глухаря тарантеллу танцевать было можно, он бы и не заметил.
— А какой она была?
— Женевьёв? — Старая графиня пожала плечами. — Да, в общем-то, такая же дурочка, как и все девицы её возраста… Влюбчивая, несколько навязчивая, упрямая и настырная. Считала себя весьма умной. Но я не замечала в ней явной испорченности или развращённости. В последний раз, когда мы виделись, откровенный вздор несла, повторить стыдно. Говорю же, дурочка.
Аббат снова согласился. Он помнил наивность Женевьёв, которая граничила порой с откровенной глупостью, и вообще — с чем только не граничила, но при этом она, недалёкая и назойливая, казалась ему всё же непорочной.
* * *
В свете новость произвела убийственное впечатление, вызвав шок и откровенный ужас. Был отменён уже назначенный бал у герцога Люксембургского. Стало известно, что его величество выразил резкое недовольство работой полиции и всем происходящим. Смерть третьей жертвы злобного маньяка сделала для всех девиц бесспорной мысль о неизвестной, но страшной опасности, грозящей им всем. Были забыты прошлые мелкие распри и ссоры, все старались держаться вместе, делились соображениями о лучшей охране домов, говорили о родителях, заведших в домах собак для охраны дочерей, молодые люди, имевшие сестёр, тоже волновались.
В салоне мадам де Граммон новость вызвала переполох. Давно ли они все смеялись над дурочкой Женевьёв, и вот… её нет. Бриан де Шомон, неожиданно ставший наследником солидного состояния, был откровенно испуган — не заподозрят ли его в гибели Женевьёвы? Он, трясущимися руками перелистывал страницы своей записной книжки, пытаясь доказать всем, кто желал его слушать, что в последние дни и часа-то один нигде не пробыл! Третьего дня был у мадам д'Эпине, своей родственницы, потом у принца Субиза, потом они с Лоло и его высочеством посетили концерт «Лютней Короля», оттуда направились в бальный зал к графу де Раммону, на следующий день были с Тибальдо в картинной галерее, потом обед с Шарло, вечером — у Габриэля де Конти на ужине, затем поехали к банкиру на партию в экарте, у него они с Лоло и заночевали, утром он был у куафёра, потом портной, а в семь вечера — приехали в салон маркизы.
Где ж тут убить-то, помилуйте? Минуты свободной не было…
Шарло де Руайан подтверждал слова любовника, на вопрос Бриана, может ли банкир удостоверить, что они были у него? — Тибальдо ди Гримальди величаво кивнул головой. Реми де Шатегонтье презрительно хмыкнул и заявил, что давно подозревал, что Брибри… самый настоящий бабник. Габриэль де Конти, демонстрируя полное безразличие к страхам и опасениям несчастного де Шомона, мирно дремал в кресле у камина.
Старухе де Верней помогали с организацией похорон Реми де Шатегонтье, ворчавший, что скоро он станет похоронных дел мастером, и Шарло де Руайан, ядовито отвечавший Реми, что для медика это смежная область, и её знание никогда не помешает. Аббат внимательно вглядывался в лицо Реми, но не видел на нём ни малейшего признака вины или угрызений совести. Виконт был утомлён и чем-то обозлён. И только.
Но, в общем-то, умеренная раздражительность была обычным состоянием его милости.
Лакеи в салоне перешёптывались: в народе говорят, это шалит-де сам Сатана, недаром же он неуловим и невидим. Как известно, аристократия никогда не говорит о таких глупостях, о каких судачит народ, но и народ не интересуется таким вздором, каким заняты светские люди, но теперь мнения верхов и черни в кои-то веки совпали.
Сен-Северен весь день пропадал в храме, здесь, за высокими соборными стенами, находил покой душе, беспокойство стихало, он забывался в молитвах. Но искушения не оставляли его и здесь! Сумасшедшая старуха, которая едва не довела его до истерики дурацкими мольбами о здравии внука, снова появилась в церкви. Мало того, кинулась целовать его ризы, вопя, что маленький Эмиль начал вставать и сам ходит! Её вопли собрали толпу в притворе, и как Жоэль не старался объяснить глупой женщине, что внука исцелил Бог, толку не было. Он смутился ещё больше, когда, окружённый восторженной толпой простолюдинов, вдруг заметил в притворе знакомую фигурку и, приглядевшись, понял, что не ошибся.
Пришла Стефани де Кантильен.
Жоэль, однако, воспользовался её приходом, чтобы освободиться от навязчивых прихожан, которым вечно подавай чудеса да знамения, и готовых, аки язычники, обоготворить священника вместо Бога. Нехристи, одно слово. Но разговор со Стефани поразил Жоэля. Она пришла поговорить с ним, не найдя его у маркизы де Граммон, заезжала к нему и его дворецкий сказал, что он — в Сен-Сюльпис.
— Что-то случилось, Стефани? Кроме, конечно, всех этих ужасов.
Она покачала головой.
— Нет. Но то, что происходит… это дьявольщина. Я долго колебалась, мне было стыдно рассказать вам. Но… Я подумала, что, наоборот… это пройдёт, если я признаюсь вам во всём.
Жоэль напрягся. Господи, неужто и Стефани, как Люсиль, признается ему в любви?
— Это началось… я не помню точного дня… Я думала… об одном человеке… Он нравится мне, я… — она умолкла.
— Предположим даже, что его зовут Бенуа… — продолжил аббат, обрадовавшись откровенности мадемуазель и тому, что его самого это не касалось. Но он ошибся.
Стефани невесело улыбнулась.
— Вы наблюдательны. Да, мне нравится де Шаван. Но… Я не о нём. Это случилось под вечер. Я, кажется, уснула, или… дремала… И вдруг я… Я не лгу, поверьте! Я услышала ваш голос. Вы… — Она жалобно взглянула на него. — Вы говорили о любви и звали меня. Я… понимала, что это наваждение… но… противиться почти не могла. Я встала… но тут вошла Сесиль, моя горничная. Они испугалась, закричала, думала, что мне дурно, говорит, я была как сомнамбула…
Аббат побледнел.
— На следующую ночь я боялась оставаться одна, и Сесиль была рядом. Всё повторилось. Но ведь это… были не вы?
Де Сен-Северен почувствовал, что его знобит, точнее, пробрало морозом. Он сунул руки в карманы и тут же вскочил, нащупав в левом лист бумаги. Жоэль торопливо извлёк его. Ну, конечно…
Он протянул Стефани письмо мадемуазель де Монфор-Ламори.
— Прочтите, мадемуазель.
Она бросила на него изумлённый взгляд и заскользила глазами по строчкам. Ахнула, прижав трепещущую ладонь к губам, когда прочла подпись. На лице её проступил ужас.
— Боже мой… это как же? Я… следующая? — Мадемуазель де Кантильен, что и говорить, была далеко не самой глупой из молодых девиц.
Сам же аббат, тяжело плюхнувшись на скамью, погрузился в размышления, кои до сих пор непроизвольно отталкивал от себя. Из туманного прошлого встала до боли знакомая фигурка Мари. Она тоже не могла объяснить, как всё произошло, лишь помнила, как странная непреодолимая сила вдруг заставила её среди ночи подняться и самой прийти в спальню д'Авранжа. Он шла, как околдованная, и ей почему-то казалось, что она идёт к нему, Жоэлю…
Камиль д'Авранж. Что он тогда сказал? Что всем напряжением душевных сил взалкал Мари, готов был продать душу чёрту за единую ночь с ней. Обезумевший, он начал призывать её к себе. Вскоре дверь его спальни раскрылась, и Мари словно в полусне переступила порог… и назвала его Жоэлем.
Разве он, Жоэль, забыл это? Нет. Просто похоронил воспоминания, но вот, призрак по первому слову встал из могилы и скользил перед глазами…
До него с трудом дошёл жалобный голос Стефани.
— Что же мне делать, отец Жоэль? Я боюсь!
Сен-Северен вздохнул.
— То, что вам грозит опасность — очевидно. Я сейчас отвезу вас в дом к своему другу, Анри де Кастаньяку. Надо вызвать туда же Бенуа де Шавана и братьев де Соланж. Вас надо просто запирать в спальне на ночь. Забить окна. Опасность слишком велика. — При этом Жоэль, поймав её испуганный взгляд, замер в недоумении. Если его предположения правильны, и эти мерзости творит д'Авранж, то… Это же невозможно! Ведь сам Жоэль стократно замечал, что Стефани — дорога Камилю! Он дарил ей безделушки и опекал, рекомендовал нужным людям и при некоторых особах бросал в её адрес утончённые комплименты! Господи, ведь он нянчил её малышкой и из колледжа писал ей письма, начинавшиеся словами «любимая моя сестричка»! Это не он… Всё пугающе похоже на случай с Мари, но… этого не могло быть.
Тем не менее, если сомнения аббата и допускали непонимание и дурную двойственность, то опасность, угрожавшая мадемуазель, была несомненна. Служба давно закончилась, церковный двор опустел. Аббат, не раздумывая, усадил мадемуазель в её экипаж, сел рядом и велел гнать к Менильмонтану, где жил де Кастаньяк.
Ему не пришлось долго объяснять Анри и его сестре необходимость приютить мадемуазель и её друзей, ибо ей угрожает опасность — о гибели Женевьёв де Прессиньи Кастаньяки уже знали.
На всякий случай Жоэль решил обезопасить дом от визита Камиля д'Авранжа.
— Я прошу вас, мадемуазель, в эти дни не видеться ни с кем, никому не писать. Даже если придёт ваш брат…
Мадемуазель де Кантильен взглянула на него сумрачно.
— Вы… о ком? О Реми или о Камиле?
Аббат смутился.
— В общем-то, об обоих.
Стефани пожала плечами.
— Они не придут. Реми я просто боюсь, а Камиль… боюсь, что мсье д'Авранж ещё почище его милости виконта будет.
Отец Жоэль в изумлении замер.
— Что? Он же нянчил вас, Стефани.
— Все мы когда-то в куклы играли. Я… я слышала о нём много мерзостей, но никогда не верила. Не хотела верить. Я любила его. — Она бросила мрачный взгляд на окаменевшего де Сен-Северена. — Вы сказали тогда, что любовь Христова открывает глаза. Не знаю. Может, я любила его не Христовой любовью. Ибо обычная любовь ослепляет… По крайней мере, иногда. Я не хотела видеть в нём дурного. Мне сказала… я не могу назвать… Он подло обесчестил нескольких девушек. Я не верила, но когда моя подруга по пансиону… он надругался над ней! Я просто вдруг вгляделась в него, услышала его разговор с Реми. Они подлинно братья — два колеса одной повозки. Я сказала, что не хочу больше знаться с ним.
Жоэль тяжело вздохнул и столь же тяжело опустился в кресло.
— Вы сказали ему это… Давно ли?
— Три дня назад.
— А голос… мой голос… вы услышали до этого?
Стефани замерла.
— Да… нет! В тот же вечер! Как приехала домой, — мадемуазель побелела, — а почему вы спрашиваете об этом?
Аббат торопливо поднялся.
— Мне трудно пока что-то объяснить, мадемуазель. Я сейчас привезу де Шавана и вашу горничную.
* * *
… Визит Сен-Северена в дом де Шавана отнял больше времени, чем рассчитывал аббат.
Жоэль показал Бенуа письмо Розалин де Монфор-Ламори, и довёл его до синюшной бледности сообщением о том, что у мадемуазель Стефани уже несколько дней — сходные видения. Он велел Бенуа заехать за горничной мадемуазель де Кантильен Сесиль, помочь ей собрать вещи и отправиться к Анри де Кастаньяку. Необходимо поместить мадемуазель в спальне второго этажа, забить все окна и баррикадировать на ночь дверь её спальни. В чужом доме входной двери ей не открыть, но необходимо распорядиться, чтобы один из лакеев спал на топчане, придвинутом к двери. Мадемуазель собой не управляет.
— Вы хотите сказать, Жоэль… что это дьявольщина?
— А разве в народе убийцу не прозвали Сатаной? — аббат вздохнул. — Всё это подождёт, Бенуа. Вы же понимаете — лучше трижды перестраховаться, чем подвергнуть жизнь мадемуазель опасности.
С этим Бенуа не спорил.
— Кому же и воевать с Сатаной, как не слугам Божьим, — говоря это Беньямин, не вызывая лакея, торопливо одевался. — Про вас, кстати, при дворе чудеса рассказывают, врачуете болящих, говорят, молитвами исцеляете…
Аббат растерянно уставился на Шавана.
— Господи, Боже мой, силы небесные, от кого вы этот вздор слышали-то?
— От господина де Морепа, он как раз спрашивал у герцога де Сент-Эсташа, лечите ли вы чешуйчатый лишай? А герцог услышал об этом от мадам де Фонтенэ, а та говорит, что ей горничная о чуде этом рассказала, что с её отцом, Роже Мади, случилось по молитве-то вашей. Он тут поставщик дров…
Аббат тяжело вздохнул. Господи, за что напасть такая? Какой лишай? Он даже не знал, что это такое! Впрочем, Реми что-то говорил… Все знания аббата Жоэля о болезнях исчерпывались несколькими прочитанными когда-то книгами по медицине, ныне давно забытыми. На собственном опыте он знал, что такое головная боль да мозоли, натёртые по весне новыми туфлями. Да ещё один раз был укушен пчелою, которую сам же неосторожно и придавил.
Бог мой, ну за что Ты попускаешь такое? Если бы не опасность, угрожавшая мадемуазель де Кантильен, Жоэль, наверное, испытал бы при подобном известии полное душевное изнеможение, но сейчас только махнул рукой. Эти глупости будет время опровергнуть и после.
Бенуа взглянул на него странно.
— Почему глупости? Вы же сами говорили — дар от Бога. Это рабство, его не выбираешь, это оно выбирает вас. От креста убежать хотите?
— Господи, какой дар? Какой крест? Бога ради, Бенуа, пожалейте вы меня! Тут Сатана лютует, под носом у нас людей пожирают, а вы о каком-то лишае! Не знаю я никаких лишаев! И знать не хочу.
Жоэль завёз Бенуа в дом мадемуазель, потом хотел было поехать к себе, но вспомнил, что через час в доме де Прессиньи начинались похоронные обряды.
Движимый неожиданной мыслью, аббат решил ехать туда.
