ГЛАВА XII
Посол не солгал. Индусская шестидесятитысячная армия уже осадила Бактру*. Военные события разворачивались неторопливо, но за те несколько дней, пока Алан выполнял поручение Аора, многое изменилось. Разрозненные остатки разбитой армии Евкратида втянулись в город, надеясь найти спасение за его толстыми стенами.
Штурм города-крепости считался в то время трудным, а порой безнадежным делом. Но военный совет индусских тысяч надеялся на новые тараны и стенобитные машины, недавно закупленные в Риме. Сейчас обозы с этими машинами, слонами и продовольствием находились еще далеко от Бактры, хотя передовые отряды кавалерии и легкой пехоты уже обложили город тройным кольцом осады, перерезав все дороги и караванные тропы. Такая осада сама по себе еще ничем не угрожала городу, в котором были большие запасы. Она могла длиться месяцами, ничего не меняя в обшей военной обстановке.
Но осада перерезала всякое сообщение города с внешним миром и преградила путь отряду Алана, тот единственный путь, что мог привести юношу к свободе и осуществлению дальнейших планов. Возможно ли вообще пройти сквозь кольцо осады? Что ждет его в осажденной Бактре? Сдержит ли Аор свое слово? В ответ молчала пустыня. Здесь царили пески и шакалы, своими воплями пугающие коней. Копыта лошадей вязли в красноватом песке. Отряд уже давно свернул с дороги и в молчании двигался вслед за Ифросом — самым опытным из людей Аора. Вот он поднимается на очередной бархан и придерживает коня, поджидая Алана.
— Смотри, начальник, видишь кольцо огней впереди? Алан невольно усмехнулся слову «начальник».
— Вон то зарево в тумане?
— Это отблеск костров, мы подъезжаем к индусским тылам.
— Знаешь ли ты, как проехать, чтобы не наткнуться на стражу?
— Знать нельзя, начальник, но по руслу большого канала можно попробовать пройти, если он перекрыт сейчас.
— Что это за канал?
— В мирное время он снабжал город водой из больших колодцев, но сейчас индусы, наверно, перекрыли его.
— А как же город без воды?
— В нем есть запасные колодцы, только они глубоки и пользоваться ими неудобно.
Воины спешились и осторожно двинулись дальше. Несколько едва различимых теней скрывались за песчаными холмами, упрямо и осторожно все ближе подбирались к красноватому зареву вражеских костров.
Вот по знаку Ифроса все они упали в сухой песок и медленно поползли вперед. Алан полз рядом с Ифросом, ловя обрывки его хриплого шепота:
— За этим холмом — колодцы и начало канала… Здесь должна быть стража…
Но их опасения оказались напрасны. На месте колодцев нашли лишь груды камней. Местность вокруг была пустынна, а дно канала сухо. Багровый отблеск костров лег на верхнюю кромку канала, по дну которого теперь неслышно полз маленький отряд. Тревожный грозный шум громадного ночного бивуака иногда волнами прокатывался над их головами, обдавая холодом много повидавших воинов. Отголоски незнакомой речи, протяжные оклики часовых, редкий звон оружия — все говорило о том, что они уже углубились во вражеский лагерь… Теперь малейшее неосторожное движение, любой звук мог стать причиной их гибели. Сознание невидимой опасности вдавливало людей в песок, сковывало их движения. И как раньше в решающие минуты, Алан почувствовал радость предстоящей схватки.
Повелительным жестом он приказал воинам остановиться, окинул взглядом смутные, замершие фигуры. Шепотом повторив приказание — не двигаться, пока он не подаст знак, — Алан пополз по пологой стенке вверх -туда, к манящим и зловещим отблескам огней. Он и сам не знал, почему именно здесь решил выглянуть из канала. Может быть, в легком шуме его чуткое ухо охотника уловило что-то необычное. Голова Алана высунулась рядом с роскошным индусским шатром в тот момент, когда двое стражников покинули горевший невдалеке костер и решительно направились к каналу, видимо, чем-то встревоженные. Один из них, высокий и худой, с громадным шитом, зловеще сверкавшим в свете костра, крадучись шел шага на три впереди второго, вытянув голову и, видимо, прислушиваясь. еще шаг — и он увидит скорченные на дне канала людские фигуры. Алан медленно натянул лук, и в тот момент, когда длинный воин испуганно отпрянул от канала, свист стрелы был последним звуком, который услышали его слишком чуткие уши. Неуклюже тело дернулось и, загрохотав металлическими доспехами, рухнуло наземь. В ту же секунду второй воин бросился прочь, издавая громкие вопли. Грозный шум проснувшегося лагеря ударил в лицо Алану — теперь только чудо могло спасти их.
Уцепившись за бровку, он повернулся и крикнул вниз: — Бегите! Стены Бактры близко, ворота справа от канала.
Одно мгновение Алан колебался — не прыгнуть ли ему вниз? Но то же упрямое чувство шепнуло: «Вперед», и он, пользуясь суматохой, быстро пробежал несколько шагов, отделявших его от шатра. Длинные шелковые полотнища беспорядочно спускались до земли. Алан поспешно завернулся в одно из них и неподвижно застыл. А вокруг бушевал встревоженный лагерь, гремело оружие, тут и там раздавались властные крики команд, мягко стучали по песку копыта уносящихся прочь лошадей. Тонкие складки материи хорошо пропускали звуки, и Алан все с большей тревогой прислушивался к шуму. Прошло больше двух часов, а он все не затихал. Еще час, и рассвет выдаст его убежище. Нужно было что-то предпринимать. Из шатра не доносилось ни звука, и Алан решил посмотреть, что там делается. Острое лезвие ножа легко распороло ткань, Алан приник глазом к образовавшейся щели. Глиняный светильник слабо освещал пустой шатер. Широкий стол занимал почти все свободное место, и на нем беспорядочно были разбросаны свитки папируса, чертежные инструменты и маленькие деревянные фигурки, изображавшие различных воинов, боевых слонов. Алан понял, что перед ним шатер какого-то командира.
Совсем близко послышался стук копыт и людские голоса. Положение становилось опасным. Алан осторожно выглянул из своего убежища. Перед входом в шатер остановилось два всадника. По тому, как услужливо приняли у них лошадей воины охраны, Алан понял, что это важные персоны. Оба вошли в шатер, и сквозь проделанную щель легко было рассмотреть прибывших. У одного из них богатый, вытканный золотом и шелком, халат путался в ногах. Пожилой и тучный, этот человек сразу же прошел к столу и принялся переставлять на нем резные фигурки, изображавшие различного рода войска. Второй видимо, офицер охраны, остался у входа. Он расстегнул тяжелый черный плащ и вместе с блестящим шлемом небрежно повесил его на крюк у входа, так что часть одежды выглядывала из шатра. У Алана сильнее забилось сердце. Краем глаза он видел, как воины отвели лошадей в сторону и, не снимая седел, держали их наготове. Дерзкое решение родилось в голове юноши.
Все будет зависеть от того, чем займется офицер охраны. Ага, вот он тоже подошел к столу, видимо, заинтересовался перестановкой фигур. Пора! Алан мягко опустился на песок и медленно пополз в ту сторону, где виднелся черный кусок плаща. Очень важно было не задеть полотнищ шатра, малейшее движение могло погубить. В то же время нельзя было отделяться от шатра. На светлом песке его сейчас же заметят воины охраны. Поэтому двигаться приходилось очень медленно, с величайшей осторожностью. Наконец он добрался до входа и еще раз бросил взгляд в шатер. Индусы, склонившись над столом, о чем-то оживленно спорили.
Алан приподнялся и в одно мгновение сорвал с крюка плащ и шлем офицера. Прижав к себе одежду, он замер неподвижно. Люди в шатре не заметили его стремительного движения. Тогда вместо высокого, украшенного грифоном греческого шлема Алан надел гладкий индусский. Завернувшись в офицерский плащ, он неторопливо, но решительно направился к воинам, державшим под уздцы двух жеребцов. Алан на ходу оценивал лошадей. В голове лихорадочно билась мысль: «Только бы не ошибиться, если я направлюсь к коню командующего, меня тотчас же схватят…»
Не говоря ни слова, Алан решительно прыгнул в седло. Воин услужливо подал поводья, посторонился, и ветер скачки засвистел в ушах всадника.
… Когда Аору доложили о прибытии Алана, он дважды переспросил его имя и не сумел скрыть изумления. Вторую неделю отрезанная от мира Бактра не получала никаких вестей. Не то что шпион, или посланник, казалось, даже мышь не способна была пробраться сквозь индусское кольцо. Только что доложили о том, что у Северных ворот подобраны трупы нескольких воинов — его маракандских дружинников, тех, что должны были сопровождать Алана. Всех их пронзили тяжелые индусские стрелы. А вот этот один человек — чужеземец, презренный варвар, как привыкли они называть всех скифов, сделал невозможное.
С нескрываемым интересом рассматривал Аор открытое, смелое лицо юноши.
Рассказ Алана был скуп. Он ни словом не обмолвился о происшествии со шпионом, справедливо решив, что об этом Аору донесут и без него. Окончив рассказ, молча протянул Аору заветный свиток. Тот мельком взглянул на печати, подписи и не сумел полностью скрыть радости. Отложив в сторону документ, содержащий в себе огромную политическую силу, Аор задумчиво и внимательно посмотрел на стоящего перед ним храбреца.
— Ты сделал невозможное. Ты хочешь стать гражданином Бактры, а знаешь ли ты, что наше государство может погибнуть?
— Мать городов, священная Бактра — бессмертна. Об этом говорят все.
— Об этом говорят священные папирусы… В голосе Аора звучали неподдельная горечь и усталость. Он словно жаловался юноше на что-то.
— А на самом деле у нас осталось двести гоплитов* да сотня гетайров** — триста человек настоящих воинов, знающих военное искусство. Горожане изнежены золотом и вином. Рабы и местное население восстанут, как только начнется штурм. Я недооценил возможностей индусской кавалерии. Гипархи*** перерезали дороги Бактрии на четыре дня раньше срока. Это решило судьбу страны.
— Но ведь совсем недавно в городе стоял большой гарнизон! — не удержался от восклицания Алан.
— Гарнизон! Пять отрядов были отправлены в сатрапии**** для собирания и стягивания сил к Бактре. Провинции переходят на сторону врага! При первом же ветерке государство рассыпается, как песчаный холм. Здесь ничего нельзя предвидеть, ничего нельзя предусмотреть! Воин, висящий над пропастью на рукоятке своего меча, загнанного в расселину, — вот что такое потомки Александра в этих проклятых богами восточных странах. Стоит на секунду выпустить оружие и уже больше не схватишь его вновь! Измена в каждом доме, на каждом шагу! Ты должен знать, что ждет завтра сегодня еще свободного гражданина Бактрианы. Ты, совершивший подвиг, достойный древних эллинских героев, заслужил настоящую свободу. Я не хочу, чтобы завтра ты потерял ее вновь, став индусским рабом. Ты чужеземец, и никто не осудит тебя, если ты выйдешь за ворота Бактры и открыто перейдешь к нашим врагам. Ты выполнил мое поручение, ты свободен. Ворота города открыты для тебя. Индусы с радостью примут к себе смелого воина.
Аор умолк. Алан не отвечал, и в комнате повисла тяжелая тишина. Может быть, впервые в жизни Аор сказал всю правду человеку, которому искренне предлагал стать врагом. Непонятное теплое чувство к этому юноше и сознание обреченности впервые вырвали из уст сурового мужа, привыкшего к сложнейшим политическим интригам, эти горькие правдивые слова. И он с непривычным волнением ждал ответа Алана.
Наконец юноша вскинул голову и заговорил, не отрывая взгляда от лица Аора:
— Это правда, я чужеземец здесь. Но у меня есть родина! И в изгнании святы ее законы. Законы родины не позволяют покинуть в беде людей, поверивших мне. Пусть даже не совсем поверивших, — не смог он удержаться от язвительного замечания, вспомнив о шпионах Аора. — Я успел полюбить за эти годы вашу страну, здесь я потерял свободу, здесь я завоевал ее вновь. Здесь я увидел волшебное искусство ваших мастеров. Если когда-нибудь родное племя позовет меня, я буду принадлежать ему. А сейчас Алан — воин вашего царства. Вы обещали мне свободу и гражданство после возвращения.
Алан склонил голову, и Аор, возможно, впервые за много лет почувствовал, как волнение сжало горло. Чтобы скрыть его, он молча нагнулся над маленькой шкатулкой и, достав оттуда небольшой папирус с круглой оранжевой печатью царя и подписью Евкратида, протянул его юноше. Алан, многому научившийся за эти годы, развернул лист и свободно прочитал витиеватые строчки греческого письма:
«Я, великий царь Греко-Бактрии, повелеваю раба и варвара Алана считать отныне свободным гражданином матери городов Зариаспы. Я дарю ему гражданское имя, пусть зовется отныне: Аполонодор Артамитский и носит печать Барса».
Выходя из дворца, Алан остановился на его ступенях и прижался виском к холодной мраморной колонне… Голова кружилась, как от пряного, сладкого греческого вина — удивительного напитка, чем-то похожего на далекую страну — родину Аора и могучего полководца Александра. Родину славных героев и прекрасных богов.
Их мраморные изображения, охраняя вход во дворец, стояли по бокам колонн и загадочно улыбались, будто им и в самом деле были известны все человеческие дела и судьбы. Когда-то людная площадь перед дворцом теперь была пустынна. Грозный шум, волнами накатывающий на город из-за высоких стен, загнал обывателей в жилища. Как всегда в неспокойное время, на улицах появились грабители, и горожане укрылись в домах, превратившихся в маленькие крепости. В былое время они толпились перед царским дворцом в ожидании подачек, теперь же никому нет дела до государства. Каждый спешил защитить свой дом, нимало не заботясь об обороне города.
Юноша внезапно очнулся от своих мыслей. Ему показалось, будто одна из прекрасных статуй богинь ожила. К нему приближалась стройная женщина. Складки тонкого, нежного виссона* лишь подчеркивали линии ее грациозного тела. Ласковые глаза женщины показались удивительно знакомыми. Алан вспомнил яркое мелькание медных спиц колесницы и эту улыбку в глазах, до сих пор оставшуюся в памяти.
Женщина подошла и, непринужденно опершись рукой о колонну, только что охлаждавшую разгоряченный лоб юноши, заговорила мягким, немного лукавым голосом:
— Юный воин мечтал о подвигах? Я не помешала ему? Алан, прекрасно владевший собой в минуты опасности и научившийся дипломатическим тонкостям речи, теперь смутился от внезапного волнения и пробормотал что-то невнятное. Женщина засмеялась, и Алан, как это бывает только с художниками, мгновенно потерял ощущение происходящего, весь поглощенный деталью. Он не отрывал вспыхнувшего взгляда от обнаженной до локтя руки женщины, свободно и легко приникшей к колонне и слегка вздрагивающей от смеха. В этом чуть заметном трепете мыши была поразительная говорящая сила… Именно ее, эту едва уловимую гармонию мелких движений, хотел поймать тогда Аполонид в своей неудавшейся статуэтке… Когда взгляд юноши пробежал от руки к лицу женщины, она перестала смеяться и слегка поежилась, ощутив его почти физически.
— Что ты смотришь на меня, как Актеон** в пещере Артемиды? Уж, не в пустынях ли Аидова царства потерял свои язык великий воин? — рассерженно проговорила незнакомка.
Это отрезвило Алана, он ответил, мягко улыбаясь:
— О нет, прелестная, перед Вами всего лишь простой смертный воин Греко-Бактрии — Аполонодор Артамитский.
Свое новое имя Алан произнес впервые, и потому оно прозвучало чуточку подчеркнуто и торжественно.
— Странно, я знаю имена всех достойных членов городской общины, но это слышу в первый раз. — Теперь уж взор красавицы изучающе остановился на лице Алана, но не нашел в его суровых чертах следов утонченной греческой изнеженности.
— Возможно, но ручаюсь Вам — не в последний, — чуть насмешливо поклонился Алан.
Красавица недоуменно пожала плечами и, резко повернувшись, пошла прочь. Алан смотрел ей вслед и думал о том, кем может быть эта женщина, скрывшаяся в царском дворце и знающая имена всех знатных горожан. Местным женщинам была свойственна чарующая раскрепощенность и независимость в поступках и мыслях, воспитанная многими десятилетиями свободы и равноправия женщин, принятом в греческих городах-государствах.
ГЛАВА XIII
На следующий день вечером Лаодика поджидала отца. Аор задержался в Совете общины дольше обычного. На-, ступило тревожное время, совсем близко стояли враги, но здесь, за толстыми стенами и мягкими коврами, их присутствие у городских ворот почти не ощущалось. Возможно, отец придет не один. Последнее время к ним все чаше стал заходить этот лысый, похожий на мокрицу жрец Зевса. Зачем он понадобился отцу? Отец никогда не посвящает ее в свои планы, он просто говорит ей, как нужно держаться с тем или иным человеком. Порой это ее обижало, но с годами девушку все сильней привлекала напряженная, тайная борьба, скрытая за улыбками и напускной приветливостью приходящих к ним людей. Все они боялись отца. И даже такие люди, как Зеврасий, были слабее его в скрытом поединке. Лаодика порой не знала всей картины сложной и смертельно опасной игры, которую вел отец, но охотно принимала в ней участие, унаследовав от Аора вместе с холодным разумом страсть к интригам и опасностям. Может быть, потому они были так близки друг другу. Лаодика любила отца. Он стал для нее своего рода могучим божеством, воля и разум которого руководили жизнью государства. Может быть, поэтому здесь, в его комнатах, она совсем не ощущала беспокойства от того, что в двух полетах стрелы стояли несчетные тысячи хорошо вооруженных врагов. Все они окажутся бессильны перед железной волей ее отца. Стоит ему захотеть, и их тысячи, смешавшись, начнут избивать друг друга. Так будет — стоит ему захотеть.
Звуки цепляются за толстый ворс ковров, тонут в тканях обивки, и все же Лаодика слышит еще издали шаги двух человек. Этому важному искусству — слышать недоступные простому уху звуки — тоже научил ее отец. Вот его короткие, чуть шаркающие шаги. А это кто уверенно ступает, словно идет по мостовой? Лаодика приподнимается и, удивленная, внимательно слушает.
Никогда в их доме не звучали шаги этого самоуверенного человека. Разные она знала шаги: мягкие, как поступь тигра, вкрадчивые, как ласки хитрого кота, — шаги Зеврасия, жреца Зевса. Шаги других то трусливые и робкие, то нарочито торопливые и услужливые, то неуклюже шумящие и тут же почтительно замирающие. Но таких спокойных и четких она не знала. Так может входить человек в свой дом, наверно, так входит воин в побежденный город. Но так входить в кабинет Аора? Это было выше ее понимания. Она любила эту игру — по звуку шагов определять человека, его манеры, желания и даже порой угадывала, для чего он пришел к отцу. Но сейчас… Странная растерянность охватила девушку, она почему-то торопливо подошла к листу полированной бронзы и поправила свои безупречно причесанные волосы, только что уложенные рабыней в тугой каштановый узел, из-под которого выбивались непокорные завитки и тонкими кружевными колечками щекотали плечи. Кто же все-таки пришел? Хлопнула дверь в кабинете отца, и сейчас же до нее долетел знакомый, очень знакомый голос! Она рывком приоткрыла дверь и приникла лбом к узкой щелочке. Отец, конечно, заметил это. Он всегда все замечал! Но на этот раз не сделал обычного повелительного жеста, не заметного для собеседника. Этим жестом он всегда приглашал ее войти или приказывал удалиться. Почему-то отец сделал вид, что не заметил ее глаз. Ну что же, она с удовольствием послушает, о чем говорит с отцом ее новый знакомый, странный юноша с чужеземным суровым лицом…
— Значит, положение города безнадежно?
Аор чуть двинул бровями, за этим вопросом в голосе Алана он почувствовал нечто не совсем обычное.
— Это так. Уже через семь дней дворцы Бактры превратятся в развалины, а защитники города — в рабов.
— Неужели во всем царстве нет больше войск, верных Вам и царю?
В вопросе юноши звучали глубокий интерес и волнение. Аор, что-то решая в уме, медленно взвешивал каждое слово, еще и еще раз измеряя Алана взглядом проницательных глаз, теперь чуть затуманенных работой мысли.
— Нет. В тысяче городов Бактрианы стоят громадные, хорошо обученные и вооруженные гарнизоны, но они не двинутся с места, пока не найдется человек, способный сделать невозможное. Они будут стоять там, пока не найдется такой человек…
Прежде чем Алан успел ответить, Лаодика заметила в лице отца никому, кроме нее, не известную черточку неудовольствия, и ей почему-то захотелось, чтобы чужой юноша сдержал готовые сорваться слова. Но он не почувствовал ее молчаливого призыва.
— Мне нужна сотня гетайров и четыре месяца сроку. Бактра будет свободна, если продержится это время.
Аор вскочил с кресла. Он приблизился вплотную к Алану. Резче обозначилась на лбу черточка неудовольствия и гнева.
— Почему я должен верить вчерашнему рабу, и почему он уверен, что я могу до такой степени довериться ему?
Отчего отец назвал юношу вчерашним рабом? И что же он молчит? Неужели и он ответит тем противным, робким, заискивающим голосом, который она так ненавидела в людях с услужливыми шагами.
— Мое племя зовется филагетами.
В этом гордом ответе было что-то красивое и неотразимое. И то, что юноша не добавил к нему ничего, покорило Аора.
— Достойный ответ… Если бы потомки Александра могли так ответить, они бы владели миром… Я подумаю о твоем предложении. Это очень сложно — назначить недавнего раба сотником гетайров… Почти невозможно…
— Но это станет возможным, если захочет Аор!
И вновь эти два необыкновенных человека скрестили взгляды. Один — непроницаемый и оценивающий каждое слово. Второй — открыто рвущийся к большому делу, впервые ощутивший свою силу, еще не успевшую расстаться с юностью.
— Аполонодор напорист, это, может, и не вредит в бою, но в разговоре иногда мешает.
И Алан понял, что настало время промолчать.
— Я приглашаю тебя на трапезу в моем доме. Надеюсь, Аполонодор Артамитский не откажется.
Алан прекрасно уловил насмешку в тоне Аора, оказавшего бывшему рабу огромную честь своим приглашением. Щеки юноши вспыхнули от гнева, но он еще раз сдержался, не подозревая, что этим заставил радостно забиться чье-то нежное сердце.
— Ну, вот и чудесно. — Аор хлопнул в ладоши и отдал приказание вошедшим рабыням: — Ужинать будем в покоях Лаодики. Приготовьте все и предупредите госпожу.
Алан, словно перед поединком, чувствовал легкое волнение. Обстановка покоя, куда они вошли, только увеличила это напряжение. Мягкий полусвет, предметы непонятной роскоши, тонкие ароматы, точно вражеские лазутчики, старались проникнуть в осознание юноши, ослабить напряжение воина, готового к броску.
Чувствуя во всем этом скрытую для себя опасность, Алан стиснул зубы, упорно обдумывая, как ему начать разговор об Узмете, все еще томящемся в тюрьме. Аор обещал, но так ли свято его слово? Захочет ли он сдержать его? Захочет, если я буду нужен. Значит, этой просьбой можно выяснить, как он принял мой план. И, вспомнив о плане, Алан сдержал дыхание, боясь выдать волнение, — так реально близко встали перед ним давние затаенные мечты о славе, о грозных делах и о крови врагов, льющейся на сухой песок. И еще об одном очень отчетливо вспомнил юноша. Серая квадратная глыба стояла на вершине скалы Совета. Около этой глыбы собирались старейшины, здесь они присваивали воину желанное звание почетного воина племени, за такую честь многие, не задумываясь, отдавали жизнь. Изображение глыбы Совета вырезал он тогда из мягкого прозрачного камня, мечтая о милой родине, согревавшей сердце воспоминаниями детства, нежными и грустными одновременно…
Аор сжал в ладони кисть от пояса своего халата и задумчиво перебирал ее нити. Они были двух цветов — синие и желтые. Синие — вправо, желтые — влево — на два разноцветных пучка разделялись беспорядочно спутанные нити, каждая нить была мыслью, каждая мысль ложилась на свое место: синяя — вправо, желтая — влево. Синие мысли утверждали «да», желтые возражали им.
«Юноша чужеземец, его здесь ничего не держит. Он не может стать тебе помехой в дальнейшем», — говорила синяя.
«А долго ли он останется в твоей власти? Сможешь ли ты до конца разгадать его варварский ум?» — вопрошала желтая, но тут же ложилась новая синяя нить — возникала новая мысль: «Юноша самолюбив и честолюбив, слава быстро ослепит его, отнимет природную остроту ума и вдумчивость, сделает простой игрушкой в твоих руках».
«Но пока это случится, он может перевернуть судьбу всей страны, он отважен до дерзости, умен настолько, что способен понимать и скрывать собственные желания…»
Аор чувствовал себя, как Одиссей, державший в руках подарок Эола*. Вот он в руках у него, таинственный мех. Пока завязан, он сер и невзрачен, безобиден на вид, но стоит его развязать, и на волю вырвутся неудержимые бури и ураганы, и кто знает, куда направят они свою чудовищную силу? Стоит дать этому отважному юноше сотню гетайров, да еще клочок папируса — львенок вырвется на волю и тогда… Могущество индусов может рассыпаться, как бархан под напором ветра. «А куда дальше подует ураган? — вопрошала желтая нить. — Где ключик? Где твой заветный ключик к этому человеку, без которого ты не решал ни одной судьбы? Ты владеешь Антимахом, в любую минуту ты можешь сделать его царем и противопоставить этому странному чужеземцу, этому рабу, в котором нуждаешься и которого боишься! А кто из них окажется сильнее? Кто это знает? Разве можно угадать силу неведомого? И разве сможет устоять мутная капля вина перед кристальной твердостью алмаза? Если взбунтуется алмаз, чем удержит его золотая лапа? Что если он сломит Антимаха, как слон ломает сухой ковыль? Ведь ты хочешь дать чужеземцу стальные крылья власти и силы. Как высоко он сможет подняться на них? Как использует эту высоту? Где те вожжи, которыми ты направишь полет пушенной тобой стимфалийской птицы?*»
Тонкий прозрачный звон разбитого хрусталя вспугнул этот сонм вопросов в голове Аора. Алан не заметил, как раздавил в своих пальцах бокал. Юноша всем своим существом устремился к двери, завешенной портьерой из шелковых шнурков, на которую взглянул теперь и Дор. Из его головы сразу же ушла назойливая толпа противоречивых мыслей, и он улыбнулся устало и благодарно, как человек, нашедший трудное решение.
Алан не заметил раздавленного бокала. Он забыл в эту минуту о скале Совета и о крови врагов! Он даже не видел, что Аор поднялся и ушел из комнаты, чтобы отдать какое-то приказание. Все это не имело сейчас никакого значения. В дверях остановилась женщина. Но не это поразило Алана, даже не то, что она оказалась той, с кем разговаривал он на лестнице дворца… В чувствах Алана было то, чего не понял Аор, что навсегда осталось для него загадкой и что заставило его в тот момент, быть может, впервые в жизни принять ошибочное решение. Оба они видели одно и то же, и каждый видел разное.
Аор увидел в дверях свою дочь, увидел волнение Алана и, усмехнувшись про себя, решил, что ключик найден. Алан же почти не видел Лаодики. Он видел другое; видел то, что доступно лишь глазам людей, способных отыскать и слить в единый образ рассыпанные по жизни крупицы прекрасного.
Лаодика запуталась в шнурах портьеры и резко на ходу остановилась, ее тело под легкими одеждами напряглось и на секунду замерло! Шелковые струи портьер голубыми змеями обвились вокруг ее рук и стана, прильнули к обнаженной нежной коже, горели на ней мягкими зелеными огоньками! Витые горящие змеи остановили движение, жизнь словно замерла на мгновение под их напором и навсегда запечатлелась в глазах пораженного Алана. Но мгновение уже пронеслось мимо. Лаодика сердито отстранила непокорные струи шелка и величавой спокойной поступью вошла в зал.
Этот чужеземный юноша опять смотрел на нее своим необычным, физически ощутимым взглядом. Зачем ушел отец? Лаодика села напротив гостя и, не поднимая глаз, ждала, когда он заговорит, ее руки привычными движениями создали в убранстве стола и расстановке блюд какой-то странный гармоничный беспорядок и замерли на полупустом кубке отца. Разговор явно не клеился. Алану не хотелось говорить. В такие минуты он забывал о словах. Он глядел на тонкую белую руку женщины на льдистом хрустале бокала и внезапно отчетливо понял, что так эту руку может видеть только он один.
Прозрачная и бледная, она застыла, как снежная шапка на ледяном осколке хрусталя. Ему захотелось притронуться к ней, он был уверен, что она растает от тепла его руки, но, подняв глаза на лицо женщины, он почти вздрогнул.
Губы Лаодики запеклись тонкой трубчатой корочкой, словно сковавшей тайную страсть. Наверно, так же холодно выглядит расплавленная бронза, когда ее поверхность чуть прихватит пленка раскаленного металла. И словно дыхание скрытого жара коснулось Алана, он со страхом почувствовал, как уходят куда-то вдаль рожденные его фантазией образы, как сидящее перед ним прекрасное неведомое обретает реальные формы полуобнаженной красивой женщины. Странное дело, от приобретенной реальности облик женщины ничего не потерял, он стал лишь мягче, проще и доступнее. Теперь Алан заметил, что волосы у нее непослушные; их кольца блестящим кружевом падают на стройные плечи, точно хотят приласкаться дерзко и нежно. И опять, как на лестнице дворца, Лаодика, потеряв терпение, заговорила первой:
— Возможно, Аполонодор Артамитский хочет посмотреть произведения греческих мастеров? У отца есть неплохая коллекция.
Алан отлично понял обиду девушки; ее язвительную и гордую иронию. Он заговорил уверенно и приветливо:
— Произведение, которое так восхищает меня, нельзя найти в коллекции. И еще не родился мастер, который смог бы приблизиться к такому совершенству.
Лаодику не смутил этот изысканный комплимент, он был даже несколько неприятен ей, так как напомнил обычные торжественные разговоры гостей Аора. Девушка поспешила переменить тему. Ее приятный глубокий голос звучал задумчиво и дружелюбно.
— Ты, наверно, очень любишь все красивое…
— Не знаю, иногда мне кажется, что вся человеческая жизнь не стоит одного дня, наполненного прекрасным.
— А ты не боишься красоты?
Этот вопрос откровенно изумил юношу.
— Красота опасна. Она живет соками человеческого сердца. Она выпивает из него все лучшее, оставляя пустую скорлупу.
Алана поразила эта странная мысль, поразило своеобразие суждений собеседницы.
— Я не согласен с Вами. Красота обновляет сердце человека, дарит ему новые силы, разве не так?
Лаодика чуть улыбнулась в ответ и стала медленно перебирать своими длинными тонкими пальцами ожерелье из крупных жемчужин необычайного цвета.
— Разве не прекрасен этот жемчуг? А ведь там, на дне моря, он зародился от простого каприза случая, от ничтожной песчинки и слизи. И сейчас, как все прекрасное, он живет соками человеческого сердца. Если снять его с живой кожи человека, он поблекнет и потускнеет, в нем умрет красота. Человек же, который носит его, бледнеет и чахнет. Красота опасна…
ГЛАВА XIV
Прошло три дня с того вечера, как Алан ужинал у Аора, а Аор все еще не мог разрешить вставшую перед ним задачу. Многое не нравилось ему в речах Алана, вызывало сомнения. Почему он попросил сотню гетайров? Почему так дерзко предложил свои услуги вчерашний раб? Только ли мечта о власти кроется за этим? Что если другое? И почему он думает все время об этом чужеземце и варваре? Разве в древнем городе не найдется достойного потомка Александра? Может быть, есть… конечно, есть много смелых, отважных! И все же мысли упрямо возвращались к Алану. Именно ему хотелось верить, именно в нем заметил Аор сочетание холодного разума с темпераментом борца. Удача сопровождала юношу с первых самостоятельных шагов. Есть люди, с детских лет отмеченные печатью богов, рожденные побеждать и властвовать. Если это так, пусть то, что превышает человеческий разум, решат сами боги.
Аор берет папирус и отрезает от него шесть полосок. Пять славных и грозных имен пишет он на лоскутах папируса. Эти люди не раз отличались в военных походах талантом и дерзостью. Каждый из них мог бы… Но Аор берет шестую полоску и выводит на ней имя Алана. Потом все шесть свертывает в одинаковые трубочки. Бросает их в урну, стоящую у ног статуи Зевса, хлопком вызывает раба.
— У ног Зевса лежит шесть человеческих судеб. Подай мне одну из них.
Старый раб, много лет живущий в доме Лора, понимает все с полуслова. Отвернувшись, наугад достает бумажку и молча, с поклоном, подает господину. Аор отпускает раба и не спешит развернуть папирус. Потом тяжело вздыхает, словно прогоняя назойливые сомнения.
— Ну что ж, боги решили… Уже готов указ, поставлена печать, и только имя не вписано.
Наконец Аор развертывает папирус и не может сдержать довольной улыбки. Его мысли согласны с желанием богов. В пустой графе появляется имя Аполонодора Артамитского…
Город стал другим. Не испуганный его значительностью раб подавленно ступал по западням клыкастых улиц. На сером жеребце ехал человек, только что получивший в свои руки судьбу великого города. Алан едет медленно и при каждом шаге коня ощущает на груди упругий папирус. Юноша задумчив, почти угрюм. Получив указ, мечты о котором еще недавно казались дерзостью, он впервые почувствовал ответственность за судьбы многих людей, понял, как нелегка, а порой страшна, будет его новая жизнь… Хорошо, что здесь у него есть двое верных друзей, без них ему не справиться с делом, на которое решился. Указ об освобождении Узмета Аор выдал по первой просьбе. Мипоксая он разыщет в Мараканде, сейчас же наконец можно вернуть свободу Узмету, много дней томившемуся в ожидании казни.
Вонючий мрак тюрьмы поглотил вошедших, где-то здесь, в лабиринте страданий и ужаса, томился Узмет. Не поздно ли пришел Алан? Что если друг уже получил страшную свободу мертвых? Шедший впереди десятник стражи поскользнулся в луже крови какого-то несчастного и чуть не выронил факел. Изрытая проклятия, принялся он трясти бездыханное тело человека, разорвавшего себе зубами вены. Нет, это не Узмет. Они двинулись дальше. Кривоногий, шагающий, как утка, десятник все еще продолжал ругаться: за смерть каждого раба из его жалованья вычитали 40 драхм.
Высокий человек, около которого они наконец остановились, был прикован к стене за руку. Он не удивился и не обрадовался. Он был равнодушен. Безучастно дал он снять со своей руки стальное кольцо и покорно позволил Алану вывести себя на воздух. Увидев солнце, он ожил на минуту, но, словно израсходовав последний остаток душевных сил, тотчас же сник, как подрезанный стебель. Алан пытался растормошить друга, что-то объяснить ему, но Узмет молчал и, казалось, вслушивался в неведомые Алану глубины…
Уже в маленькой вилле, которую Аор подарил Алану, Узмет вдруг заговорил хрипло:
— Колесо большое не вертится. Колесо сломалось.
Алан испугался. Эти странные слова словно ударили его. Он принес душистой розовой воды, напоил и накормил друга, долго отмывал в ванне затвердевшую коросту и смазывал мазями свежие рубцы. Все это Алан проделывал молча, боясь услышать из уст друга подтверждение страшной догадки. Но Узмет снова заговорил:
— Да, да, колесо! Большое колесо! На нем растут кувшины и вазы! У каждого есть в груди свое колесо! Оно должно вертеться. Там, в темноте, оно все время вертелось! Ты остановил мое колесо! Отпусти меня! Отдай мое колесо! Пусть оно вертится! Слышишь? Ты, на котором блестит золото! На моем колесе тоже было красное золото! Ты забрал его! Уходи! Пусть проклятья грызут тебя! Пусти!
Узмет вдруг с неожиданной силой рванулся к двери, забился в руках друга, заплакал и стих.
Наступил вечер. Оставив Узмета на попечение старухи-знахарки, Алан вышел в сад, пытаясь собраться с мыслями. Но это было невозможно. Его словно ударили по голове. В ушах звенели слова старухи:
— Это кара богов! Безжалостные отняли у него разум! Я заставлю его съесть волшебный корень Эллебора, он вернет страдальцу разум.
— Боги отняли у Узмета разум? Зачем он им? Не боги — враги замучили друга. Боги тут ни при чем. Они не вмешиваются в дела людей!
Оно вертится, вертится, проклятое колесо, и я уже не в силах остановить его. Я отомщу за тебя, мой веселый заботливый друг. Все увеличивается долг мести, и недалек день, когда копыта коней втопчут в песок головы наших врагов! Священным прахом предков клянусь, Узмет, отомстить за тебя!
Всплески ярости мешали Алану взять себя в руки, успокоиться. А успокоиться было необходимо. Сегодня ему впервые предстояло встретиться с десятниками сотни. Многое зависело от этой первой встречи, от того, как примут его надменные эллинские воины, сможет ли он сразу подчинить их себе? Зажать железной хваткой и заставить повиноваться?
Сможет ли? — Сможет. Нужно только взять себя в руки. Холодно обдумать и рассчитать каждый жест, каждое слово…
Смеркалось. В одном из садов дворца собрались десятники гетайров. Угрюмые ветераны многих боев молчаливо сидели вокруг фонтана, поджидая нового начальника сотни. Их предупредили, что совещание будет тайным. Верные воины закрыли все входы в сад. Новый начальник соблюдал осторожность. Это хорошо. Но почему имя его никому не известно? Начальником испытанной гвардии, куда входили знатнейшие воины Бактрианы, мог быть только человек, в жилах которого течет кровь царей. Почему до сих пор никто не слышал его имени? Многие вопросы тревожили старых бойцов. Сведущ ли новый сотник в серьезном бою?
Когда-то собрание десятников имело право не принять кандидатуру начальника сотни, потом это доброе правило забылось, но, если понадобится, можно возродить его вновь.
Наконец воины у центрального входа вытянулись и четко отдали салют. Легкое движение пробежало по ряду десятников. Стремительным шагом к ним приблизился человек, закутанный в темный плащ. Алан остановился перед собранием, сорвал с себя плащ и отбросил в сторону. Скрытый гнев его проявился в чуть заметной бледности. Никто из десятников не поднялся навстречу, не приветствовал нового командующего. Десять пар глаз с вызовом скрестились на нем. Никто не знал этого юношу в греческих военных одеждах. Лицо сразу выдавало в нем чужеземца. Русые волосы, чуть курносый нос, голубые глаза. Через плечо свисала лента с медалью начальника гетайров. Эта медаль на плече чужеземца показалась оскорблением надменным потомкам великого народа Эллады.
Алан подавил в себе гнев и заговорил, чуть глуховато и резко:
— Подготовьте сотню сегодня к вечеру. Лошадям — двойную порцию. Проверить оружие воинов. Доспехов не надевать. Вооружение только легкое. О готовности сотни доложить мне перед закатом.
Один из десятников поднялся и, нагловато уставившись на Алана, сделал шаг ему навстречу:
— Кто ты такой, что решился командовать нами? Дальнейшее произошло почти мгновенно. Юноша с медалью сотника, чуть пригнувшись, нанес наглецу молниеносный удар. Дважды перевернувшись на земле, безжизненное тело замерло у ног вскочивших десятников. Один из них, как узнал потом Алан, брат получившего урок нахала, выхватил меч и устремился вперед. Алан пришел на совещание безоружным. Прежде чем окружающие поняли, что происходит, он прыгнул навстречу сбившимся в кучу десятникам, сорвал меч с пояса у одного из них и нанес два точных удара плашмя новому противнику, лишив его сознания. Гневный голос приковал к месту растерявшихся воинов:
— Каждый, кто хоть раз нарушит дисциплину, будет наказан на Агоре! Это право предоставлено мне Евкратидом ввиду особого положения! Убрать эту падаль!
Подбежавшая от ворот стража унесла двух потерявших сознание десятников. Алан отшвырнул меч и заговорил уже спокойно:
— Надеюсь, теперь мы лучше будем понимать друг друга. За стенами города стоит 60-тысячная армия индусов. Завтра ночью наша сотня прорвется сквозь нее и уйдет от погони. Неожиданность, быстрота коней и мужество — вот три основных условия удачи. Вся сотня должна быть подчинена единой воле и действовать как один человек. Предупредите всех: малейшее отклонение от общего плана, или приказа, повлечет за собой смерть. Я буду карать смертью единицы, чтобы успешно совершить прорыв и спасти всех. Идите готовить сотню.
И, не сказав больше ни слова, Алан покинул совещание.
Оторопелые десятники долго не могли прийти в себя. С самого образования конницы гетайров никто не осмеливался так разговаривать. Любой полководец или кандидат на престол заискивал перед ними.
У этого чужеземного юноши была тигриная хватка… Несмотря на обиду, все поняли: именно такой полководец нужен изнежившейся без настоящего дела сотне. Вино и игры стали главным занятием воинов. Чванство и важность заменили былую славу. Заржавленное оружие давно не снималось со стен. Легенды о подвигах Александра все еще будоражили кровь воинов, давно не слыхавших шума великих битв… Дворцовые интриги, междоусобная война и смены царей — вот нынешние дела победоносной македонской гвардии… С таким начальником, пожалуй, не придется воевать с придворными да с женщинами.
Случайно вспышка слепой ярости помогла Алану сделать единственно правильный шаг, которым он снискал уважение воинов.
План прорыва был прост, но с самого начала в него пришлось внести некоторые изменения. Аор, к удивлению Алана, очень легко согласился на введение в сотню рабов, желающих завоевать свободу, однако лишь сейчас ему стала понятна причина такой легкой победы. Почти никто из его бывших товарищей не откликнулся на призыв царских глашатаев. Рабы не верили грекам и не хотели отдавать за них жизнь. Они не хотели поднимать оружие против индусов, которых ждали как избавителей, не понимая, что завоеватели принесут с собой лишь новое рабство. В конце концов Алану пришлось отказаться от мечты увеличить численность сотни за счет добровольцев-рабов.
Весь путь гетайров сквозь кольцо осады был разработан до мельчайших подробностей и дважды прорепетирован с десятниками на вылепленной Аланом глиняной модели южной части кольца.
С заходом солнца сотня в полной готовности выстроилась у западных ворот. Лишь редкое позвякивание сбруи да стук копыт нарушали гнетущую тишину. За толстыми стенами, молчаливый и грозный, стоял враг. Алан поднялся на сторожевую башню, чтобы никто не мешал ему в эти последние минуты перед битвой. Еще и еще раз всматривался он в затуманенный вечерней дымкой лагерь индусов. Кажется, все предусмотрено. Кто знает, доведется аи ему остаться живым после этого отчаянного боя… А если нет? Он погибнет с честью, как положено воину племени филагетов.
Вечерняя дымка над вражеским станом колышется, и кажется Алану, что это утренний туман сползает с умытых и еще влажных гор… Давняя тоска, точно незаживающая рана, глухо ноет в сердце юноши.
… Там бродят прохладные туманы, там живет девочка с озорными глазами, что зовется певучим именем — Инга; только она ведь теперь не девочка. Какой она стала? В воображении мгновенно возникает стройная фигура прекрасной женщины…
Нет, не прохладный туман колеблется внизу, а раскаленное за день марево дрожит над песками чужой страны… «Изгнанник», — какое горькое слово! Сколько тоски и безнадежности скрыто в нем. Эта тоска и есть, наверно, кара богов, о которой говорил великий судья агрипеев. Длинен и непрост путь, что увел его мальчишкой из родной страны. Сейчас бы Алан промчался по нему, как ветер, сокрушив все преграды… Сознание силы вселяло уверенность в себе, но не уменьшало безнадежной тоски. Племя не нуждается в нем, племя не считает его своим воином… Но что означают странные слова судьи: «Добровольно покинувший родину». Об этом страшно думать. А Инга? Почему она так крикнула тогда? Какой болью звучали ее слова, эхом перекатываясь в вершинах гор: «Вернись, Алан! Что ты делаешь? Вернись!»
Дальше не шли мысли юноши. Дикая гордость гор жила в нем вместе с их силой. Изгнанник никогда не вернется с позором. Он совершит много великих дел, его слава облетит весь мир и дойдет до родного племени. Тогда, быть может, старейшины поймут, как ошиблись в нем, маленьком Алане, лишенном права называться воином.
Певучий звук флейты гонит прочь грезы. Пора!..
В эту ночь печальная Селена* неожиданно стала свидетельницей величественного зрелища: громада сонного города выплеснула из себя ряды призраков. Они неслись стремительно и бесшумно. Молчаливая лавина промчалась сквозь первое кольцо сторожевых огней, оставив за собой смерть и панику. Второе кольцо тоже не успело оказать достойного сопротивления, столь внезапным и стремительным был ночной рейд сотни.
Полуголые индусы, без оружия выскакивавшие из шатров, с воплями падали под ударами коротких греческих мечей. Сто человек, объятые одним движением, одной волей, слились в непобедимую в движении силу, остановить которую было почти невозможно. И когда третье кольцо встретило их огнями факелов и строем гоплитов с пиками, лежащими поверх громадных щитов, Алан понял, что менять решения нельзя. Стоит отклониться в сторону, как единая могучая сила в его руках превратится в толпу разобщенных людей, и тогда гибель неизбежна; сзади настигал грохот погони пришедших в себя врагов.
— Все за мной! Рубите древка пик и грудью лошадей сшибайте шиты! Вперед! — голос Алана еще теснее сплотил темную массу всадников, ударившую на неприятельское каре.
В фантастическом блеске факелов Алан увидел направленный в грудь коню наконечник пики, припал к самой гриве, изо всех сил рванул поводья и слегка ударил жеребца мечом. Отчаянный прыжок спас жизнь коню и всаднику. Оба, перепрыгнув через шиты, упали на головы врагов. Движущаяся сзади лавина прижала греков к стене гигантских щитов, но живая масса конницы Алана могла бы теперь раздавить скалу. Дикое ржание смешалось с грохотом падающих щитов.
Алан, очутившись в тылу гоплитов, понесся вдоль каре, рубя головы и толстые бревна, подпиравшие шиты. Бревна рухнули под напором конских тел. Этим сокрушительным ударом впервые в истории греческих войн стена гоплитов была пробита легко вооруженной конницей.
Не изменяя темпа, послушная своему юному командиру, сотня исчезла в ночных песках пустыни, кромсая встреченные на пути тылы и обозы индусской блокады.
Когда розовоперстая Эос* промчалась над городом, Дор, не сомкнувший глаз в эту ночь, стоял на башне, недавно покинутой Аланом. Перед ним лежал лагерь врагов, словно разрубленный надвое гигантским мечом. Будто толпа титанов прошла сквозь него этой ночью, все разрушив на своем пути. Еще не убранные трупы, обломки разбитых шатров и укреплений устилали ночной путь отряда.
Долго качал Дор своей большой, уже посеребренной сединами головой. Нет, не ошибся он, вручив судьбы страны молодому львенку. Не беда, что чужестранец. Сам богоподобный Искандер учил не гнушаться чужестранцами. Недаром он женился на дочери царя Бактрии, скрепляя непрочные узы оружия узами уважения обычаев покоренных народов, узами родства и дружбы… Искандеру не удалось завершить великое дело, и государство распалось. Зачем же повторять ошибки его преемников? Скиф или грек — не все ли равно. Только бы не выпустить его из своей власти, не дать ему в руки слишком большой свободы. Только бы не обратил этот непонятный человек свою силу против него, Дора. Кажется, Лаодика неплохо справилась со своей задачей в тот вечер. Еще ни один мужчина не уходил от ее чар, не уйдет и этот.
ГЛАВА XV
Их было всего шестеро. Небольшая кучка всадников не могла вызвать подозрений, и перед ними беспрепятственно открыли ворота Адраса, первого города-крепости. Алан еще раз пристально вгляделся в каждого из пятерых. От этих людей зависело теперь решительно все, а он так мало еще знал их! Только повинуясь интуиции, отобрал Алан этих воинов из сотни, что невидимая лежала теперь в барханах, в ожидании сигнала. Не он подаст сигнал, не он стремительным броском поведет сотню на приступ. Совсем иная роль предстоит ему на этот раз. От сознания своей безучастности Алан еще больше мрачнел. Молча и незаметно для часовых на сторожевых башнях, они обменялись условным знаком и, проскользнув в ворота, разъехались в разные стороны. Стража не препятствовала им. У каждого на груди блестело бронзовое тело барса — отличительный знак людей Аора.
Несмотря на осаду Бактры, всемогущий Аор по-прежнему пользовался авторитетом в многочисленных сатрапиях Греко-Бактрийского царства.
* * *
— Это бред! Объединить войска невозможно! Гарнизон не выйдет из города! Адрас не может остаться без защиты в такое время!
Старик в просторной хламиде горячился, его давно уже вывел из себя этот, второй час не раскрывающий рта, спокойный и равнодушный, посланник Аора. Казалось, все, что происходило в зале, где заседали стратеги, совершенно не интересовало его. Гораздо больше внимания он уделял фрескам и колоннам, а не пылким речам стратегов. Словно не для него здесь заседает великое собрание города! Он положил перед ними требование Аора — немедленно передать гарнизон города под его начало — с печатью и подписью Евкратида и произнес одну-единственную фразу:
— Войско нужно дать!
Сказав это, он второй час рассматривает стены и потолок зала!
— К сожалению, мы не можем выполнить этот приказ, гарнизон останется в городе! — со злостью закончил старик. Глухой шум у дверей зала заставил всех повернуть головы. А посланника радует эта фраза, он заметно оживился и, вдруг встряхнувшись, резко вскочил на ноги. С юного лица исчезли последние остатки равнодушной лени.
— Прекрасно, давно пора было принять какое-нибудь решение. Прощу великое собрание ознакомиться и с этим документом.
Лица стратегов, склоненные над папирусом, заметно бледнеют. Да и как не побледнеть, когда папирус в случае невыполнения приказа предоставляет этому человеку неограниченные полномочия в любом городе Бактрии. И хотя странным кажется этот клочок бумаги в городе, где все подчинено стратегам, уверенный жест, каким он был подан, заставляет их вопросительно взглянуть друг на друга. Наконец один из них, тот, что объявил волю собрания Алану, произносит с иронией, плохо скрывающей тревогу:
— На этот раз, мне кажется, ваши неограниченные полномочия ограничатся немедленным удалением из города.
— Именно так, вместе с вашим войском, запасом продовольствия и 200 талантами для выплаты войскам жалованья за два года службы, которое вы предусмотрительно забыли уплатить.
— Даже сам царь не смеет так говорить с великим собранием!
— Кто вы такой и где находитесь? Ваша наглость заслужила примерного наказания. За оскорбление собрания вы арестованы!
Но два часа речей, видимо, пошли на пользу планам молчаливого посланника.
— Граждане стратеги, за измену государству вы арестованы, а ваше имущество конфискуется в пользу царской казны! — И совершенно будничным голосом, слегка обернувшись к двери, он говорит:
— Стража, взять!
В мгновенно распахнувшиеся двери зала вбегает три десятка бактрийских гетайров с обнаженными мечами. Вырвавшись из рук воинов, старик бросается к Алану:
— Торжествуй, лисица! Но эта хитрость ненадолго спасет тебя! Войска растерзают вас всех!
С усмешкой Алан шагнул к занавешенному окну, откуда давно уже доносился глухой шум, и распахнул его. Многоголосый рев ворвался в зал. В его рокочущих перекатах ясно выделялись слова:
— Плату!.. Да здравствует Аполонодор Артамитский!..
— Плату!.. Долой стратегов!.. Свободу Бактре!
И еще раз взглянув на поникшие фигуры вчерашних владык города, Алан заканчивает свое распоряжение:
— Всех запереть в городскую тюрьму. Имущество сегодня же раздать войску, вечером выходим на Александрию!
Войско Алана росло от перехода к переходу. В каждом городе были люди Дора, в решительный момент приходившие на помощь посланнику, слава которого бежала впереди его отрядов. И в каждом городе Алан дерзко приводил в исполнение часть плана, скрытую от Дора. Дор разрешил ему взять в сотню добровольцев-рабов, но в Бактре никто не откликнулся на его призыв. Теперь же во всех городах именем Дора он обещал свободу каждому, кто станет под знамена его армии. Алан твердо верил, что сумеет сдержать свои обещания. После разгрома индусов Дор будет бессилен перед ним. Рабы какими-то неведомыми путями узнавали о том, что командующий сам из бывших рабов, и валом валили к нему. Здесь у них не было иллюзорной надежды на скорый приход индусов. С Аланом же была реальная сила. Алан формировал целые сотни из освобожденных им рабов, вооружал их оружием из городских арсеналов, наиболее талантливых назначал сотниками, и вскоре внутри его армии образовалось ядро преданных, всецело зависящих от него войск. После его ухода в городах замирало производство, расстраивалась веками сложенная жизнь. Богатые горожане осыпали проклятиями человека, отнимавшего у них самую необходимую, живую собственность.
Но сила была на стороне Алана, и никакие доносы не могли пробиться к Дору сквозь стальное кольцо блокады.
Неожиданность фантастического рейда сохраняла людей и время. Там, где Алана ждали через три дня, он появлялся сегодня. И охваченные паникой города сдавались почти без сопротивления.
Ужас охватывал гарнизоны непокорных городов при его приближении. Армия «Командира презренных» не знала пощады. Вековая ненависть вливала в его сотни, на две трети состоящие из рабов, удесятеренные силы. С удивительной чуткостью и тактом Алан предотвращал внутри армии готовую вспыхнуть вражду между бывшими рабами, гоплитами и гетайрами, отлично знающими военное искусство, знатными и богатыми воинами, без которых не мог обойтись. Он был далек от мысли сразу уравнять эллинов с рабами. Строжайшим приказом для знатных воинов были оговорены особая доля в добыче и особые отличия в повседневной походной жизни. Он окружил их почетом и уважением, безжалостно изгоняя, а то и наказывая каждого, кто проявлял хоть малейшее неуважение к заслуженным воинам.
И странная вещь, в повседневных боях и опасностях все теснее срастались эти две противоположные силы, сливаясь в одно целое пол начальством человека, сумевшего каждой из них дать необходимое. Богатство одним и свободу другим. Помогая друг другу в получении этих желанных благ, воины теснее сплачивались вокруг своего юного командира, все большей любовью проникались к нему за справедливость, смелость и боевые удачи.
ГЛАВА XVI
В этот день был наконец сделан большой привал. Алан решил дать армии отдых перед первой серьезной битвой с гарнизонами сатрапии Антимаха.
Маленький оазис, весь заросший серыми от пыли кустами диких фисташек, никогда не видел такого скопления людей и животных. Измученные зноем и усталостью воины пили воду из небольшого ручья вместе с верблюдами и лошадьми, толкая друг друга, стараясь поскорее глотнуть прохладной влаги.
Долгое время нельзя было установить никакого порядка, все сотни смешались, более удобного случая для неожиданной атаки трудно было найти. Здесь, на территории сильного врага, могли произойти любые неожиданности.
Лишь к вечеру был готов укрепленный лагерь, по приказу Алана обнесенный широким земляным валом, за которым лежали дозорные лучники. Внутри своеобразного земляного кольца в строгом порядке расположились сотни. Белели палатки гоплитов и складные тростниковые хижины ливийских племен, пожелавших составить две отдельные сотни. Разобщенные ранее рабы теперь искали соотечественников и старались держаться вместе. Алан не препятствовал этому.
Просторный шатер командующего стоял у самой воды. Когда в нем на секунду умолкали голоса, становилось слышно, как ворчит и булькает чем-то недовольный ручей.
В шатре Алана, как обычно, собрались члены Совета сотен, бывшие десятники его первой сотни гетайров и другие талантливые воины чужих племен и народов. Эллинов было здесь больше, и они держались несколько обособленной группой, всегда помня о своих заслугах и знатном происхождении. Каждый вечер, перед ночным привалом, они собирались в шатре Алана. Здесь не было торжественной обстановки Совета. Каждый говорил, о чем хотел. Рабы, оставленные в услужении у знатных воинов, разносили чаши с прохладной родниковой водой, сдобренной медом и пряностями. Употребление вина во время похода командующий запретил под страхом смерти. Даже для членов Совета он не сделал исключения. Это было необычно. Однако поход скоро кончится, малое воздержание полезно, а хороший пример укрепляет войско.
Вот один ленивый грек, оторвав голову печеного сома и размахивая ею в воздухе, принялся разглагольствовать о Демокрите, желая блеснуть своими познаниями.
При этом он неосторожно брызнул жирным соком на бороду своему соседу.
— Я принесу обильные жертвы в храм Фортуны, если она избавит нас от общества столь неотесанного болвана! Убери же, наконец, голову этого проклятого сома, ты залил жиром всю мою бороду!
Последние слова потонули во взрыве хохота, которым разразились все присутствующие при виде бороды пострадавшего Аристана.
В походе допускались большие вольности. Подобные грубоватые шутки не могли задеть никого из присутствующих. Алан не мешал им, он лишь ждал удобного случая, чтобы направить беседу в нужное русло. Именно в такой непринужденной обстановке сами собой, словно и без его участия, решались все важные дела.
Вот и сейчас он начал издалека, подстраиваясь под общий шутливый тон беседы:
— Утешься, Аристан, мужество делает ничтожными удары судьбы. То ли еще предстоит тебе. Завтра твои пращники пойдут впереди клина пехоты, они будут разгонять дозорные отряды Антимаха. Смотри, там может пострадать не только твоя борода.
— О! В головах этих жалких трусов нет жира, а еще меньше мозгов, значит, ничто уже не грозит моей бороде, так как Диорис подавился наконец последним куском этого злосчастного сома. Фортуна услышала мои мольбы.
Новый взрыв смеха вознаградил пострадавшего.
Стемнело. Сотники расходились по своим палаткам. Где-то за барханами плакал и смеялся шакал. Шакал ли? Может быть. Тогда зачем же осторожно и бесшумно исчезают во рву темные фигуры людей? Их много. Они уходят из лагеря? Куда? Почему молчат дозорные? Впрочем, их уже нет. Они последовали за ушедшими. Шакал замолчал. Ночь.
— Вставай, начальник! Вставай! — Раб боится войти в шатер, Аполонодор не слышит. Аполонодор спит. Спят барханы, одевшись лунным светом, точно саваном. Молчит шакал. Ночь.
Там, где барханы сливались с луной, высились горбы верблюдов большого каравана. Три сотни александрийских лучников окружали его молчаливой недвижной толпой. Они слушали человека, стоявшего на спине слона.
В нем легко можно было узнать искателя легкой наживы, так неудачно выслеживавшего когда-то Алана.
— Вы знаете Антимаха, его слова вернее золота, но он не скуп. Этот караван с вином и женщинами будет отдан вам за голову Аполонодора. Три таланта серебра приготовлено для вас в этих корзинах. Сейчас ночь. Войско спит. Ничто не помешает вам! Идите смело, великие воины Александрии! Богоугодное дело поручено вам! Командир презренных должен умереть! Великие воины не позволят жалкому рабу повелевать собой! Благословение Зевса будет сопровождать вас! Посмотрите, хороша ли награда!
Тотчас же рабы, повинуясь его знаку, разожгли два больших костра и стали проводить между ними привезенных наложниц. Как только пламя достаточно освещало их, с них срывали одежды, и, одобрительно гудя, теснее сдвигались воины, давно не знавшие женских объятий.
А человек, ни на секунду не умолкая, продолжал плести свою тонкую сеть:
— Раздайте по чарке вина, пусть попробуют, хорошо ли оно, достаточно ли старо! Каждый из вас будет назначен десятником в войсках Антимаха. Слава и богатство ждут вас. Идите смело!
И все-таки не чувствовали смелости в своих сердцах александрийские дружинники, поклявшиеся в верности Аполонодору. Не помогали призывы, не помогало вино. Слишком хорошо знали они своего командира. Кто же решится переступить ночью порог его шатра? Куда они скроются потом от возмездия разъяренных тысяч его полков?
Не удивились они, когда из мрака барханов возникли, молчаливые и грозные в своей немоте, черные когорты ливийских сотен и бактрийских всадников. Многоголосый крик отчаяния и ярости пронесся над караваном и затерялся в шуме короткой схватки.
Объятые ужасом изменники бросали оружие и с мольбой простирали руки навстречу беспощадным мечам.
Взбешенный Алан сам ворвался в середину каравана и вытащил из-под брюха верблюда дрожащего Лагоса.
— Так-то дорожишь ты подаренной жизнью! Умри же, гиена!
И, не слушая отчаянных воплей предателя, Алан ударил его кинжалом.
С рассветом выстраивались готовые к походу тысячи. Никто не смотрел на трупы предателей, над которыми уже кружились грифы. Зато все с сожалением поглядывали на распоротые бурдюки, все до единого отдавшие свою хмельную влагу сухому песку. Не помогли даже просьбы тех, кто участвовал в ночной схватке. Наконец полки двинулись дальше…
Алан ехал впереди, весь отдавшись своим, никому не поведанным думам. Песчинки хрустели под копытами коня, словно снег под лыжами охотника. Красива предрассветная пустыня.
Впереди Мараканда… Еще день пути, и город откроется перед ними. Тот город, где, может быть, до сих пор в плену томится Мипоксай. Смелый и верный друг, вместе с ним рисковавший жизнью. Алан не успел спасти Узмета. Неужели и этот друг потерян навсегда?
Тревожный сигнал флейтиста заставил его очнуться от дум. Алан встрепенулся и привстал на стременах, но разглядеть, что происходит на левом фланге, было невозможно. И Алан, вдруг спокойно улыбнувшись, опустился в седло.
Армия, настоящая армия, словно послушный механизм, подчинялась его воле, ее сила стала его силой. Вон их сколько! Не разглядеть — справа и слева движутся бесконечные отряды пехоты и конницы. После Мараканды можно будет идти на Бактру. Разгром индусов принесет ему славу, и имя ничтожного изгнанника прозвучит на весь мир! Племя узнает еще о нем, и, быть может, тогда Совет старейшин… Нет, нет, об этом не нужно думать!
— Начальник! Гоплиты поймали скифа, что прикажешь с ним делать?
— Скифа?..
Изумление в голосе полководца было так велико, что посыльный недоуменно пожал плечами.
— Ну да, какой-то бродячий скиф, они к нам часто заходят, здесь недалеко граница.
— Ведите его сюда! Скорей!
Странное совпадение поразило Алана. Именно сейчас, словно в ответ на свои думы, он встретит соотечественника!
Сколько лет он ничего не знал о родине! А ведь, возможно, что этот скиф слышал о его племени… Может быть, бывал в родных горах…
Нетерпение было так велико, что Алан сам готов был скакать вслед за посыльным. И только мысль о том, что все взгляды обращены на него, удержала на месте… Вот посыльный скрылся в пыли… Вот снова вдалеке клубится пыль… Показалась неясная труп па людей… И наконец он видит, как двое гоплитов ведут какого-то человека… Остроконечный шлем на его голове заставил сжаться сердце Алана… Такие шлемы носили почти все скифы, в том числе и воины лесных племен… Как давно он не видел людей в остроконечных шлемах! В тех шлемах, что склонялись над его детским ложем, что одобрительно кивали, когда он дальше всех бросал копье на игрищах… Что вместе с ним неслись в первую схватку с врагом…
Сейчас вправо и влево тоже необозримое море шлемов… Только на них, как петушиные гребни, изогнулись высокие блестящие грифоны.
Гоплиты остановились в трех шагах от его жеребца, они крепко держали под руки плечистого человека. Лицо его обросло бородой, а из-под шлема вызывающе и зло блестели глаза. Подавив волнение, Алан заговорил с ним спокойно и властно.
— Кто ты такой, какого племени и зачем перешел границу нашего государства?
— Не понимаю я твоего языка, греческая собака! Этот ответ на языке родных гор сорвал Алана с коня.
Он впился взглядом в скуластое лицо пленника. Что-то удивительно знакомое было в этих убегающих глазах и чуточку сипловатом голосе!
— Ты говоришь на языке филагетов, ты знаешь это племя? Может быть, сам ты из племени Горных Барсов?
Теперь настала очередь пленника изумляться. Он никак не ожидал услышать родную речь в этой далекой стране, да еще от человека в алой тунике греческого полководца. Два человека, отступив на шаг, замерли, как будто собирались броситься друг на друга. И греческие гетайры стали свидетелями необычной картины. Два непонятных возгласа как птицы порхнули в воздухе.
— Алан?!
— Герат?!
Суровый Аполонодор Артамитский бросился к оборванному чужеземному пленнику, крепко обняв его и замер, прижав к груди запыленного варвара…
Из небольшого походного шатра, вокруг которого ходили взад и вперед строгие часовые, вот уже целый вечер текла непонятная для стражей речь. Армия сделала большой привал, ее сумасшедшая гонка, точно наскочив на скалу, вдруг прервалась.
— Ну, а утром, что же было утром, после моего ухода в тот день… В день посвящения, когда ты стал воином?
— Совет старейшин был неумолим, никто еще не знал о твоем уходе. Хонг хотел спасти тебя, но все его старания были напрасны… Племя изгнало тебя, Алан…
Герат, взглянув украдкой, заметил, как судорога сдавила горло человеку, слава которого уже докатилась до Скифии.
— Что ты, Алан? Тебе ли об этом изгнании печалиться? Тебе, достигшему вершин могущества? Твоей воле покорны греческие легионы и великие города!
Глубоко затаенная зависть, звучащая в этой фразе, осталась незамеченной Аланом.
— Не говори так, Герат. Ты, не знающий, что такое изгнание, не можешь судить об этом. — И Алан, подавленный утратой всегда жившей в нем робкой надежды, не заметил странной, злой усмешки на лице Герата, вызванной этой фразой.
— Ты сам виноват, Алан! Тебе известны суровые законы племени! Неужели ты не мог вовремя добыть шкуры какого-нибудь зверя! Что стоило тебе сказать мне об этом, хотя бы накануне посвящения. Ты не захотел помощи друга и видишь, что получилось…
— Да, да, конечно! Все дело в этой шкуре! В этой проклятой шкуре, так непонятно пропавшей…
— О какой шкуре ты говоришь?
— Нет, нет, это я так… Ну, а потом? Как… — Алан остановился, точно ему трудно было произнести это имя, — … как живет Инга?
— Инга? О, она стала за эти годы красивой девушкой! Она часто вспоминала тебя и наши детские игры. Но, знаешь, время заставляет забывать ушедших. Ты помнишь Лагона? Ты не любил его. Помнишь, он всегда жаловался на тебя Хонгу? Старейшины избрали его почетным воином племени, и Инга стала хозяйкой его хижины… Да, годы бегут. Тогда мы были совсем детьми, а сейчас, наверно, и у тебя есть какая-нибудь греческая красавица?
— Лагон, ты говоришь Лагон… Да, все должно было быть так. Иди, Герат, уже поздно, ты мне завтра доскажешь остальное… Я хочу побыть один…
Часовые видели, как из шатра вышел человек с лицом, искаженным злобной радостью. Если бы они понимали язык филагетов, то наверняка разобрали слетевшие с его губ слова:
— Спи, полководец! Ты всегда был счастливее меня, спи же теперь спокойно и мечтай о своей Инге! Я не сумел назвать ее своей, но и твоей она не станет!
На заре войско вновь подняли боевые трубы. И вновь впереди отрядов алела туника Аполонодора. Он был таким, как всегда, и только ярость последнего перехода да хлопья пены на боках его любимого жеребца многое могли сказать людям, хорошо знающим его.
В пыльном горячем мареве встали на горизонте стены и башни Мараканды. Приближалась одна из труднейших схваток, решающая судьбу армии. Дружины маракандского сатрапа Антимаха считались самыми сильными в Бактрии, и ни один правитель не решался на вооруженное столкновение с Маракандой.
В битве Алан хотел заглушить боль, так неожиданно поразившую его, он не думал, что эта новость принесет с собой такую боль…
Натянув повода, Алан носился среди отрядов, развертывая смертоносную цепь, которая должна была раздавить его заклятого врага и ненавистный город.
Конная фаланга, развернутая впереди пехоты, сокрушительным живым валом двигалась к равнодушным каменным стенам.
Алан не применял длительной осады. Ударом сходу, когда вся армия, каждый человек еще в движении, он завершал свои переходы. Удастся ли этот маневр сейчас? Слишком сильна Мараканда. Здесь предстоит жаркая схватка…
Однако все произошло иначе, чем он ожидал. Едва со сторожевой башни заметили конные отряды, как там произошло какое-то движение. Навстречу войску поскакал всадник, он принес поразительную новость. Мараканда согласна подчиниться указу Евкратида. Все городские войска и запасы поступают в распоряжение посланника. Эта странная покорность насторожила Алана. Непривычная тишина и наглухо закрытые окна многих домов встретили его отряды за распахнутыми настежь воротами города.
Даже часовые не стояли у ворот. Один за другим подъезжали к своему полководцу встревоженные командиры сотен, каждый камень домов и стен грозил затаенной опасностью. Но Аполонодор молчал, и ближайшие всадники сдерживали коней, боясь помешать его раздумьям излишним шумом.
ГЛАВА XVII
Тревога сжимала сердце Алана. Какой сюрприз приготовил ему давний и сильный враг? Что означает непонятное молчание города? Неужели Антимах увел свои дружины к Бактре, несмотря на потерю документа? Только индусы могли противостоять Лору. Если Антимах все же решился перейти в лагерь врагов, то что означает эта странная покорность города-крепости? Антимах наверняка оставил бы здесь гарнизон, способный защищать важный для его новых союзников опорный пункт. Почему же беспрепятственно открыли ворота города? Настойчиво вспоминалось другое. Радость Дора, увидевшего желанный документ. Зачем он ему? Почему так обрадовался Аор? Ведь свалить Антимаха он мог одним движением пальца без всяких документов.
Алан почувствовал, что рядом с ним плетутся сети какой-то интриги. Антимах и Аор, индусы и жрецы — интересно, какое место отвели в своих замыслах эти великие мужи его полкам? Не кажется ли им, что у него тоже есть воля и разум? Что, если ударами мечей он ответит на их хитрости и коварство? Но не всегда меч достанет врага, скрытого в темноте. Предчувствие грозной опасности не оставляло Алана. Он отдал приказание обыскать город и схватить подозрительных людей, выставить дозоры на всех дорогах.
Много способов есть у врагов, чтобы убрать с пути неугодного человека. Он вспоминает неудавшуюся попытку Логоса поднять бунт в его армии. Почему же им не удалась расправа в ту ночь? Потому что армия с ним. Тысячи людей, которым он подарил свободу. Тысячи и тысячи рук. Нет причины для уныния. От победной поступи его полков содрогнется земля Бактрии, в прах рассыплются коварные замыслы врагов.
Алан не захотел останавливаться во дворце Антимаха. На окраине города у самых ворот он приказал раскинуть свой шатер. Туда-то и привели к нему воины первого встреченного ими горожанина — старика в выгоревшей заплатанной тунике. Желтая сморщенная, словно высушенная солнцем, кожа покрывала его большой ровный лоб. Глаза, запрятанные в широкие глазницы, смотрели с хитрецой, чуточку насмешливо, и Алан сразу понял: много видели и знают эти прозрачные, как у юноши, глаза. Он невольно поднялся навстречу старцу и жестом предложил ему сесть.
— Аполонодор приветствует тебя, почтенный горожанин! Расскажи, почему пуст твой город? Куда исчезли все его жители?
— Аполонодор, — задумчиво повторил старец, не отвечая на вопрос. — Я знаю тебя, ты многое сделал в этой стране и, наверно, сделаешь еще немало, если только ядовитый напиток власти не успеет отравить твою кровь.
— Ты не ответил, — мягко, но настойчиво напомнил Алан, — жизнь многих людей зависит сейчас от меня, неокрепшей армии всюду грозит опасность.
— Здесь нет опасности для твоей армии. Опасность ждет тебя в Бактре полководец, в Бактре, которую ты освободишь от индусов и в которую войдешь победителем.
— Я не понимаю тебя, старик!
— С тех пор как боги украли у людей способ легкой жизни, люди стали питаться друг другом. Города и государства, дворцы и храмы сочатся потом и мозгами съеденных людей. Столетиями носили в груди обреченные на съедение сказку о свободе. Ты разбудил старую сказку. Берегись, полководец. Страшные, неведомые силы восстанут из земли. Друзья обернутся врагами, правда — ложью. Те, кто пошел за тобой, поверив сказке, проклятиями осыпят твое имя, а через много десятилетий их внуки, согнувшись под рабским ярмом, будут строить новые храмы. Возможно, эти храмы посвятят тебе за то, что ты обманешь людей, пошедших за тобой, обманешь их лучшую мечту о свободе и будешь проклят друзьями. Страшная участь…
Алан забыл, кто говорит с ним, старей как будто знал о нем больше него самого. Волнение охватило юношу.
— Я подарю им свободу!
— Легко обещающий трудно исполняет свои обещания. Мои слова останутся лежать перед тобой забытыми листьями осени. Ты не способен впитать мудрость, таящуюся в их жилках. Забудь о них. Нельзя остановить ветер. Он будет ворочать барханы, пока не исчезнет бесследно. Неразумно убеждать ветер в том, что он уйдет, а песок пустыни еще много столетий будет составлять новые барханы, и новые ураганы снова и снова попытаются разрушить их. Но довольно об этом. Ты, дарящий свободу, знаешь ли ты, какое дело ждет тебя в городе, где нечего делать твоим полкам?
— Что за дело может быть у полководца без его полков?
— Обязанности всегда забываются легче прав. Я слышал легенду о юноше, который остался. Он был один, врагов много. Друзья забыли о нем.
— Ты знаешь, где Мипоксай? Скажи скорее! Талант золота я уплачу тебе за эту весть.
— Эх, юноша, за дружбу не платят золотом. Кто быстро забывает о друзьях, становится одинок, верящий только в себя легко переоценивает свои силы.
— Но откуда ты взял, что я забыл о друге? Не слишком ли дерзкие речи позволяет себе мой гость, а может быть, пленник?
Насмешка чуть тронула морщинистые губы старика.
— Мудрость никогда не покорялась силе, власть силы приходит и уходит, власть мудрости будет править когда-нибудь миром, а пока она правит сердцами людей. Хочешь, я скажу войскам всего несколько слов, и вся твоя сила рассеется, как дым. Что же ты молчишь, полководец?
Проследив за взглядом Алана, он опять чуть заметно усмехнулся. В шатер вошел один из сотников, Гурон, и, увидев старца, почтительно склонился перед ним. Гурон был грубым, своенравным человеком, и потому его почтительность к оборванному старику особенно поразила Алана.
Властным жестом Алан подозвал его к себе и, наклонившись к самому уху, едва слышно спросил:
— Кто этот человек?
Но, видимо, старость не отразилась на слухе его странного гостя.
— Ты мог бы меня спросить об этом. Мое имя Теофраст*. Я из тех людей, кто довольствуется малым и ищет высокого, из тех, что освободили себя от оков суетных дел и политик, из тех, что живут незаметно.
Алан слышал это имя. Имя члена многих муссеев** и хранителя Пергамской библиотеки, непонятного человека, ушедшего от богатства и славы и путешествующего из города в город в рубище странника.
— Прости мою грубость, Мудрейший, — этот, невольно сорвавшийся с его губ титул мудрых людей его родины, придал словам юноши особую мягкость. — Ты несешь людям разум и утешение в несчастьях, а это всегда побеждало любую силу.
— Я не сержусь на тебя. Я вообще никогда ни на кого не сержусь. А вот насчет силы ты неправ. Она часто побеждает разум, только всегда потом расплачивается за это.
— Объясни мне это. В твоих словах есть непонятная мне мысль. Зачем разум позволяет побеждать себя, раз он властвует над людьми?
— Все разумное преходяще, но уходит оно быстрее, чем способны понять это люди, и потому они остаются в рабстве.
— Что же, рабство — это общее свойство людей?
— Нет. Рабство — случайный признак человека. Настанет время, и оно уйдет.
— Твоя мудрость превосходит мое понимание. Я не решусь больше задавать вопросы. Но хочу спросить тебя о своем друге. Ты не совсем прав, так жестоко обвинив меня.
— Не совсем — это уже кое-что. Однако бойся этого маленького «не совсем», оно может убить дружбу — величайшее приобретение человеческой мудрости. Вначале друга изредка вспоминают, потом забывают вовсе.
— Я не забываю своих друзей, но скажи мне: друг, нарушивший никогда не высказанную клятву верности, достоин ли памяти и дружбы?
— Судя по волнению в твоем голосе, которое нужно научиться скрывать, этот друг — женщина?
— Да, ты угадал…
— Аиапсид говорил нам когда-то, что «как подозрительность, так и доверчивость гибель приносят». Нужно всегда прибегать к верховной силе разума и анализа. Разберемся же по порядку. Когда ты видел ее в последний раз?
Алан смешался:
— Мы были тогда детьми…
— Ах, вот что! Как же ты узнал о ее измене?
— Эту весть принес мне друг.
— Чей друг, ее или твой?
— И ее и мой.
— Такие друзья опасны. Давно ли ты получил эту весть?
— Вчера вечером… Друг детства…
— Вчера. Значит, все, что говорил тебе друг, еще свежо в твоей голове. Вспомни, как он говорил с тобой, какое чувство к нему осталось после его ухода. Часто неосознанное чувство — первый признак верной догадки.
— Говорил, как и должен говорить друг, жалел, что в трудную минуту я не обратился к нему за помощью, сказал, что ушедших всегда забывают…
Глубокая горечь в голосе юноши тронула старца.
— Ну, это совсем не обязательно. Однако в любом случае не следует предаваться печали. Любовь женщины нужна человеку так же, как солнечные лучи, пенистое вино и другие радости жизни, но, к сожалению, тебе никогда не понять, что самое главное не в этом, а в трезвости ума, наслаждающегося познанием мира и людей. Однако и ты узнаешь, как много радостей осталось еще для тебя и как много женщин ждут благосклонности победоносного полководца.
Ты познакомишь меня со своим другом детства, а сейчас поспеши на помощь тому, чья дружба была доказана кровью. В подземелья маракандского Акрополя воины Антимаха бросили тяжело раненного человека. Только очень здоровые люди выживают с такими ранами. Пленника берегли для пыток. Антимах надеялся вырвать тайну похитителей секретного документа, да, видно, не успел.
Ты, легко забывающий друзей, помнишь ли ты о врагах? Антимах никогда не простит своему рабу такого величия. Сейчас он, может, и слабее тебя, но он станет руслом, по которому потекут непобедимые силы времени, о которых я говорил. Поднявший руку на собственность государства погибнет. Люди, которым ты обещаешь свободу, — собственность государства, помни об этом, юноша. Опасность ждет тебя в Бактре.
ГЛАВА XVIII
Целый день велись поиски в подземельях Акрополя. Пробивались замурованные стены, взламывались решетки, под пыткой допрашивались воины Антимаха, оставленные для охраны тюрьмы. Все напрасно. Никто не знал о чужеземце-скифе, и потерявший надежду Алан решился наконец вновь обратиться к мудрому старцу.
— Я не знаю, где сейчас твой друг. Но попробуем размышлять. Сначала вспомним, что нам известно. Твой друг захвачен Антимахом. Он знал и не выдал тайну, раз уж враги сберегли его жизнь. Его подвергали пыткам, хоть и весьма мучительным, но не смертельным. Вот все, что мы знаем. еще нам известна поспешность, с которой Антимах покинул Мараканду. Мог ли он взять с собой тяжело раненного пленника, знавшего важную тайну? Нет, не мог. Он умер бы в пути и навсегда унес тайну с собой. Следовательно, Антимах должен был оставить пленника в городе, заранее обреченном на захват твоими войсками. Где ты прежде всего начнешь искать друга? Конечно, в тюрьме Акрополя! Потому его и привели туда, днем, на глазах у всех жителей. Ты не там ищешь, юноша. Он не может быть в Акрополе. Вот все, что я знаю.
Еще два дня и две ночи велись поиски по всему городу. Алан сам допросил десятки людей, раздавал золото жадным, подвергал пыткам упрямых и, поймав малейшую тень надежды, никому не доверяя, сам спешил проверить ее. Все напрасно. Отчаявшись, Алан задернул полог шатра и, измученный бессонными ночами, упал на шкуры.
Сон бежал от него. Вспомнились короткие часы последнего свидания с другом, последняя схватка. Мипоксай словно звал его откуда-то издалека.
— Вставай, Аполонодор! Я знаю, ты не спишь. Впусти меня, я пришел с важной вестью! Это я, Аристан.
В шатер входит сотник с большой бородой, что так весело шутил на совете. Теперь лицо его казалось бледнее лунного света. Он нагнулся к уху Алана и зашептал, сбиваясь от волнения.
— Он в храме Гермеса. Его стерегут жрецы, верные Антимаху.
Одним прыжком Алан вскочил на ноги и сорвал со стены меч.
— Поднимай сотню…
Сильная влажная рука сжала запястье Алана.
— Тише! — Аристан испуганно озирался. — Тише! Жрецы слышат все. Стены шатра запомнят и выдадут им каждое наше слово. С жрецами бесполезно бороться силой. Если мы силой ворвемся в храм, жрецы убьют своего пленника, да и тебя ждет тогда смерть за оскорбление божества. Жрецы умеют мстить: даже в воде родника ты найдешь свою гибель. Доверься мне. Мне известны многие тайны. Мой отец был жрецом и погиб от рук жрецов. Пойдем со мной. Ни о чем не спрашивай. Делай все, что скажу. Есть надежда освободить твоего друга.
Алан стиснул плечи Аристана своими стальными руками и притянул его к себе.
— Хорошо. Но помни. Я умею мстить не хуже жрецов!
Он написал несколько слов, запечатал их в конверте своей печатью и положил в маленький ларчик на столе.
— Предосторожность не помешает. Здесь меня на каждом шагу может ждать измена. В этом конверте твоя жизнь, Аристан. Если я не вернусь в свой шатер до рассвета, завтра вся армия узнает имя изменника, и он не уйдет от расплаты.
От этих слов бледное лицо Аристана побледнело еще больше. Он ничего не ответил, развернул небольшой сверток, который принес с собой, и достал оттуда блестящую одежду, всю сотканную из мелких стальных колеи. Алан никогда не видел ничего подобного. Он с удивлением рассматривал странное одеяние, плотно облекшее тело; когда сверху легли мягкие складки туники, никто не смог бы предположить, что под ними юноша, надежно защищенный от любого удара. Он позволил Аристану разрисовать себе лицо красками и приклеить длинную бороду.
Часовые, не узнав Алана, скрестили копья перед выходом из шатра. Несколько слов пароля выпустили их в ночь. Всю дорогу Аристан шепотом излагал свой план освобождения Мипоксая. Многое в его словах вызывало сомнение и заставляло насторожиться, но отступить Алан не мог. Где-то здесь, совсем рядом, томился друг. Друг ждал его помощи…
Вот и храм. Они долго пробирались через задние дворы. Аристан остановился и долго стоял, прижавшись к стене, оглядываясь. Наконец, видимо, убедившись, что за ним никто не следит, поднял небольшую каменную плиту. Под ней оказалась толстая бронзовая решетка. Аристан нагнулся и издал странный гортанный звук, похожий на крик птицы. Решетка исчезла.
Жестом Аристан предложил Алану спуститься. Юноша молча взял своего спутника за плечо и подтолкнул к отверстию. Не возражая, Аристан спустился первым. Они долго шли в темноте прямым узким ходом. В конце его, уткнувшись в глухую стену, невидимый в темноте Аристан с чем-то долго возился. Алан начал уже терять терпение, когда плиты неожиданно раздвинулись и пропустили их в небольшой зал, залитый светом. Три человека поднялись из-за стола. Аристан прижал к груди руку и низко поклонился. Алан молча прижался спиной к закрывшим проход каменным плитам. Он стиснул влажную от пота рукоять кинжала, спрятанного им под кольчугой незаметно от Аристана, и стоял неподвижно, готовый ко всему.
— Солнцеподобные служители великого бога! Я привел к вам человека, готового купить тайну, спрятанную в непокорном рабе, вместе с ним. Он приехал за ней из далеких стран Индии, он умеет говорить даже с мертвыми. Он служит великому индусскому богу, имя которого я не произнесу здесь.
— Зачем нужна тебе эта тайна, чужеземец? Алан молчал, помня наставления Аристана.
— Не нужно спрашивать, великий служитель. Разве спрашивают у купца, зачем он покупает шелк? Золото не имеет имени. Вы получаете талант золота, и пленник умирает для Антимаха.
— Хорошо. Раз так велики знания чужеземного служителя, мы продадим ему мертвого пленника.
— Верно, он может заставить говорить мертвого, но мертвый стоит дешевле. Только четверть таланта заплатит он вам за мертвеца.
Алан сжался от этих слов, ожидая ответа. Жрецы переглянулись. Тот, что стоял в середине, с золотой тиарой на голове, бросил хрипло и тяжело:
— Хорошо. Где ваше золото?
Перед самым рассветом Алан ворвался в свой шатер, оттолкнув не узнавших его часовых, и внес на руках раненого, измученного, но живого друга.
Ночные странники стояли вдвоем над безжизненным телом спасенного ими человека.
— Как мне отблагодарить тебя, Аристан?
— Не меня нужно благодарить. Тайну жрецов открыл мне великий мудрей Теофраст.
На следующий день, когда первые отряды, покидая город, вышли за ворота, Алан вновь отправился к этому удивительному человеку.
Все попытки Алана отблагодарить за спасение друга окончились неудачей. Теофраст лишь смеялся.
— Зачем мне твое золото, полководец? Что мне с ним делать? Оберегать от чужих жадных глаз? Мне не нужны веши, которые можно приобрести, а потому не нужно и само золото.
Он проводил до городских ворот выступившее в поход войско и сказал на прощание:
— Спеши к Бактре. Большие перемены ждут тебя там и большие дела. Мой путь лежит в другую сторону, к далеким восточным племенам, еще не знакомым с простейшими словами разума.
Когда высокая фигура старца скрылась за песчаными холмами, одиноко и грустно стало Алану. Мипоксай еще не приходил в себя, и хоть лекарь обещает выздоровление, кто знает, сумеет ли обессиленный друг перенести последствия жестоких пыток. Придет время, и Антимах кровью заплатит за каждый его стон.
Как ни странно, но за все время Алану ни разу не захотелось увидеть Герата.
Чтобы без причины не обижать старого друга, он временно назначил его командиром сотни кочевого племени арасов, что влилось в его армию близ Мараканды, проведав, видимо, о щедром жаловании в войсках. До сих пор Алан под разными предлогами, сам того не сознавая, избегал встреч с Гератом. Почему? Неужели на него так глубоко подействовало предостережение Теофраста? И он наконец решился…
— Эй, кто там! Позвать ко мне нового командира сотни арасов!
Через несколько минут взволнованный посыльный возвратился:
— Начальник! Арасов нет. Их командир увел сотню на север, сторожевым постам передал твой пароль. Вот он!
На клочке папируса было написано только одно слово — «Пропустить». А ниже, на воске, извивалось тело барса! Алан невольно схватился за палеи, но кольцо с печаткой было на месте…
Чувство безудержного гнева охватило Алана. Впервые в его армии сотник осмелился на подобную дерзость!
Неужели измена? Герат и измена? Нет. Это невозможно! Но что же тогда? Нужно догнать! Они не успели уйти далеко! А время? Потерять два-три дня и вместе с ними Бактру? Не на это ли рассчитан необъяснимый маневр? На этот раз полководец победил в нем гнев обыкновенного человека. Войска уходили на юг к Бактре, и только Алан еще долго смотрел на север, туда, куда шла по песку тропа, проложенная ночными беглецами…
Тропа вела далеко… В трех днях пути от армии Алана за рекой Яксарт*, что служила границей Греко-Бактрийского царства, расположилось на ночной привал какое-то скифское племя. Оно шло на запад по зову великого царя Скилура, туда, где у далекого Понта Эвксинского начиналась война с греческими захватчиками.
Едва забрезжил рассвет, как мохнатые невысокие кони уже стояли оседланные, готовые в дальнейший путь. Вскоре воины ускакали вперед, и в стойбище остались престарелые ветераны да несколько женщин, сопровождавших племя в военных походах. Они складывали одежду и остатки провизии в большие тюки и закрепляли их на спинах коней. Спокойно и весело спорилась работа. Среди женщин особенно хороша была одна — черноволосая, стройная и гибкая. Она что-то напевала и сильными руками легко затягивала сыромятные ремни. Солнце еще не успело прогнать утренний туман, от журчащей реки долетал свежий ветерок — хорошо было вокруг! Наверно, потому так ласково блестели черные озорные глаза девушки.
А из прибрежного кустарника смотрели на нее другие глаза, полные гнева и страха, тоски и страсти! Но девушка ничего не замечала, увлеченная работой и красотой тихого утра…
Впрочем, тишина была недолгой. Резкий звук военной трубы нарушил ее, и на этот призыв, как из-под земли, выросли воины в гривастых греческих шлемах на громадных лошадях… Только у одного человека, что скакал впереди всех, на голове был такой же остроконечный шлем, как у десяти старых ветеранов, оставшихся с обозом. Они обнажили мечи и бросились навстречу врагу. Старые воины дорого отдали свою жизнь. Падали на землю остроконечные шлемы, изрубленные десятками вражеских ударов — не те были годы, глаз уже не так четко видел движения врагов, рука не успевала за мыслью.
А громадные вражеские кони с победным ржанием уже носились по стойбищу, все опрокидывая на своем пути, и человек в остроконечном шлеме, что отдавал команды, бросился к черноглазой девушке. Она узнала его прежде, чем веревочная петля сдавила ей горло…
Как вороны, торопливо хватая добычу, поспешили уйти от возмездия люди, совершившие недостойное дело.
