Пока наша с Жюстиной лодка медленно скользила по гладкому озеру, я вспоминала свой первый день здесь. Я была так напугана. Дом казался мне хищником, готовым меня сожрать. Теперь же дом как будто бесконечно сжался в размерах. Торчащие шпили напоминали не зубы, а надгробные камни. Ворота раскачивались на ветру, не пытаясь нас поймать, а скорее устало приглашая внутрь.

В своем сознании я рисовала картины своего триумфального возвращения. Но теперь я просто неподвижно сидела и смотрела, как впереди вырастает дом. Я поняла наконец одну вещь: все мои усилия, все надежды, страхи и путешествия были направлены на то, чтобы всю жизнь оставаться в одном месте.

Солнце почти село, день клонился к вечеру. Возвращение домой и встреча с родной постелью не вызывали во мне ожидаемого энтузиазма. Жюстина радостно вздохнула и взяла меня за руку.

– Смотрите! Это Уильям! Он встречает нас на пристани!

Она замахала своему юному воспитаннику так оживленно, что лодка закачалась.

Я тоже улыбнулась и помахала. Судья Франкенштейн, по счастью, еще не вернулся из своей загадочной поездки; это снижало риск, что он захочет поговорить с Жюстиной и узнает о моем несогласованном отъезде. Не то чтобы он когда-нибудь разговаривал с Жюстиной – за два с лишним года, что она провела в доме, я не могла припомнить ни одного случая, – но все-таки на душе у меня полегчало. Я не хотела, чтобы Жюстина узнала, как я обманом увезла ее с собой, не получив на это позволения.

Итак, судья был в отъезде, а я точно знала, что меня не выставят на улицу, и потому перемещалась по дому с самоуверенностью законной хозяйки. Возможно, кто-то в моем положении, обретя наконец какое-то подобие стабильности после долгих месяцев тревоги, упал бы без сил в постель, проводил время за книгами или рисованием или попросту отдыхал. Но живопись давно стала для меня спектаклем, способом убедить Франкенштейнов, что я – ценное приобретение. Теперь убеждать было некого. Живопись не приносила мне удовольствия, и холсты оставались пустыми.

Я бродила из комнаты в комнату так, будто невидимый кукольник водил меня за ниточку. Знакомые вещи – кровать с пологом, оконные стекла в свинцовой окантовке, даже мои собственные картины – вызывали у меня странное беспокойство. Я двигалась, словно во сне, по иллюзии жизни, и мне казалось, что стоит мне быстро обернуться, и я узнаю правду об этом сне, увижу, как стена плавится, обнажая кости дома, которые стонут и рассыпаются под нашей тяжестью. Увижу призраки мадам Франкенштейн и ее давно почившего второго сына, которые наблюдают из могилы за тем, как я выполняю возложенные на меня обязанности. Увижу иссохшие трупы родителей – безжизненные оболочки людей, которых я никогда не знала.

Но сколько бы я ни бродила по комнатам, сколько бы раз ни оборачивалась, уверенная, что за мной кто-то наблюдает, вокруг не было ничего необычного.

Дом был прежний.

Домочадцы были прежние.

Виктор вернется домой, и между нами все будет по-прежнему.

Что же изменилось?

Под моим свежим критическим взглядом поместье как будто сжалось и подешевело. Теперь, когда я больше не боялась потерять эту гостиную, я видела, что обитая бархатом софа совершенно не вписывается в обстановку и слишком велика для этого помещения. Эту мебель создавали для комнаты побольше. Своей элегантностью она не улучшала общее впечатление, а подчеркивала тесноту гостиной, низкие потолки, громоздкость камина.

Так было везде. Бездушные картины, слишком большие для стен, на которых висят. Обеденный стол на двадцать персон, за которым в лучшие годы сидело четыре человека. Все эти тщеславные ухищрения служили одной цели: скрыть правду.

Дом умирал.

Теперь я это видела: пыль в углах. Облупившаяся, выцветшая краска. Провисшие двери, которые или не закрывались до конца, или закрывались так туго, что я боялась случайно оказаться запертой в комнате. Половина каминов была заколочена. Остальные или нагоняли невыносимую духоту, или с трудом справлялись с вездесущими сквозняками. Комнаты, которые могли бы посещать гости, были набиты аляповатой резной мебелью, позолотой и бархатом. Остальные комнаты или пустовали, или становились кладбищем сломанных, бесполезных вещей.

Единственной комнатой, в которой по-прежнему кипела жизнь, была детская. Я все больше времени проводила там в компании Жюстины, Эрнеста и Уильяма. И хотя все эти годы я, как могла, избегала младших Франкенштейнов, предпочитая отвечать за одного Виктора, я не могла не признать, что их общество мне… нравилось. Наверное, меня заразила пылкая любовь Жюстины, но Эрнест был в том возрасте, когда дети пытаются подражать речи взрослых, а Уильям, в свою очередь, пытался подражать Эрнесту, и они были такие смешные и наивные, и им так просто было угодить.

– На самом деле, – сказал Уильям как-то утром, глядя, как Эрнест собирается в школу, – я тоже скоро пойду в школу.

– «На самом деле» используется по-другому, – сказала я. – Ты ведь не поправляешь его, а просто сообщаешь факт.

Жюстина недовольно шикнула.

– Если вы еще раз его поправите, я вас выставлю! И, Уильям, ты еще не скоро пойдешь в школу. Еще несколько лет ты будешь только мой.

Уильям подарил ей слюнявый поцелуй. От одного этого зрелища мне захотелось вытереть щеку. Мы с Эрнестом обменялись понимающими взглядами, полными отвращения, и рассмеялись.

Виктор никогда не был таким даже в детстве. Братья были совершенной его противоположностью. Может быть, потому, что у них была Жюстина, а не я. Действительно ли я помогла Виктору или только сделала его еще необычнее? Безумие, свидетельницей которого я стала в Ингольштадте, вселило в меня сомнения.

И все же он сошел с ума в мое отсутствие, а не в моем присутствии.

Отбросив тревогу, я вызвалась проводить Эрнеста на причал, откуда его должны были увезти в школу. Я боролась с искушением отправиться в город с ним и проверить, нет ли для меня писем, но тогда я бы совсем потеряла покой. Прошло не так много времени. Нужно подождать.

Виктор обязательно напишет.

– Привезти тебе цветок? – спросил Эрнест, когда лодка отчалила.

– Нет! Привези мне уравнение. Самое красивое уравнение, какое сможешь найти!

Он захихикал, и я улыбнулась. Улыбка была искренней. Обрадовать этих мальчишек не стоило никакого труда. Они напомнили мне Анри, и настроение у меня снова испортилось. Я вернулась в дом и направилась в кухню, чтобы захватить для Уильяма какое-нибудь угощение. Еще немного, и я начну баловать их, как Жюстина. Я делала это, чтобы отвлечься от печальных мыслей, но это помогало.

Я остановилась в вестибюле, уставившись на огромную двустворчатую дверь, ведущую в столовую. На дереве красовалась выполненная больше века назад резьба – фамильный герб Франкенштейнов. Сколько раз я обводила пальцем эти линии, мечтая занять место на этом щите? Сколько раз представляла, как прикрываюсь этим щитом, обращаюсь за защитой к имени Франкенштейнов – имени, которое мне не принадлежало?

Кто-то забарабанил по входной двери, и я испуганно подпрыгнула. Мы никого не ждали. У нас редко бывали гости. Возможно, это письмо!

Служанка была в дальнем крыле дома. Шурша юбками, я кинулась к двери, почти готовая увидеть судью Франкенштейна, возмущенного тем, что его заставляют ждать на пороге собственного дома. Вместо этого я увидела Фредерика Клерваля, отца Анри.

– Месье Клерваль? – Я недоуменно улыбнулась. – Чем обязаны такой честью?

Он посмотрел мимо меня, выискивая кого-то у меня за спиной. Анри гораздо больше был похож на мать. Черты лица у Клерваля-старшего были жесткие, невыразительные, глаза косили из-за постоянного хмурого взгляда. Он был похож на человека, который ведет счета и вечно недоволен результатами.

– Где судья Франкенштейн?

– К сожалению, он в отъезде. Не желаете чаю?

– Не желаю! – Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Но тут его недобрый взгляд остановился на мне, и лицо его стало еще мрачнее. – Мой сын тебе что-нибудь писал?

Мне вспомнилось письмо, спрятанное в глубине моего туалетного столика. Все-таки нужно его сжечь!

– Увы, я уже шесть месяцев не получала от него писем. Когда он писал мне в последний раз, он собирался в Англию, чтобы продолжить обучение.

Месье Клерваль издевательски фыркнул.

– Обучение! Он уехал гоняться за поэтами! Не могу придумать более бессмысленной траты времени и таланта. – Он навис надо мной. – Не надейся, что я не понимаю, какую роль ты в этом сыграла. Я знаю, что отчасти это твое влияние. Я проклинаю день, когда привел его в вашу компанию. Вы с Виктором испортили его, заставили его ненавидеть жизнь, которая ему дана.

Мне хотелось отшатнуться. Хотелось согласиться, попросить прощения. Но я вздернула подбородок и подняла брови в оскорбленном недоумении:

– Мне очень жаль, месье Клерваль. Боюсь, я вас не понимаю. Мы всегда считали Анри нашим дорогим другом и желали ему только добра.

– В этой семье добра желают только для себя. – Он бросил мне под ноги пачку бумаг. – Передай это судье Франкенштейну. И скажи ему, что я больше не стану тянуть с требованием долгов. Он растоптал судьбу моего сына. Я растопчу его состояние.

Он развернулся, чтобы уйти, – и обнаружил у себя за спиной судью Франкенштейна. Надо было взять на себя роль хозяйки и пригласить их в гостиную. Судья Франкенштейн посмотрел на меня, а потом на бумаги, которые швырнул отец Анри. Его некрасивое красное лицо исказилось смесью ярости и страха.

Я присела в глубоком реверансе и, шелестя юбками, поспешила в детскую.

– Пойдемте! – выпалила я, влетая туда. – Давайте погуляем!

Жюстина согласилась, чувствуя мою невысказанную мольбу. Уильям, которого уговаривать было не нужно, носился вокруг нас, то и дело забегая вперед. Мы держались рядом с домом. Затылок у меня кололо от ощущения, что за нами наблюдают. Я быстро оборачивалась, но видела в окнах лишь отражения деревьев. Если кто-то и наблюдал за нами, то не из дома.

Ветер уныло завывал в кронах, встряхивая ветви. Где-то справа, в утренней тени, которую отбрасывал дом, хрустнула ветка. Я догнала Уильяма и ухватилась за его горячую ладошку, как за якорь, пытаясь впитать немного его беспечности, пока он показывал мне интересные камешки и деревья, на которые ему хотелось залезть.

– Элизабет раньше здорово лазила по деревьям, – с улыбкой заметила Жюстина.

Я рассеянно кивнула. Мыслями я все еще была в вестибюле и выслушивала обвинения месье Клерваля.

Неужели мы и впрямь разрушили судьбу Анри?

Я была к ним несправедлива. Вот только в моей жизни не было ничего справедливого, и я не могла найти в себе жалости ни для Виктора, который то ли хотел жениться на мне сам, то ли готов был уступить меня другому, ни для Анри, которого я использовала как кнут, чтобы подстегнуть Виктора к действию.

Размышляя о своих чувствах к тебе, я пришел к выводу, что они родились из зависти. Я всегда завидовал Виктору. Я хотел быть им. И вместо того, чтобы им быть, я хотел получить то, что принадлежит ему. В том числе тебя. Пожалуйста, прости мне мою самонадеянность».

Жюстина застала меня у окна, когда я смотрела на вечерний пейзаж. Я сидела так с тех пор, как месье Клерваль ушел и мы наконец набрались смелости вернуться в дом. Ждала ли я чего-то или боялась, что, если отвернусь, упущу какую-то страшную угрозу?

– Где вы витаете? – спросила она, ласково положив мне на плечо руку.

Я вздохнула.

– В прошлом.

Она подвела меня к софе, усадила и села сама – так близко, что мы задевали друг друга ногами.

– Я думала, вы будете счастливы. Вы ведь сделали, что собирались!

Я заставила себя улыбнуться. Скоро мне предстоит ужин с судьей Франкенштейном. Пора возвращаться в роль.

– Ты права. Боюсь, поездка вымотала меня больше, чем я думала. Я еще не вполне пришла в себя.

– Слава богу, нам больше не придется этого делать! Эти решения… Все это время я была так напугана.

– Я тоже, – солгала я. – Наверное, дело в том, что здесь, дома, я еще больше скучаю по Виктору. И по Анри. Как жаль, что он уехал в Англию без отцовского благословения.

Жюстина не видела месье Клерваля, а я не упоминала о его визите и бумагах, которые он оставил для судьи Франкенштейна, хотя и то и другое усугубляло мою тревогу. Неудивительно, что судья Франкенштейн хотел сократить за мой счет список расходов. Очевидно, он погряз в долгах. Что, если я заполучила Виктора только для того, чтобы увидеть, как он превращается в нищего?

Я не верила, что это произойдет. Состояние, подобное состоянию его семьи, имело свойство преумножаться. А Виктор был гением. Я знала, что он позаботится обо мне.

Жюстина сочувственно зацокала языком:

– Мужчины вечно действуют, не думая, как их поступки повлияют на окружающих. Только сердце женщины может вместить чувства другого человека. Нам будет не хватать Анри, но все будет хорошо.

– Я всегда представляла его частью нашей жизни. Нашим другом. Иногда даже твоим мужем.

Или моим. Я не предполагала, что он может уехать навсегда. Если бы я предвидела такое развитие событий, может, я бы действовала иначе?

Жюстина рассмеялась:

– О, я бы никогда не смогла выйти за Анри!

Я повернулась к ней.

– Значит, ты не огорчена? Я боялась, что ты жалеешь об утраченных возможностях.

– Боже мой, ну конечно нет. Я никогда не хотела выйти замуж. Я хочу остаться здесь и воспитывать моих милых Уильяма и Эрнеста. И заботиться о ваших детях.

О моих детях. Какая ужасная мысль.

– Но тогда у тебя никогда не будет собственных детей!

Жюстина кивнула, и ее лицо омрачилось.

– Я не хочу детей.

– Но из тебя выйдет самая любящая мать на свете.

– Моя мать была любящей.

Я нахмурилась.

– Мы точно говорим об одной женщине?

Жюстина опустила глаза под тяжестью воспоминаний.

– Честное слово. Она была любящей, нежной и доброй. К трем моим младшим сестрам и брату. Я не знаю, чем заслужила ее ненависть и враждебность. Может, в ней был какой-то внутренний изъян. Или изъян во мне – просто я пока не знаю какой.

Я схватила ее за плечи и развернула лицом к себе. Мой голос задрожал от гнева.

– В тебе нет никаких изъянов, Жюстина. И никогда не было.

Я знала, что такое гнилое нутро, – острые зубы за невинной улыбкой. Жюстина никогда ничего не скрывала.

– Разве вы не понимаете? Откуда мне знать, что я не унаследовала безумие матери? Откуда мне знать, что я не превращу жизнь своего ребенка в ад? – Она высвободилась из моих рук и откинулась на спинку софы. – Я счастлива здесь, с вами. Мне не нужно ничего, кроме того, что у меня уже есть и на что я могу надеяться в будущем, с возвращением Виктора. Я счастлива, что все наконец разрешилось.

Я была рада это услышать, была рада за Жюстину. Но что-то во мне сжалось от ее слов, и я поняла наконец, что за призрак преследовал меня со дня возвращения.

Это были мысли об упущенной возможности, о другом варианте моего будущего. Долгое время я держала Анри в рукаве, как козырь. Теперь этот козырь был для меня потерян, а ведь я планировала так или иначе оставить его при себе – или своим мужем, или мужем Жюстины. Как и всегда, этот выбор был сделан за меня.

– Как же хорошо дома. – Жюстина радостно вздохнула, глядя на потрескивающий огонь.

– Хорошо, – повторила я, прикрывая глаза и вспоминая восторг и удовлетворение, вызванные во мне другим пламенем. Я доказала, что моя смекалка и предприимчивость сильны как никогда. Я получила свой приз.

Я вздрогнула, когда по спине у меня вдруг пробежали призрачные мурашки.

Я тихонько скользнула в дверь и заняла свое место за обеденным столом. Судья Франкенштейн даже не поднял глаз при моем появлении.

– У меня чудесные новости, – сказала я, когда служанка поставила передо мной тарелку супа. Мальчики уже поели. Эрнест был уже достаточно большой, чтобы ужинать с нами, но предпочитал есть с Уильямом и Жюстиной. Я бы тоже предпочла их компанию, но у меня не было выбора. Мне нужно было вести себя соответственно своему положению в доме.

Судья Франкенштейн не спросил, что за новости я принесла, так что я продолжила:

– Виктор написал, что он вернется домой меньше, чем через месяц. Ему не терпится снова меня увидеть. – Я нагнала на щеки девичьего румянца и опустила голову. – То есть всех нас.

– Хорошо, – сказал судья Франкенштейн. Сила его голоса удивил меня, и, подняв глаза, я обнаружила, что он изучает меня поверх бумаг, принесенных месье Клервалем. Он растянул губы в подобии улыбки. – Это хорошо.

Я с трудом подавила желание отодвинуться подальше от его искусственной радости. Неужели я выглядела так же, когда притворялась счастливой? Нет. У меня было куда больше практики. В его улыбке сквозило отчаяние. Это было лицо уличного артиста, который надеется на успех и излучает энтузиазм, в действительности терпеливо обдумывая каждый свой ход.

Думал ли он о том, что Виктор может попросить Анри списать семейные долги? Анри бежал с континента, только бы оказаться подальше от нас. Он бы не стал делать нам подобные одолжения. Или, возможно, судья Франкенштейн полагал, что сможет посоветоваться с сыном и решить, как лучше разобраться с единственным в доме излишеством, от которого можно избавиться в одно мгновение: со мной.

Он не знал, что я уже победила. Возвращение Виктора навсегда определит мою судьбу и защитит меня от судьи Франкенштейна. Я улыбнулась ему в ответ, и остаток ужина мы провели в неловкой тишине – товарищи по обману и недомолвкам, навсегда запертые под одной крышей.

Я определенно победила.