Поэт и художник

Марина Каменева, великая выдумщица и организатор всех наших приключений, вдруг позвонила и предложила ехать… в Юрмалу.

Это показалось странным – почему туда?.. Вроде весна, не сезон, да и что там делать, в Юрмале-то этой? Прогуливаться по песчаным пляжам в шляпах и длинных ситцевых юбках в окружении советских пенсионеров, для которых Латвия была когда-то заграницей?.. Катить на велосипеде-тандеме вдоль линии прибоя, пугая все тех же пенсионеров и малюток в панамах?

Да и визы получать – морока. Неохота их получать. Великодержавный шовинизм, а может, давняя привычка все еще поигрывала в нас, и мы уже заранее не хотели идти ни в какое латвийское посольство. Выдумали еще посольство какое-то!..

– Нет, – сказала Марина, – все будет гораздо интересней! Мы не поедем «одним днем». Мы поедем с ночевкой.

Ехать «одним днем» – это когда садишься в машину возле дома, а вылезаешь возле «места назначения». В один присест. На одном дыхании. Заложив уши. Остановки не для того, чтобы полюбоваться красотами, а только «по требованию». Обед по приезде, в дороге только прикупленные на заправках семечки, чипсы, «кальмар сушеный», за которого потом все друг друга ненавидят – воняет очень. И всегда – быстрей, быстрей!..

У нас это называется «радиальный выезд», ну просто туда и обратно. Например, в Углич нам очень нравится поехать. В Суздаль. В Новгород Великий, в Нижний тоже хорошо.

Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек, а также «не нужен нам берег турецкий»!.. А тут с Юрмалой берег выходил хоть и не турецкий, но все же не наш, не наш решительно!.. Да еще ночевка какая-то.

– А где ночевать-то будем?..

– У Боречки и Любочки, – ответила Марина загадочно, она любит удивлять, наша Марина. – В Пушкиногорье.

Мы ехали очень долго – это сейчас я понимаю, какое трудное дело, путешествие с детьми, но наши родители почему-то ничего не боялись и никогда не ленились. Там негде было ночевать – в нашей супердостопримечательной суперисторической, суперинтересной, супердревней стране почему-то всегда негде ночевать, и тогда так было и сейчас осталось, поэтому мне смешны все разговоры о том, что Россия вот-вот станет великой туристической державой!.. Позвольте, как же она станет, если билет на Камчатку стоит семьдесят тысяч рублей, и нам, чтобы полететь с детьми и показать им, как «широка страна моя родная», на четверых нужно, стало быть, двести восемьдесят, а это невозможно ни при каких раскладах. Невозможно, и все тут!..

И что нам делать с детьми и этим самым «чувством родины»?! Как им объяснить наглядно, что она действительно широка и действительно лесов, полей и рек очень много, и все они сказочно, неправдоподобно, дивно хороши?.. И люди хороши, и леса, и дороги, и перевалы, и озера, и монастыри!

Да и жить негде!..

Когда нас повезли в Пушкиногорье, бабушка, всю жизнь проработавшая в ЦК (это не центральная котельная, кто не знает, а Центральный комитет Коммунистической партии), звонила своей приятельнице Анне Ивановне, которая в те времена была председателем то ли обкома, то ли горкома Святых Гор – звучит отлично, правда?! И Анна Ивановна нас поселила. Там, в Пушкиногорье, была гостиничка «для своих», с крошечными номерами и сортиром в конце коридора. Так что жили мы сказочно. Даже на экскурсию попали. И шли в толпе замученных туристов мимо дома Семена Гейченко, директора заповедника, где в окнах были выставлены самовары, на цыпочках шли, и все экскурсанты шли точно так же, боялись потревожить легендарного и знаменитого человека. Все знали, что он где-то рядом, и боялись ему помешать.

Он же с Пушкиным почти на короткой ноге. По крайней мере, мы свято верили, что на короткой!..

Так что Михайловское, Петровское и Тригорское – это отлично.

И опять мы ехали долго и трудно. Федеральная трасса Москва – Рига хороша только первые километров сто, а может, и меньше. Дальше начинается засада – в прямом и переносном смысле. Покрышки рвутся, передний мост отваливается, задний тоже чувствует себя неважно.

Приехали вечером и долго торчали на обочине, все не могли сообразить, куда поворачивать. Миша, Маринин муж – он был за рулем первой машины, – звонил, спрашивал, консультировался, мы не вмешивались, ждали по привычке, когда «взрослые» разберутся. Марина неспроста называет нас «пионерским отрядом», а саму себя «инструктором» и не дает нам спуску, если мы делаем что-то не то и не успеваем утром к церемонии поднятия флага, где бы этот флаг ни поднимался, на Алтае, в Магадане или Петрозаводске.

Следом за Мишей мы неспешно въехали на территорию, и тут выяснилось, что Боречка и Любочка, у которых мы должны гостевать, научные сотрудники Заповедника (пишу с большой буквы, понятно вам?!), и не простые сотрудники! Борис Козьмин – художник, смотритель и хранитель Петровского, усадьбы Ганнибала, назначенный когда-то на должность именно Семеном Степановичем Гейченко, а его жена Любочка – пушкинист, историк, автор многочисленных книг, что уж говорить о монографиях и специальных работах!..

Тут-то мы и забыли про «туризм», сортир в конце коридора и отсутствие гостиниц. Как-то, знаете, стыдно в их присутствии об этом не то что говорить, но даже думать.

Борис Козьмин – человек взрослый, очень хорошо, не по-современному образованный, тонкий и знающий о жизни гораздо больше нашего.

Его жена вообще прелесть, если так можно сказать об умной, талантливой красавице, матери двоих сыновей и бабушке не-помню-скольких внуков!..

По-моему, никто не зовет их Борис и Любовь. Исключительно Боречка и Любочка. Ну… нельзя по-другому. Не получается.

У них «открытый дом», тоже в самом правильном, не слишком современном понимании. Многочисленные гости, которые валом валят в Петровское, сами жарят картошку на огромных сковородах, заваривают чай, рассаживаются вокруг диковинного стола на тяжелых стульях, которые Боречка вырезал когда-то из ганнибаловских лип. Утром поедают яичницу – где в это время хозяева, никто не знает, но понятно, что на работе! – и отправляются… бродить.

В Пушкиногорье не имеет смысла носиться с экскурсионной группой, как бы ни был хорош экскурсовод. Имеет смысл только «бродить»!..

И – не знаю, почему так нам повезло! – мы были допущены к Боречкиным картинам.

Вы знаете, он пишет картины в мастерской, которая примыкает к бане, мне кажется, что именно в таких мастерских рождаются самые удивительные работы!.. Я редко бываю в мастерских художников, почти никогда, но именно такие кажутся мне почему-то самыми правильными. Боречка пишет в «свободное время», то есть когда не исполняет многочисленные обязанности хранителя музея. Времени маловато, конечно, но он очень старается выкроить, и Любочка ему в этом всячески содействует.

Он пишет пейзажи – Сороть, Святые Горы, Петровское, Тригорское, ганнибаловские липы.

И еще он пишет… Пушкина.

Для этого нужно уметь… верить.

А это не у всех получается, вернее, не получается почти ни у кого, ну, если искренне-то!.. От души.

У Боречки Козьмина получается, и объяснить, как именно получается, невозможно. Честно, я не хотела смотреть картины – мало ли, какая ерунда там окажется, и все исчезнет! Магия, волшебство, очарование, «гений места», как писал Петр Вайль, все тогда пропало!

Ничего не пропало.

Пушкин на Боречкиных картинах оказался именно таким, каким я его себе представляла всю жизнь. Очень молодым, «безбашенным», странным. Мне так и слышалось, как он насвистывает – там, внутри Боречкиных картин. Мне так и виделось, как подбрасывает и ловит тяжелую трость смуглой тонкой рукой, как строит глазки барышням Вульф из Тригорского, как скачет через поля, как кидается в холодную Сороть, фыркает, отплевывается и откидывает со лба длинные темные мокрые волосы!..

Мне очень хотелось Боречкину картину, но удалось добыть только в Москве, и никакого Пушкина на этих картинах, которые в Москве, разумеется, нет. Пушкин остался в Петровском, и это, видимо, самое правильное. На моей – зимняя деревенская церковь и снегири. С ней что-то странное происходит, потому что утром совершенно очевидно, что на картине восход, а вечером также очевидно, что закат.

И я не уверена, что это нужно как-то объяснять.

И еще – напоследок.

Экскурсию по Петровскому нам все же организовали. Любочка настояла. Вела ее жена Саши, сына Козьминых, который тоже всю жизнь провел в Пушкиногорье. А жена – нет. По-моему, Саша добыл ее в питерском университете, где когда-то учился, и родом она из Томска.

Она рдела, переживала и очень старалась, чтобы мы полюбили Петровское. Как она сама когда-то полюбила.

Знаете, сказала нам Сашина жена, там, в Томске, я никак не могла понять, что такое «чувство родины». Никакого такого чувства у меня не было и появилось, только когда Саша привез меня сюда, в Пушкиногорье. Вот здесь я понимаю, что вокруг – моя родина. Мне это особенно отчетливо видно на полотнах моего свекра, Бориса Козьмина.

Вы знаете, мне тоже.