Глава 10
Салат

– Я исполню трюк, – объявил Володя. – И все будут довольны. Идет?

Он лучезарно улыбнулся, однако Иван, который уже кое-что слышал о предстоящем трюке, невольно подумал, что актер либо слишком самоуверен, либо хочет покрасоваться перед кем-то из присутствующих. Но в глаза ему бросилось только выражение лица рано поблекшей, некрасивой женщины в линялом платье, которая смотрела на Голлербаха, как на избавителя.

– Послушай… – начал Борис, испытывая неловкость.

– Нет, послушай ты. Кто будет командовать съемкой? Эдмунд Адамович? Ты нужен на площадке как режиссер. А за меня не беспокойся. Мне и раньше приходилось выполнять такие трюки…

– Тебя Тася попросила? – буркнул Борис, не сдержавшись.

– Нет. Я сам решил, что так будет лучше.

Режиссер поглядел на Володю, на лица членов съемочной группы, которые ждали его решения, на умоляющие глаза жены и махнул рукой.

– Фома Лукич! Съемка издалека, так что грим попроще… – Пирожков кивнул. – Валя! Костюм Еремина сюда… – Поскольку Володя выступал как дублер Андрея, он должен был сниматься в той же одежде, что и актер.

С костюмом возникла заминка, потому что для съемок Валя приготовила похожую, но другую одежду для Бориса, который был крупнее Еремина.

Кеша вместе с девушкой поехал за костюмом, а режиссер отправился на крышу – лично проверить, что канат натянут как следует и нигде не оборвется.

– Брезент принесли? – спросил он у начальника пожарной команды, которая сопровождала съемки опасного трюка. – Когда начнем снимать, пусть ваши люди на всякий случай растянут внизу брезент… А то мало ли что…

Опалин впервые присутствовал на съемке, и то, как неспешно все происходило, озадачило его.

Как и многие зрители, он был склонен смешивать время просмотра фильма с временем его производства. Ему казалось, что кино делают за несколько часов, быть может, за пару дней. А тут – все ходят туда-сюда, перебрасываются не имеющими отношения к делу замечаниями, и ничего не происходит.

– Учтите, если вам захочется нарзану, к примеру, я за ним бегать не буду, – воинственно объявил Опалину Вася, хотя «репортер» даже не заикался о нарзане.

– А у вас часто снимают такие трюки? – спросил Иван.

Вася задрал нос.

– Не часто, но бывает, – ответил он с достоинством, хотя столь сложный трюк был в первый раз.

– А-а, – протянул Иван и подумал, что бы еще спросить. – А барышня в полосатой юбке тоже актриса?

Харитонов обернулся, поглядел на Нюру, которая стояла возле Еремина, дергая его за рукав, чтобы обратить его внимание, и усмехнулся.

– Нет, она не актриса… Она с нашим актером приехала. Невеста его… Актрисы у нас Ольга Скирда, тьфу, Ольга Аден. Ну и еще Нина Гриневская есть, – добавил он небрежно.

– Гриневская – как нарком? – с умным видом заметил Опалин.

– Нарком ее муж, – просветил «репортера» Вася, но тут его терпение кончилось. – Слушай, откуда ты взялся, раз таких простых вещей не знаешь?

– Я раньше о международном положении писал… – пробормотал Опалин, теряясь от высокомерия, с которым разговаривал собеседник, по сути, ничего собой не представлявший.

Вася смерил его взглядом и усмехнулся.

– Ясно. Тяжелое положение рабочего класса, звериный оскал буржуазии, бесчеловечная эксплуатация и прочее. – Помреж вздохнул. – Ты из рабкоров, что ли?

Рабкором назывался добровольный сотрудник, который самым безыскусным и чаще всего не шибко грамотным языком сообщал в газету о каких-то проблемах или злоупотреблениях в том месте, где непосредственно жил и работал.

Опалин насупился.

Он за версту чуял намерение себя унизить, а к попыткам оскорбить был крайне чувствителен, в чем раньше довелось убедиться тому же Парамонову.

– Почему обязательно из рабкоров? – пробурчал Иван, испытывая почти непреодолимое желание закончить этот светский разговор и дать собеседнику в ухо или в нос.

Должно быть, его мысли так или иначе отразились на лице, потому что Вася предпочел дать задний ход.

– Ну не обязательно, я просто так спросил… Тебе что, в редакции ничего о нашей фильме не рассказали? Это же, Ваня, боевик! Погони! Трюки! Понимать надо…

И он с увлечением стал расписывать перспективы их трехсерийной фильмы.

Опалин терпеливо слушал, надеясь когда-нибудь перевести разговор на Сашу Деревянко. Но Вася не предоставил ему такой возможности.

Наконец Кеша вернулся с костюмершей, и закипела работа.

Загримированный Володя переоделся, поднялся на крышу, проверил, хорошо ли натянут канат, и прицепил к нему карабин страховочного троса. За милицейским оцеплением волновалась толпа.

– Он пройдет по канату?

– А он не упадет?

– Может, и упадет…

– Это киношники, у них все понарошку, – глубокомысленно заметил какой-то гражданин. – Вот увидите, ничего не случится!

Светляков, которому из-за известных обстоятельств пришлось временно заменять помощника оператора, неловко сунул в объектив дощечку с номером кадра, и Эдмунд Адамович заснял ее.

– На аппарате – есть! – крикнул Нольде.

Борис набрал в легкие воздуху и поднес ко рту мегафон.

– Начали! – загремел он, и оператор послушно стал вертеть ручку.

Володя уцепился за канат, обхватил его ногами и пополз, перебирая руками.

Вот он уже оказался в воздухе над улицей.

В толпе завизжала какая-то женщина, потом басом зарыдал ребенок. Снизу фигурка актера казалась совсем маленькой.

Лёка стояла ни жива ни мертва и думала, что если бы там, наверху, оказался Еремин, она бы, наверное, не выдержала.

– Граждане, успокойтесь, граждане, – бормотали милиционеры, сдерживая напирающую толпу.

Володя уже практически дополз по канату до противоположной крыши. Неожиданно Эдмунд Адамович почувствовал, что ему стало тяжело вертеть ручку аппарата.

Хотя было жарко, оператора прошиб ледяной пот. Он моментально понял, что это значит.

– Кончили! – скомандовал Борис, как только Володя спустился на крышу.

В толпе кричали «Ура!» и бешено аплодировали.

Наверху бледный как смерть Володя отцепил карабин страховочного троса, отдышался и театрально раскланялся, посылая зрителям воздушные поцелуи.

– Ну? – кричал Борис. – Все хорошо? Все же хорошо? Слава богу!

Трясущимися руками Нольде открыл камеру. Из нее выпали скрученные жгуты пленки.

– Борис Иваныч… – убитым голосом прошелестел оператор. – Все пропало… У меня салат.

Старое операторское выражение «салат» означало, что вся съемка погибла. Неважно, произошло это из-за того, что пленка была неверно заряжена, или из-за того, что она изначально была с дефектом, – получалось, что работа уничтожена.

Борис мгновенно перестал улыбаться, и лицо его сделалось страшным.

– Ах ты, сукин сын… Кобелиная морда!

Это было самое мягкое, что он кричал в лицо оператору в следующие несколько минут.

Актеры и Светляков кинулись оттаскивать разъяренного режиссера от Нольде, потому что Борис находился в таком состоянии, что готов был наброситься на Эдмунда Адамовича с кулаками.

– Боря, прекрати! – К мужу, которого крепко держали за руки Федя и ассистент, пробилась Тася. – Боря, тут люди… Тут газетчик! Что он о тебе подумает!

– Плевать! – в бешенстве крикнул режиссер, после чего вновь принялся ругать Эдмунда Адамовича последними словами.

Оператор даже не пытался оправдаться и стоял с растерянным лицом, понимая, что кругом виноват.

– Что происходит? – Володя только что вышел из дома.

Он рассчитывал на поздравления и был обескуражен безобразной сценой, которая открылась его глазам на съемочной площадке.

– Наш великий оператор загубил съемку, – неприязненно ответила Валя, поворачиваясь к нему. – Вместо пленки салат… Либо переснимать, либо отказываться от сцены.

Володя провел рукой по лицу и устало привалился к стене.

Опалин заметил, что актер весь взмок. Не было сомнений, что трюк дался Голлербаху нелегкой ценой и что повторить его вряд ли удастся.

– Володя… – Борис повернулся в сторону актера, но прочел все по его лицу прежде, чем тот заговорил. – А, черт!

– Боря, – жена повисла у него на локте, заглядывая в глаза, – нам не нужна эта сцена. Посмотри, ничего не получилось… Ты вписал ее наспех…

– Сцена нужна, и я ее сниму, – проворчал режиссер, отталкивая руки друзей, которые держали его. – Товарищ Нольде! Заряжайте аппарат заново… Валя! Несите мне костюм!

– Ты не сделаешь этого! – отчаянно вскрикнула Тася. – Подумай о Марусе… обо мне!

– Да что тут думать, – отмахнулся Борис, – ты же видела: он перелез, и я перелезу… Ничего особенного в этом нет… Володя! Прости меня, ради бога… не уследил за подлецом… черт с ним! Ты просто отлично все сделал… скажи, в чем секрет?

– Правильно распредели силы, цепляйся ногами и руками, – скороговоркой выпалил Володя. – Не смотри вниз и не думай о том, что внизу…

Борис похлопал его по плечу.

– Спасибо, Володя. Ты лучший… Фома Лукич, где ваш чемоданчик? Давайте, гримируйте меня!

– А все твоя дрянь, – с неожиданной злобой сказала Тася Харитонову, видя, что мужа уже не переубедить. – Если бы она не влезла и не стала науськивать его бабу, Еремин бы все сделал как надо… Что глаза прячешь? – набросилась жена режиссера на Лёку. Девушка окаменела. – Думаешь, ты ему нужна? Не нужна ты ему! У него другая есть! Вон стоит, семки лузгает… красавица!

Нюра, с упоением щелкавшая семечки в тени старой магнолии, вытаращила глаза. Возле нее Пелагея Ферапонтовна угрожающе повела бюстом, готовая броситься на защиту дочери; но вовсе не в последнюю метила разъяренная жена режиссера.

– Ничего тебе не будет! – крикнула Тася в лицо Лёке. – Можешь и дальше по нему вздыхать, пока твой глупый Васька ничего не замечает… Дрянь!

– Татьяна Андреевна, – Лёка наконец обрела дар речи, – вы, мне кажется… вы не имеете права…

– Это ты тут не имеешь никаких прав! – взвизгнула Тася. – Бездарь, ничтожество! Простейшую эмоцию изобразить не в состоянии, и туда же… Актриса! А ты смотри! – повернулась она к Нюре. – Не то она жениха-то у тебя уведет! Она давно по нему вздыхает… с тех самых пор, как в поезде его увидела!

Лёка побагровела.

Она чувствовала то же самое, что чувствует человек, когда к самому сокровенному в его жизни прикасаются грязными руками. Вот вам и линялое платьице, и недалекая женщина, затюканная мать семейства. Ах, как опасно недооценивать людей…

Еремин посмотрел на нее и отвернулся, демонстрируя свой безупречный профиль, и от этого ей стало еще более горько.

– Володя, – кричал меж тем режиссер, – бери мегафон и становись на мое место! Будешь командовать… Эдмунд Адамыч, честное слово, если ты и на этот раз запорешь съемку…

– Я разрешаю вам меня расстрелять, – поспешно ответил оператор.

– Эдмунд, я серьезно… Смотри у меня!

Все засуетились, все разом пришло в движение.

«И это – кино… – думал изумленный Опалин, – ничего не понимаю…»

Темноволосая девушка с длинной шеей беззвучно плакала, отвернувшись к стене, и он видел, как вздрагивают ее плечи; но никто даже внимания на нее не обращал, словно так и было нужно.

– На аппарате – есть…

– Начали!

Стихает гудящая толпа. И где-то там наверху человек, распластавшись под канатом, протянутым между домами, начинает свой смертельно опасный путь.

Винтер рассчитывал на свою спортивную выучку, на боксерское прошлое – но не учел несколько существенных моментов.

Худому стройному Володе было значительно легче перемещать свой вес в воздухе, а немецкая дисциплина и методичность довершили дело. Режиссер же был крупнее, ему приходилось нелегко, и где-то на половине пути он неожиданно обнаружил, что силы иссякли.

Он повис в воздухе, цепляясь руками и ногами за проклятый канат, и нечаянно посмотрел вниз.

Там качалась улица, глазевшая на него пестрым пятном толпы – безликой и, как он внезапно осознал, враждебной.

Володя что-то кричал в мегафон, но у Бориса звенело в ушах, и он не мог разобрать ни слова. Собрав в кулак всю волю, он попытался ползти дальше – и вспотевшие ладони подвели его. Он сорвался и повис на страховочном тросе, тщетно пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь. В следующее мгновение он услышал, как трещит под его весом страховочный трос, готовый лопнуть.

Улица взорвалась беспорядочными криками, разлетевшимися в стороны, как стекло разбитой бутылки. Почему-то в это мгновение Борис не думал ни о жене, ни даже о дочери; не думал он и о работе, которую любил больше всего на свете и которой дорожил, несмотря ни на что.

– Мама, – вырвалось у него.

Страховочный трос лопнул, и Борис Винтер полетел вниз с высоты четвертого этажа.