Истоки и образы русской полонофобии

Для русских националистов, стремившихся «национализировать» империю, Польша и поляки являлись настоящим камнем преткновения, цивилизационным вызовом, опасным конкурентом в деле ассимиляции славян ЗК, которых предполагалось включить в состав Большой русской нации, вообще опасным примером альтернативного русскому националистического проекта внутри империи, подрывавшего его гегемонию. Остроты этому спору добавляло то, что он решался не только на газетных листах, но и на кровавых полях сражений. Несколько поколений русских националистов были свидетелями русско-польских «схваток боевых» 1794, 1830–1831, 1863–1864 гг. Поляки представали как союзник врагов России в наполеоновской армии и в отрядах мятежных горцев… Услужливая историческая память подсказывала примеры из XVII (поляки в Кремле) и даже XI в. (Болеслав Храбрый, вместе со Святополком Окаянным захватывающий Киев). А.С. Пушкин задолго до «Клеветников России» отразил это настроение в стихотворном наброске 1824 г. «Графу Олизару», обращенном к польскому аристократу и поэту, получившему принципиальный отказ на свое сватовство к М.Н. Раевской:

 

Певец! издревле меж собою

Враждуют наши племена:

То наша стонет сторона,

То гибнет ваша под грозою.

И вы, бывало, пировали

Кремля позор и плен,

И мы о камни падших стен

Младенцев Праги избивали,

Когда в кровавый прах топтали

Красу Костюшкиных знамен.

И тот не наш, кто с девой вашей

Кольцом заветным сопряжен;

Не выпьем мы заветной чашей

Здоровье ваших красных жен;

И наша дева молодая,

Привлекши сердце поляка,

Отвергнет, гордостью пылая,

Любовь народного врага.

 

Кроме того, поляки были единственным славянским народом, который мог бы оспаривать роль лидера славянского мира у России. Вплеталось в конфликт и православно-католическое противостояние.

Таким образом, поляки определились в глазах русских националистов как подлинный враг, актуальный сегодня и в то же время виртуально существующий в историческом прошлом – «вековечный». По богатству содержания образ врага-поляка далеко превосходил образ «русского немца», он мог претендовать на звание главного внутрироссийского врага русского национализма (и был таковым большую часть XIX в.), если бы в начале XX в. его не затмил образ врага-еврея.

Русско-польское соперничество осложнялось совершенно очевидной неуверенностью русской стороны в своем превосходстве, которой она не испытывала, скажем, в отношении народов Сибири, Кавказа или Средней Азии. В отношении последних русские выступали как европейцы-цивилизаторы, а в лице поляков сталкивались также с европейцами, причем такими, каких Европа в гораздо большей степени считает своими, чем русских, с развитой национальной культурой, в основе своей сложившейся еще в XVI в., которой русским еще трудно противопоставить нечто безусловно бесспорное, ибо их национальная культура находилась (до 1880-х гг.) в процессе становления. Польская позиция выглядела выигрышнее и в сфере образования. По учебному уставу 1862 г. средних учебных заведений по всей империи (не считая Финляндии и Прибалтики) приходилось одно на 715 000 человек, а в ЦП – одно на 132 000 человек. Даже к концу XIX в. русских, умеющих читать, было 29,3 %, а поляков – 41,8 %.

Эта неуверенность неоднократно проговаривалась русскими националистами, в том числе и печатно. Скажем, декабрист Д.И. Завалишин в своих «Записках» активно возражал тем, кто «хотел сделать поляков русскими посредством насилия или каких-нибудь уловок»: «…внутренняя сила русского народа так еще слаба, так мало еще развита, что не может даже заставить собственное правительство действовать в национальном духе <…> Сделаемся сами тем, чем хотим сделать других, и только тогда, когда в состоянии будем предлагать большее и лучшее, можем надеяться на успех, всегда несомненный там только, где действует нравственная сила, а не внешнее насилие <…>. Россия <…> усвоила себе племена финские и татарские, единственно влиянием превосходства над ними своей внутренней силы <…>. Но относительно европейцев, что могли бы мы предложить им? Одно только подражание их же внешности, но без сущности, составляющей главное, без которых все внешнее бывает смешно или бессильно. Поэтому-то поляку, который будет прикидываться русским, я никогда не поверю, пока Россия не представит сама такого устройства и обеспечения, которые могут для всякого сделать желательным быть русским». «Чтобы обрусить – надо быть русским, а русских-то между нами и нет. Поляки более поляки, чем мы русские», – с горечью констатировал И.С. Аксаков.

Показателен скандал из-за статьи Н.Н. Страхова «Роковой вопрос», в результате которого в 1863 г. был закрыт вполне националистический журнал братьев М.М. и Ф.М. Достоевских «Время». Страхов, в частности, написал: «Очевидно, наше дело было бы вполне оправдано, если бы мы могли отвечать полякам так: “Вы ошибаетесь в своем высоком значении; вы ослеплены своею польскою цивилизациею, и в этом ослеплении не хотите или не умеете видеть, что с вами борется и соперничает не азиатское варварство, а другая цивилизация, более крепкая и твердая, наша русская цивилизация” (здесь и во всех последующих цитатах курсив авторов. – С. С.). Сказать это легко; но спрашивается, чем мы можем доказать это? Кроме нас, русских, никто не поверит нашим притязаниям, потому что мы не можем их ясно оправдать, не можем выставить никаких очевидных и для всех убедительных признаков, проявлений, результатов, которые заставили бы признать действительность нашей русской цивилизации. Все у нас только в зародыше, в зачатке; все в первичных, неясных формах; все чревато будущим, но неопределенно и хаотично в настоящем. Вместо фактов мы должны оправдываться предположениями, вместо результатов надеждами, вместо того, что есть, тем, что будет или может быть». Эти слова были встречены бурей возмущения (даже со стороны людей, которых нельзя заподозрить в квасном патриотизме), восприняты как пощечина русскому общественному мнению, несмотря на то что исходили из уст правоверного националиста: Страхов задел больное место.

Стереотипный образ поляков как народа, «стоящего на высшей степени цивилизации сравнительно с Россией», был, по свидетельству Д.А. Милютина, весьма распространен в русском обществе. Современники неоднократно фиксировали проявления русского комплекса неполноценности по отношению к полякам в быту, во всяком случае в ЗК. Даже такой классический ксенофоб, как Ф.Ф. Вигель, в детстве воспринимал поляков в качестве людей «более образованных», чем русские, и потому в русско-польских ссорах, возникавших на дворянских балах в Киеве, «внутренне был <…> за поляков». Генерал М.А. Домонтович писал о ситуации в Киеве в начале 1860-х гг.: «Совершенно особняком держалось польское общество, намеренно избегая бывать в русских домах, которые, кстати заметить, чисто русской окраски тогда не имели и как бы заискивали тогда перед поляками…» В местном кадетском корпусе «кадеты даже с чисто русскими фамилиями, как, например, Нечаев, Богданов, Смородинов и др., говорили с явным польским акцентом и не прочь были вести речь по-польски, с своим же русским товарищем».

Существовал и еще один русский комплекс по отношению к полякам, который также ослаблял необходимую в борьбе уверенность в себе: ощущение неправоты России, лишившей поляков государственности и насильно удерживавшей их в своем составе. «Мы не можем допустить отторжения русского края, случайно присоединенного к Польше и впоследствии возвращенного России, каким бы путем ни совершилось это возвращение. Но столь же мало имеем мы право держать под своим гнетом чисто польский край и лишать отечества братское нам население. <…> Отнять у людей самое дорогое, что есть на свете, – отечество всегда составляет преступление против высших нравственных требований…» (Б.Н. Чичерин). Это противоречило исповедуемому русскими националистами «принципу народности», согласно которому всякий народ, достигший известной степени цивилизованности, имеет право на политическую независимость. Такая позиция роняла престиж России в «славянском деле», компрометируя ее образ бескорыстного радетеля за судьбы угнетенных славянских народов. «…Польша ставит Россию в постоянное внутреннее противоречие с самой собой и тем отнимает у нее свободу действия, – сокрушался А.Ф. Гильфердинг. – <…> русский народ, по своему характеру, не есть народ, склонный к угнетению чужих племен, и в славянской России другие, неславянские народности, вошедшие в состав нашего государства, не поставлены в худшее положение, нежели русские, а иногда пользуются лучшим положением. <…> а между тем единственная славянская народность, которую славянская Россия присоединила к своему государству, играет в нем роль жертвы, взывает на всю Европу о своем угнетении, приглашает все неславянские народы освободить ее от русской власти! <…> вместо того, чтобы быть “носителями правды и бескровного суда”, мы видим, что нас считают палачами <…>. Мы порываемся верить, что прямое, священное призвание России есть покровительство славянским народам, заступничество за них перед Европой, содействие их освобождению. И опять мы должны оглянуться на Польшу, или если бы мы хотели забыть про нее, нам укажут на нее наши недруги и напомнят с укоризною: “врачу, исцелися сам”. Мы тяготимся преданиями “священного союза”, мы рвемся на простор иной политической системы, мы видим себе природную точку опоры и надежных союзников в живых силах воскресающих или развивающихся народностей. И опять-таки мы спотыкаемся о Польшу; опять-таки должны сворачивать к старым преданиям “священного союза”, отступаемся от принципа народностей, опасаясь его применения к Польше. Везде, на всех путях, Польша заставляет Россию противоречить самой себе, своему призванию, своим политическим преданиям и надеждам».

Ну и, наконец, поляки – славяне, какие-никакие, а братья. Поэтому даже праведная ненависть к ним не могла не иметь неких благопристойных пределов. Ф.И. Тютчев заканчивает стихотворение, посвященное подавлению мятежа 1830–1831 гг., призывом к русско-польскому братству:

 

Ты ж, братскою стрелой пронзенный,

Судеб свершая приговор,

Ты пал, орел одноплеменный,

На очистительный костер!

Верь слову русского народа:

Твой пепл мы свято сбережем,

И наша общая свобода,

Как феникс, зародится в нем.

 

Схожий настрой и в написанном по аналогичному поводу стихотворении А.С. Хомякова «Ода»:

 

Да будут прокляты сраженья,

Одноплеменников раздор

И перешедший в поколенья

Вражды бессмысленный позор…

 

Очень характерны постоянные оговорки ведущих русских националистических публицистов: «мы не питаем ни малейшей ненависти к полякам»; «мы совершенно свободны от чувства ненависти к полякам», «прошу прощения у поляков, которых все-таки люблю от души», «к полякам у меня никогда не было ни малейшей ненависти» и т. д. Даже в разгар мятежа 1863 г. тональность их печатных выступлений удивляет относительной сдержанностью, отсутствием антипольской истерии. Последнюю, правда, в избытке извергали печатные издания ЗК (в особенности «Вестник Западной России»), но это естественно, они находились, что называется, «на линии огня». Яростная полонофобия была присуща публицистике ведущего автора суворинского «Нового времени» в начале XX в. М.О. Меньшикова, но любопытно, что хозяин газеты этого настроения не разделял: с его одобрения в 1896 г. в ней печатались «примирительные» корреспонденции из Польши А.В. Амфитеатрова, да и сам А.С. Суворин в своих «Маленьких письмах» нередко допускал «примирительные» интонации. Либеральному национализму П.Б. Струве полонофобия и вовсе была чужда.

Главная претензия русских националистов к полякам – обвинение последних в предательстве «славянского дела» (Польша – «главная препона панславизма» (А.А. Киреев), «Иуда» славянства (Ф.И. Тютчев), предательстве не только политическом, но и религиозно-культурно-историческом, историософском. Поляки продали свое славянское первородство, став частью западной цивилизации, более того, передовым отрядом католицизма в борьбе против центра славянской цивилизации – православной России. «Польша, оставаясь славянскою, сделалась вполне членом латиногерманской семьи народов, единственной славянскою страною, вступившею в эту семью всецело и свободно, не в силу материального завоевания, а добровольным принятием западноевропейских стихий в основу своей собственной, славянской жизни». «Ни одно из племен славянских не отдавало себя на службу латинству так беззаветно, как польское». Тем не менее националисты-славянофилы выражали надежду, что Польша еще способна переродиться и вернуться к своему славянскому естеству: «Далее самоубийства ни отдельное лицо, ни народ идти не может. Польша дошла до этого предела, но переродиться в племя неславянское, изменить свою природу или променять ее на другую она все-таки не смогла. <…> Как две души, заключенные в одном теле, славянство и латинство вели и доселе ведут внутри самой Польши борьбу непримиримую, на жизнь и смерть. <…> Окончательное разрешение польского вопроса <…> немыслимо без коренного, духовного их возрождения. Нужно, чтобы Польша отреклась от своего союза с латинством и, наконец, помирилась бы с мыслью быть только собою, то есть одним из племен славянских, служащим одному с ними историческому призванию; нужно, с другой стороны, чтобы Россия решилась и сумела сделаться вполне сама собою, то есть историческим представительством православно-славянской стихии. Иными словами: нужно торжество не военное и не дипломатическое, а торжество, свободно признанное, одного просветительного начала над другим».

Освободительная борьба поляков, с точки зрения русских националистов, дело заведомо проигрышное, ведь Польша, как национально-государственное целое, давно мертва и не может воскреснуть. Катков настаивал на том, что «польские притязания клонятся к невозможному <…> умершие организмы не воскресают, особенно если они и при жизни своей походили на живых мертвецов». Тютчев в стихотворении «Ужасный сон отяготел над нами…» (1863) именовал польских мятежников «мертвецами, воскресшими для новых похорон». Даже сдержанный А.В. Никитенко записал в дневнике в то же время: «Одни те народы могут служить человечеству, которые не прожили всего капитала своих нравственных сил, а Польша, кажется, уже это сделала. У России же есть будущее». Поляки – олицетворение реакции, Россия – представитель прогресса. Гильфердинг остроумно сравнивал Январское восстание с практически одновременным мятежом американского рабовладельческого юга. В дискурсе русского национализма Польша превращалась в «хронотоп дремучего средневековья». Пожалуй, стихотворец-графоман отставной подпоручик А. Квашнин-Самарин выразил это видение наиболее исчерпывающе:

 

О! Призраки веков протекших,

Фантомы рыцарей, Ягелл,

Зачем восстали для насмешки

Из ваших дедовских могил?

В век просвещенья и прогресса,

Дорог железных и машин

Турниры вздумали средь леса

Давать без всяких нам причин!

 

В своей обреченной на поражение борьбе против России поляки не гнушаются никакими средствами, они неблагодарны, коварны, лицемерны, лживы. «Иезуитская двуличность, вкрадчивость и вероломство» – вот, по мнению Д. Милютина, «отличительные черты польского характера, которые особенно антипатичны для нас, русских». «Поляки крайне старательно протираются во все ткани русского общества, они очень цепко – почти с еврейской жадностью – захватывают общественные и казенные должности <…>, – рисует пугающую картину М.О. Меньшиков. – Целые ведомства притом столь важные, как путей сообщения, финансов, внутренних дел и пр., наводнены поляками. <….> Поляки-чиновники бойко говорят по-русски, носят русские мундиры и ордена, кричат, когда надо, “ура” и прикладываются даже к руке православного священника, но между собою и дома они говорят по-польски, детей воспитывают по-польски, читают польские газеты и книги – совершенно как иностранцы, живущие временно в России». А главное, по мнению Меньшикова, поляки занимаются тайным вредительством: «Гибельная их роль в подготовке Цусимы, в постройке негодных пушек и лафетов для кораблей слишком памятна. <…> Громадные железнодорожные линии коренной России в руках поляков и всеобщая железнодорожная забастовка 1905 г., проделанная главным образом польскими инженерами, прошла для них безнаказанно. Один из превосходительных польских инженеров пытался – и чуть было не успел – разобщить маньчжурскую армию с Россией…» В качестве доказательства польского коварства националистические публицисты и даже государственные деятели ссылались на так называемый «Польский катехизис», якобы подлинную памятку польского патриота с указаниями, как и чем вредить России. С легкой руки Каткова они искали в русском революционном движении и даже в крестьянских волнениях следы «польской интриги».

В предельно сгущенном образе польское двуличие обрисовано, например, в «Наставлении русского своему сыну перед отправлением его на службу в Юго-Западные русские области» («Вестник Западной России», 1865 г.): «Поляки и полякующие <…> обладают неподражаемым искусством ослеплять своей лестию <…> лиц, стоящих на высших степенях администрации. Поэтому в продолжение твоей службы берегись всемерно поляков и полякующих, служащих в одном с тобою ведомстве, вкравшихся своим угодничеством и лестию в доверие твоих начальников – тем более что такие поляки и полякующие, приблизившись к высшим степеням управления, обыкновенно выведывают государственные тайны, сообщают их темными путями врагам России, даже передают в самых верных копиях иностранным журналистам тайные правительственные постановления, а для отклонения от себя подозрения в столь подлой измене отечеству, помрачив прежде злословием и клеветами пред начальством талантливых и ревностных русских чиновников, – на них наводят подозрение в этой измене. В обращении с поляками и полякующими опытное благоразумие требует сдержанности во всех отношениях: оно внушает не входить с ними в искренние связи, не верить им даже тогда, когда они пред русскими бранят своих братий. Как ласкательство, лесть и мнимая их откровенность, так и порицание ими своих соотичей, не более как искусство выведать от русских задушевные тайны, похожие на обольщения, коими блудница Далила выведала от Самсона тайну непреодолимой его силы телесной». Коварство и ложь – пороки, преимущественно приписываемые слабому полу, и потому образ «блудницы Далилы» прямиком ведет автора «Наставления…» к теме «обольстительных полячек»: «…с женою полькою ты поселишь в твоем доме ад. Прежде всего, посредством угождения твоему вкусу, твоим склонностям и увлечениям, жена полячка овладеет тобою до того, что ты пристрастишься к ней до безумия, затем, экзальтированная ксендзами до фанатизма, подстрекаемая и руководимая ими в деле пропаганды, не даст тебе ни минуты покоя, усиливаясь совратить тебя с пути чести, веры и долга, умертвить в тебе веру и чистые истины православного учения церкви, сделать тебя равнодушным, индифферентным к нему, и постепенно, всеми женскими хитростями доведет тебя не только до проступков, упущений и пристрастий по службе, но даже до лихоимства и измены государственным интересам. Она будет шпионкою всех твоих действий, всех порученностей, возлагаемых на тебя начальством, будет передавать об этом сведения ксендзам и своим соотичам – тайным врагам России. Если пойдут у тебя дети, то жена полячка то насмешками над одеждою православных священников и над обрядами, то конфектами и лакомствами, то гневом и бранью, то прельщениями и хитростью будет стараться совратить детей твоих в иезуитский папизм, поселить в них ненависть против православной церкви и всего русского и сделает их если не явными, то тайными папистами». Здесь в утрированном виде выражено повсеместно распространенное (как среди русских, так и среди поляков) убеждение, что именно женщины являются главной нравственной силой «полонизма».

Более мягкий вариант русской критики польского характера подчеркивал свойственные ему «кичливость», «мечтательность», «нетерпеливость», «безрассудство», склонность к анархии и т. д. – это практически всеобщие штампы русской публицистики и даже научно-популярной литературы, призванные обосновать невозможность для поляков политической самостоятельности. Сочувственными сетованиями: «мы же вам добра желаем!», «вы же без нас пропадете!» буквально переполнены сочинения мэтров русского национализма (например, И. Аксакова и М. Погодина), но, пожалуй, наиболее простодушно их высказал Ф. Смит в книге с говорящим названием «Ключ к разрешению польского вопроса, или Почему Польша не может существовать как самостоятельное государство» (1866): поляки – «ни дать, взять, как дети, которые, если предоставить им свободу, могут наделать себе много вреда». Надо ли говорить, что подобное «сочувствие» слишком напоминает колониальный дискурс?

В противовес образу «кичливого» и «безрассудного» «ляха» формировался образ «верного», «терпеливого» «росса»: если качества первого предопределили утрату Польшей независимости, то качества второго обеспечили России ее государственное могущество.

Важно отметить, что полонофобия в ее открытой форме не проникала в язык официоза или научной литературы, не являлась она и сколь-либо значимым элементом народной культуры, оставаясь достоянием ангажированной публицистики и беллетристики (образы поляков у Ф.М. Достоевского, Н.С. Лескова, И.С. Тургенева и др.) и даже среди националистов часто смягчалась панславистскими иллюзиями. «Абсолютным» врагом для русских поляки так и не сделались.