Глава 15
Сплетни и факты

Из белого дома, похожего на старинное итальянское палаццо, выбежала дама в голубом платье с великолепной вышивкой и в не менее великолепных украшениях.

Она закатила глаза, схватилась за грудь, зашаталась, но все же сделала несколько шагов, после чего всплеснула руками и рухнула на дорожку.

– Кончили! – закричал Мельников, который стоял возле оператора, вертевшего ручку камеры.

Нина Фердинандовна поднялась, царственно улыбаясь, но тут же посерьезнела и стала оглядывать платье. Она падала осмотрительно, и дорожку еще до начала съемки основательно вычистили, дабы наряд главной героини не испачкался, однако на подоле все же появилось небольшое пятно.

– Пелагея Ферапонтовна! – закричала взволнованная актриса. – Миленькая, посмотрите на этот ужас… Ах, я боюсь, как бы платье не пропало!

Пелагея Ферапонтовна поспешила к Гриневской, осмотрела пятно, объявила, что в два счета с ним справится, и обе женщины удалились в дом.

– Куда она ушла? – рассердился Мельников, который просматривал листы сценария. – Нам же сейчас крупный план снимать…

– Там что-то с платьем, – сказал Светляков. – Сейчас вернется.

– Да? Тогда ладно… Фома Лукич! Загримируйте Андрея, пожалуйста. Андрей! У нас сейчас крупный план Нины Фердинандовны, а потом снимаем, как ты бросаешься к ней.

– Репетировать не будем? – осведомился актер.

– Будем, но быстро, поэтому грим сразу… Ты бросаешься к ней, думая, что ее отравили. Твой крупный план, потом она оживает, открывает глаза… А, черт, только не это!

Солнце скрылось за тучей.

Эдмунд Адамович нахмурился, поднял голову и из-под козырька кепи стал гипнотизировать небо.

Последнее упорно не поддавалось гипнозу и вообще всем своим видом показывало, что ему нет никакого дела до киношников, снимающих очередной эпизод своего боевика.

Цикады в саду трещали так, словно им платили зарплату плюс щедрые сверхурочные и еще выдавали талоны на усиленное питание.

Опалин чувствовал, что рубашка на нем вымокла от пота, и так как к миру кино он не принадлежал, то просто обрадовался какой-никакой передышке от солнца.

– Фома Лукич! – окликнул гримера Мельников, исполнявший обязанности режиссера. – Погодите пока гримировать Андрея…

Пирожков кивнул и отошел к Опалину, который, сидя на раскладном стульчике под деревом, делал вид, что заносит в блокнот какие-то заметки.

– Удивительно ловкая женщина Пелагея Ферапонтовна, вы не находите? – зашептал гример, косясь на дом. – Как она втерлась в доверие к нашей наркомше… та уже ни дня без нее обойтись не может!

– Ну уж прямо, – пробурчал Опалин.

– И дочка тоже не отстает. Как узнала, что Степана Сергеевича нарком к себе затребовал, так объявила, что вполне может Нине Фердинандовне секретаря заменить. Каково, а?

– Кто такой Степан Сергеевич? – машинально спросил Опалин, хотя отлично помнил этого молчаливого спутника Гриневской, который жил на «Баронской даче», но почти не показывался на съемках.

– А то вы не знаете! – прищурился Пирожков. – Степан Сергеевич за наркома все его статьи сочиняет. Потому как товарищ Гриневский – человек занятой… и к тому же у него еще не все пьесы написаны…

– Так Степан Сергеевич – секретарь? А я-то думал, кто он при Нине Фердинандовне…

– Ну отчасти секретарь, отчасти… Здесь он больше следит, чтобы она ни-ни… а то мало ли что. Солнце, кровь кипит, а вокруг мужчины… и все как один моложе товарища Гриневского. – Пирожков вздохнул. – Правда, надо отдать ей должное: она повода не подает. Я, знаете ли, давно к ней присматривался…

Опалин затосковал.

Работа приучила его ценить сплетников как незаменимый источник информации, но иногда они напоминали ему бесформенную изношенную губку, которая выдает чересчур много воды.

– А сегодня что, только Мельников снимает? – спросил он, чтобы переменить тему.

Пирожков покрутил головой, ища взглядом Володю, которому в отсутствие Винтера тоже периодически приходилось исполнять обязанности режиссера.

– Похоже, да… Смотрите-ка, он в беседке о чем-то с Валей беседует. Не очень-то на него похоже…

– Почему? – удивился Опалин.

– Он терпеть ее не может.

– Э… – пробормотал Иван, теряясь.

Среди всех, кого он видел на съемочной площадке, Володя Голлербах казался самым уравновешенным, самым доброжелательным, самым тактичным. Он был одинаково вежлив с могущественной женой наркома и самым незначительным членом киногруппы, и Иван не мог себе представить, за что этот человек, отличающийся ровным характером и фантастическим талантом, мог невзлюбить костюмершу.

– Видите ли, молодой человек, разные люди выражают неприязнь по-разному, – поучительно молвил Пирожков. – Вот вы, к примеру, не станете церемониться с тем, кто вам не нравится, да еще выскажете вслух все, что о нем думаете. А некоторые ничего не скажут, ни словечка, ни полсловечка, а только глаза отведут, чтобы не видеть того, кто им антипатичен. И все – уже по одному этому можно судить, кто что на самом деле думает.

– Экий вы, Фома Лукич, зоркий, – пробурчал Опалин.

Маленький Пирожков самодовольно приосанился, не ведая, что мысленно его собеседник продолжил:

«Зоркий-то зоркий, да только не распознали, что Щелкунов – никакой не реквизитор, а бандит…»

Тем временем в беседке-ротонде Володя терпеливо слушал каскад слов, который на него обрушила сидящая на скамье костюмерша.

В руке Вали дымилась папироса, которой она то и дело затягивалась. Иногда девушка встряхивала волосами, иногда смеялась невпопад, иногда задорно качала ногой, закинутой на ногу.

Вале нравился Голлербах, и она была рада, что они наконец-то могут побыть одни, тем более что он сам начал беседу, заговорив о будущих съемках и костюмах, которые для них понадобятся. Она даже не подозревала, что разговор с ней был для Володи сущей мукой.

Словно нарочно, Валя олицетворяла все, что ему не нравилось в женщинах; он терпеть не мог развязные манеры, якобы передовые убеждения, которыми непременно надо уколоть собеседника, и страсть к сквернословию. Но у него была цель – выведать кое-что у собеседницы, и ради этой цели он призвал на помощь всю свою выдержку.

– Слышали, что к Матвею Семеновичу приставили охрану и никуда его одного не пускают? – спросил Володя, когда с обсуждением костюмов было покончено.

Валя жадно затянулась и выпустила дым сквозь ноздри.

– Слышала, конечно. Какое горе для Кауфмана, а? Он ведь не дурак прошвырнуться по бабам, а когда тебя караулят днем и ночью, какие тут бабы… Придется ему перейти на самообслуживание!

И она расхохоталась, считая свою шутку необыкновенно удачной, в то время как Володя с горечью думал, что вульгарнее женщины он на своем веку не встречал.

– Мне кажется, это как-то связано с остальными событиями, – сказал он. – С тем, что Щелкунов исчез… И с тем, что зарезали Сашу.

– Ну… да, наверное, – протянула Валя.

– Вы же с ним общались? – продолжал Володя.

– Можем на «ты».

– Простите?

– Я к тому, что обращение на «вы» какое-то старомодное, тебе не кажется?

– Нет, – выдавил из себя Володя.

– Просто странно. Работаем над одним фильмом, знакомы не первый месяц. Мне с людьми привычнее на «ты». Проще, понимаешь?

– С Сашей тоже на «ты» общались? – спросил Володя, героически решив вернуться к интересующей его теме.

– Конечно. А что тебя интересует?

– Он считал, что кое-кто из нас вовсе не тот, за кого себя выдает. Тебе что-нибудь об этом известно?

– Ну вот видишь, – усмехнулась Валя, – на «ты» общаться вовсе не сложно.

Далось ей это злосчастное местоимение.

Володя почувствовал, что начинает сердиться.

– Вы… ты сказала Фрезе, что в поведении Саши было что-то странное. В чем конкретно это выражалось?

– А Евграф Филиппыч тебе передал? Надо же, а я думала, что он не болтун. В отличие от нашего гримера.

– Ну он просто проговорился, а я заинтересовался. Понимаешь, я ведь тоже знал Сашу и видел его на съемках каждый день. Ничего такого я не помню.

– Ну не то чтобы странное поведение, – протянула Валя, – но… – Она отшвырнула докуренную папиросу и поднялась на ноги. – Пошли в дом, я кое-что тебе покажу. Помнишь зал на первом этаже, где снимали заседание тайного общества с Тундер Тронком?

– Помню. И что?

Они спустились в сад по довольно крутой тропинке, и Валя зашагала к дому. Со стороны небольшой сторожки, полускрытой деревьями, послышался злобный лай и громыхание цепей.

Сторож Яковлев к обязанностям своим относился серьезно и держал двух огромных собак, которых выпускал ночью, а утром сажал на цепь.

Нина Фердинандовна уверяла, что собаки ее нервируют и что один их вид наводит на нее ужас, но все отлично понимали, что если бы ей действительно что-то не нравилось, то Яковлева уволили бы еще быстрее, чем Зарецкого.

В сущности, меры, которые сторож предпринимал для охраны, не были лишними, потому что собственный телохранитель Гриневской присутствовал в доме скорее для виду. Он являлся дальним родственником ее мужа, воевал и в Первую мировую, и в Гражданскую войны, получал ранения, страдал от контузии, был награжден орденом и теперь больше всего на свете любил хорошо выспаться после сытного обеда.

Кроме него и Степана Сергеевича, исполнявшего обязанности секретаря и шофера, на «Баронской даче» также жили домработница и повар, а маникюршу и садовника привозили из города.

Володя и костюмерша вошли в дом и, миновав несколько комнат, оказались в просторном зале, где на стенах висели картины, а в простенках стояли фигуры рыцарей. Огромный стол с искусной резьбой располагался не в центре зала, а был смещен ближе к одной из стен.

Напротив него выстроились осветительные приборы, отражатели и прочие агрегаты, необходимые для съемки в помещении. На столе в художественном беспорядке были разложены пустые листы желтоватой бумаги и возвышались фигурные подсвечники. Это была декорация штаб-квартиры зловещей организации, которую возглавлял Тундер Тронк.

– Я несколько раз заставала Сашу здесь, – сказала Валя, – когда мы снимали в саду или в других комнатах. Короче, мы не работали в этой декорации, а он почему-то сюда заглядывал. Сначала я подумала, что его заинтересовали эти железные болваны. – Она кивнула на неподвижные фигуры рыцарей в доспехах. – Но, по-моему, его интересовали картины.

Володя подошел ближе, чтобы рассмотреть их как следует.

Одна из картин изображала типичный пейзаж среднерусской полосы, на другой молодцеватый усатый щеголь позировал с великолепной борзой, которая лежала у его ног, на третьей художник нарисовал море и корабль, распустивший паруса, четвертая являлась портретом великолепно одетой дамы с кислой физиономией.

Все – академичное, банальное и по большому счету неинтересное, стандартная живопись для украшения богатого дома. Впрочем, борзая получилась чертовски хорошо, и Володе невольно подумалось, что художник, наверное, любил собак.

– Саша что, интересовался живописью? – спросил он.

– Вряд ли. Он как-то говорил, что ни разу в жизни не был в музее.

– А откуда взялись картины, не знаешь?

– Они не взялись. Нина Фердинандовна распорядилась, чтобы дом восстановили в наилучшем виде и все вернули на место. Это картины, которые висели при этих… как их… – она несколько раз щелкнула пальцами, словно подстегивая память, – Розенах.

Володя переходил от картины к картине, рассматривая подписи художников и даты создания полотен. Ни одно из имен ему ничего не говорило.

Водянистые глаза дамы в бальном платье со шлейфом неодобрительно следили за ним с холста.

«Ей-ей, если я сама его не поцелую, он не догадается этого сделать, – мелькнуло в голове у Вали. – Вроде и умный человек, а такой растяпа…»

В дверь кто-то сунулся, споткнулся о кабель и выругался разнообразными, по преимуществу непечатными словами.

Валя обернулась и узнала репортера из «Красного Крыма», который часто сопровождал группу на съемки, болтал о всякой чепухе и вообще казался ей довольно занудным типом, который, впрочем, крепко себе на уме.

– Извините, – хрипло сказал Опалин.

Но Валю ругань только развеселила, а Голлербах сделал вид, что вообще ее не заметил.

– Ваня, что ты скажешь об этих картинах? – спросил актер у вновь прибывшего.

Опалин поглядел на картины, сдвинул кепку с затылка на лоб и пробурчал:

– Ну… Деревья, люди, море… А в чем дело-то?

– Да так, – вздохнул Володя.

И вслед за тем, не удержавшись, рассказал Ивану, что зарезанный помощник оператора интересовался картинами, которые висят в зале.

– Они дорогие? – По привычке, приобретенной за время работы в угрозыске, Опалин решил начать с самого главного мотива.

– Нет, – ответил Володя, но так как по характеру он был пунктуальный немец, то все же прибавил: – Не думаю. Вторая половина прошлого века, художники не на слуху… Думаю, в любой комиссионке можно найти сотни картин не хуже этих.

Опалин вздохнул.

Вообще-то он собирался пройти в кухню и выпить воды, но слова Володи заинтересовали его.

Что такого особенного мог увидеть Саша на этих полотнах?

– Богато жили, – пробормотал Опалин себе под нос, рассматривая украшения на нарисованной даме, сложенный веер в руке, украшенной кольцами, и переводя взгляд на лицо. – А муж-то ей изменял.

– С чего ты решил? – удивился Володя.

– На выражение лица посмотри. Счастливая баба так глядеть не будет. – Говоря, он случайно посмотрел на лицо Вали и осекся, сообразив, что та тоже не казалась чрезмерно счастливой.

– Ты, Ваня, фантазер, – развеселился актер.

– Но-но, не ругайся, – заворчал Опалин.

– Я не ругаюсь. Фантазер – это, понимаешь, тот, кто много фантазирует… придумывает, короче.

– Я не фантазирую, – обиделся Иван. – Я все доказать могу, если хочешь. Вон на ней кольцо обручальное и разные другие цацки… украшения то есть. А платье? Это ж не «Москвошвея» какая-нибудь. – Володя поспешно согнал с лица улыбку, боясь обидеть собеседника, но Опалин был так увлечен, что ничего не заметил. – Явно богатая замужняя баба, живи себе да радуйся, а смотрит так, словно целыми днями в уксусе сидит. Когда так смотрят – да когда дома непорядок. А какой для женщины самый главный непорядок? Когда ее мужика другая к рукам прибрала.

– Кстати, я слышала, что баронессе Розен муж и в самом деле изменял почем зря, – вмешалась Валя. – Интересно, это ее портрет?

– Ну… может быть, – сказал Володя неуверенно. – Исходя из даты на портрете… из возраста дамы… – И он повторил: – Да, вполне может быть.

– А это тогда получается, барон? – Опалин кивнул на портрет молодого усатого щеголя с собакой. Однако тут рассудительный немец решил ему не уступать.

– Вообще говоря, если бы у нас были фотографии членов семьи, тогда мы могли бы точно что-то утверждать, – заметил Володя. – Даже если картины и правда из того, прежнего, дома, это не значит, что на них изображены обязательно хозяин и хозяйка. Лично мне интересно, почему эти картины так заинтересовали Сашу, что он то и дело сюда приходил.

Опалин вздохнул и почесал щеку.

– Не, ну если бы на картине была гражданка помоложе и покрасивее, а не эта белесая моль, я бы понял, чего он тут шлялся, – заметил лжерепортер. – А так… Ну корабль, ну чаща какая-то. Гражданин с собакой…

И тут Валя удивила всех.

– Слушайте, а может, Саша на «Алмазную гору» смотрел? – бухнула она.

– Какую гору? – озадаченно переспросил Володя.

– Да ту, что на шее у бабы висит. Это их украшение было, фамильное, что ли. Брильянты там всякие, сапфиры и прочая дребедень, в виде горы с водопадом. Фердинандовна один раз ее надела, чтобы Татьяну Андревну уесть, так та потом долго опомниться не могла.

– Постой, – начал Володя, оправившись от изумления, – так это не шутка была? Что в доме нашли тайник Розенов, и украшения из него…

– Теперь у Гриневской, – закончила за него Валя. – И самое главное, «Алмазная гора», тоже теперь у нее.

– Я думал, это сплетни… – вырвалось у актера.

– Не-не, какие сплетни! Все себе захапала. Смешно, да? Розены золотишко на черный день припрятали, а досталось все Фердинандовне, у которой и так денег куры не клюют. Ты внимание обратил, в каких украшениях она снимается? Я думаю, это те самые, из тайника.

– Мне кажется, – промолвил Володя после паузы, – мы не должны делать выводы на основе… когда у нас нет ничего, кроме домыслов.

– Домыслов? Да Винтерша, как чайник, клокотала, когда увидела эту «Алмазную гору» живьем, и все никак успокоиться не могла. – Она могла удержаться, но все же прибавила: – Ты, Володя, стараешься о людях думать хорошо, а так нельзя. Большинство людей вовсе не подарок. Ближе к жизни надо быть, понимаешь? Вот у Вани, по-моему, с этим все в порядке…

Володя слушал костюмершу и удивлялся сам себе. Вот что бывает, когда позволяешь себе чуть-чуть сократить дистанцию с человеком, который тебе антипатичен. И часа не прошло, как Валя уже поучает его, что он должен делать и как именно смотреть на людей.

«И какого черта я должен все это терпеть?» – в раздражении помыслил он, отводя взгляд.

Что касается Опалина, то он уловил только одно: Валя Дружиловская вольно или невольно просчитала его, а значит, ему следовало вести себя осмотрительнее.

Положение, однако, спас помощник режиссера, который появился на пороге и объявил, что Голлербаха и костюмершу срочно просят на съемочную площадку.