Максим Забелин
Ключевой

Какой бы ни была информация – она начало всего. Точка отсчета. Нулевая координата.

С самого рождения мир для нас – белая пелена без времени и пространства. И постепенно в нем появляются звуки, запахи, очертания. Мир живет и развивается вместе с нами. Он растет в длину, ширину и высоту, он набирает вес, становится старше. И вот уже состоит из множества деталей, расположенных в самых причудливых комбинациях. Это наш мир. Мы видим и знаем его. Мы понимаем, как он устроен. Изучив все внутри и вокруг себя, вывернув наизнанку опыт предыдущих поколений, мы неутомимо движемся вперед, с радостным предвкушением, что вот-вот нам откроются великие знания! Мы озарены ореолом своей собственной значимости и не замечаем, как начинаем тлеть, подобравшись вплотную к источнику знаний.

Хотя кто я такой, чтобы об этом рассуждать? Журналист? Писатель?

Идея познания всегда казалась мне безупречной. Чем больше тебе известно, тем более ты совершенен. Знания – великая сила, гармония нашего развития. Но и в ней есть изъян. Я нашел его. И это вам не победный клич типа «Эврика!». Это боль, невыносимая, страшная. Я отдал бы все, чтобы никогда не знать об этом.

Началось все обычным будничным утром. Я проснулся в полвосьмого от оклика жены. Вероника вставала на работу раньше и успевала, пока я досматривал сны про земноводных, парящих в туманности, приготовить нехитрый завтрак – тосты с инжирным вареньем и мягким сыром.

– Завтрак!

Я открыл глаза и потянулся. Сквозь задернутые шторы спальни пробивался свет встающего солнца – яркий луч словно делил меня на половины: его путь к платяному шкафу, стоящему напротив окна, пролегал прямо по моей груди. Я оттолкнулся от подушки и сел на кровати так, что теперь полоса проходила прямо по моему носу. Чуть покачиваясь вправо или влево, я подставлял яркому солнцу то один, то другой глаз. Сквозь закрытые веки казалось, что я еду на поезде в тоннеле и мимо проносятся яркие фонари.

Наконец я встал и, сделав шаг к окну, рывком распахнул шторы. Комната озарилась. Она была светлой, теплой – такой, как мы и хотели видеть нашу спальню. Большая кровать с бежевым изголовьем, пара тумбочек в тон, заваленных журналами с ее стороны и одиноким телефоном на зарядке – с моей; платяной шкаф с зеркальной дверцей, на которой свет сразу же обнаружил отпечатки моих пальцев (только я мог так неаккуратно закрывать дверцу, в то время как Вероника ее постоянно протирала!); однотонные светло-серые обои; потолок с аккуратными карнизами и дешевая «под старину» люстра, которую мы прихватили еще со съемной квартиры. Жена говорила, что она хоть и не попадает в общую концепцию авторского дизайна, но будет напоминать нам о молодости, когда у нас не было «ни кола ни двора», но была пьянящая романтика ужинов из консервных банок, с обязательной гитарой и песнями хором из нестройных голосов, который так радовал соседей в полночь, что они постоянно сигнализировали нам об этом морзянкой по трубам отопления.

Покачиваясь, я побрел на кухню, накидывая по дороге свой синий махровый халат, потому что Вероника настояла, чтобы я не бродил по квартире «голый». Она была уже одета в свою привычную униформу работника банка – черная юбка строго по колено и белая блуза. Стояла лицом к разделочному столу рядом с кухонной плитой и резала кабачок для нашей морской свинки – редкой обжоры, которая жила в просторной клетке под кухонным столом и начинала призывно пищать, едва только слышала звук ножа по доске.

Я приобнял жену сзади и чмокнул в затылок. – Умывайся давай, и – завтракать! – сказала она, не оборачиваясь.

– Хорошо! – Я отправился в ванную, где сбросил халат, чтобы не намочить рукава, и начал чистить зубы, разглядывая в большое зеркало свое сонное лицо со следами от подушки на щеке. Намочив руки, я пригладил волосы – мыть голову не хотелось – и, подхватив халат, пошел снова на кухню. Вероника уже была за столом и допивала свой кофе, внимательно изучая что-то в планшете.

– Что пишут? – спросил я, усаживаясь рядом.

– Да опять просадка по акциям, – сказала она, не отрываясь от чтения. – Как слетал?

– Пять часов – полет нормальный! – усмехнулся я, не совсем поняв, о чем она.

Вероника была финансовым аналитиком и каждое утро начинала с потребления потоков информации. Я, конечно, по долгу службы тоже читал много новостей и кое-что слышал о падении котировок акций, банковских кризисах и тому подобной ерунде, но если для Вероники это была вся жизнь, то для меня – словно эхо проходящего поезда, уехал, и ладно. Несмотря на то что я любил свою работу в газете, всегда много и с удовольствием писал, но в последние годы вдруг обнаружил в себе невероятную тягу к природе.

Как только выдавался свободный денек, я сразу спешил за город, прокатиться на велосипеде, на лыжах, пройтись пешком. Я даже специально купил палатку, чтобы выбираться в какие-нибудь «дикие» места. Все ждал, как мы отправимся на Байкал… Но Вероника была слишком занята фитнесом, спа-центрами, магазинами, подружками и, конечно, работой. Работа по вечерам, работа по выходным, работа по праздникам. Это приносило деньги, но было ли в этом удовлетворение?! Когда она приходила уставшая домой и падала на диван с одной лишь просьбой, чтобы ее оставили в покое на полчаса… Не знаю, вряд ли.

Как хорошо, что у нас был сын! Каждое утро жена отвозила его в детский сад, а я спешил с работы, чтобы забрать его у дедушки, моего отца, который жил неподалеку и страховал нас на случай, если мы задержимся.

Максим рос чудесным ребенком. Подвижный, смышленый, со всегда смеющимися глазками и лукавой полуулыбкой, он до боли напоминал меня на моих детских фотографиях, а мой отец, который не чаял в нем души, говорил, что у него появился второй шанс, наконец, провести со мной детство. В моем «первом» детстве папа и по совместительству будущий дедушка Макса объездил весь Союз, а потом и весь мир в составе Государственного оркестра джазовой музыки. Его месяцами не бывало дома, и мы с сестрой играли «в папу», притворяясь, что он вдруг неожиданно приехал и его лишь надо отыскать где-то в квартире.

Играл мой отец круто, очень круто. И строки старой песни «барабан был плох, барабанщик – бог», были написаны словно о нем. Но барабанщик, может, и был богом, но на шестом десятке его выбила из-за установки довольно редкая болезнь – «запястье перкуссиониста», – при которой у человека почти пропадает подвижность кистей рук. И вот мой папа прочно осел на пенсии. Мама умерла несколько лет назад, не хочу вспоминать об этом. Но боюсь просто представить, что бы случилось с моим жизнерадостным отцом, если бы после ударных и жены его еще лишили и внука. Макс был для него всем миром!

В любой свободный день я тянул семью на природу. Но наш дедушка часто отказывался по причине плохого самочувствия, а Вероника со своей занятостью выбиралась так редко, что почти все выходные мы проводили вместе с сыном вдвоем. Чаще всего мы уезжали на дачу, там на участке стоял небольшой двухэтажный домик, даже не домик, а баня, где на втором этаже можно было переночевать. Рядом росли две большие липы, между которыми мы с соседом Заурбеком построили сыну «дом на дереве», где Максим и его местные деревенские друзья летом играли в «штаб». Заурбек работал на местной котельной «сутки через трое», а остальное время был вольнонаемным работником у меня. Я платил ему ежемесячное жалованье, и в обмен мы получали постриженные газоны и шашлык летом, очищенный от снега двор и натопленную баню зимой.

Участок нам подарили родители Вероники. Они жили в Петербурге. Мой тесть был военным – в недавнем прошлом капитаном ракетного крейсера стратегического назначения, а теперь – высокое должностное лицо на ответственной работе в штабе округа. Ему и выделили участок в Подмосковье несколько лет назад. Что до моей тещи, то всю жизнь она работала театральным критиком, пишущим для высоколобой питерской богемы. Это, несомненно, наложило суровый отпечаток на ее царственное чело. Вечно поджатые губы, изогнутая бровь, сухие, всегда расправленные плечи. Не хочу сказать ничего дурного, но Инесса Эдуардовна, на мой взгляд, была воплощением ада на земле!

И хотя мы были с ней представителями одной профессии, с самого начала наши отношения как-то не заладились. Мою журналистскую практику она считала чудовищной ошибкой (равно как и факт моего присутствия в жизни любимой дочери). При встрече она не упускала случая процитировать какую-либо строчку из моих статей, причем в ее устах это звучало так, словно текст и в самом деле нацарапал умственно отсталый! Но по нелепому стечению обстоятельств этот набор букв попал в типографию и вышел в тираж…

Когда изредка, на выходных, мы приезжали в «родовое гнездо» моей супруги, бабушка Инесса дарила внуку какие-то фантастические подарки типа старинного веера, который «нельзя было трогать и раскрывать», так как «это большой раритет»; или коллекции программок Эрмитажного театра за 1972 год, вручение которых сопровождалось примерно тем же текстом, что и про веер. На мой резонный вопрос, зачем ребенку то, что «нельзя трогать и раскрывать», Инесса Эдуардовна лишь еще больше поджала губы, а Вероника ткнула меня в бок…

Я хохотнул и пролил немного чая на стол.

– Что случилось? – Жена оторвалась от планшета.

– Да так…

Вероника смотрела на меня в ожидании.

– Вспомнил, как мы ездили к твоей маме в гости, – добавил я, понимая, что моей повелительнице логики нужен ответ.

– Да уж, – «согласилась» она, – было весело!

– Ну, перестань. – Я взял жену за руку. – Ты же знаешь, как я люблю твою маму.

– Вот только не надо паясничать! – вроде бы дружелюбно, но со звонким холодком в голосе фыркнула дочь своей матери. – А то я сейчас шутить начну! – сделала она ударение на слове Я.

– Извините, Вероника Сергеевна, – улыбнулся я, – больше не буду.

– Ну ладно, я поехала, – она сделала последний глоток кофе и, аккуратно стряхнув с кончиков пальцев крошки бутерброда, поднялась из-за стола.

– Помою, оставь, – махнул рукой я, видя, что она собирает на тарелку чашку и приборы. – А ты что, Макса сегодня не забираешь? Мне его отвезти?

– Кого? – удивилась она. – Куда отвезти?

– Понятно, – усмехнулся я. – Начала шутить все-таки.

– Слушай, – Вероника наклонилась ко мне и поцеловала в щеку, – я побежала. А с Максом своим ты сам разберись. – И она пошла в коридор, оправляя юбку по дороге.

– С «моим» Максом?! – крикнул я вслед. – Ну ладно, со «своим» Максом я разберусь сам. Ты хоть скажи, ко скольким его везти?!

– Не слышу, – крикнула она мне в ответ из коридора. – Все, давай, до вечера!

Хлопнула дверь, и я остался в тишине. Отхлебнув чай, я наклонился через стол и взял в руки пульт от телевизора. Уже через пару секунд панель демонстрировала мне утренние пробки в городе. О них жизнеутверждающе вещала совсем еще юная девушка, для которой этот репортаж был одним из первых в жизни. Она постоянно сбивалась от волнения и забавно косила в сторону оператора в поисках поддержки. Интересным было еще и то, что справа от нее, чуть поодаль, на парапете сидел пушистый серый котяра и снисходительно наблюдал за этими потугами своими глубокими зелеными глазами. Оператор пытался сделать «наезд», чтобы убрать животное из кадра, но хитрая зверюга встала и уверенно переместилась прямо за плечо журналистки. Пусть кот не входил в кадр весь, но нижняя часть была видна отчетливо, даже белое пятнышко на лапке.

Я улыбнулся, отхлебнул чай и вспомнил о том, как я, уже состоявшийся журналист, прекрасно, как мне казалось, владевший слогом, давал интервью приехавшим в редакцию телевизионщикам. Речь шла о 100-летии «Миллионника» – газеты, в которой я работал, и они приехали делать об этом сюжет. Я тогда попал в число «ведущих журналистов» издания, хотя проработал там всего лишь пару месяцев. Так же тогда волновался и я, все никак не мог подобрать слов, и трижды за свою минутную речь произнес сакраментальную фразу «кто владеет информацией – владеет миром», отчего корреспондент с трудом спрятал улыбку.

Ну и что, пишу я значительно лучше, чем говорю. Не зря ведь я ведущий колумнист столичного печатного монстра. Вхожу в президентский пул журналистов. К своему вполне сносному английскому еще выучил китайский. Недавно какой-то портал включил меня в 100 самых влиятельных людей страны!

Представляю, как у Инессы Эдуардовны полезли глаза на лоб, когда я подговорил тестя показать ей эту ссылку. Это вам не дядю Ваню и его трех сестер клеймить позором!..

С капитаном 1-го ранга у меня были дружеские отношения, он снисходительно относился к нашей размолвке с его благоверной, по-военному считая, что все бабы… ну, как бы это сказать… в общем, что только счастье и радость от них по жизни, особенно на корабле.

На этих мыслях я мысленно проводил уже исчезнувшую с экрана девушку вместе с пробками и котом. Вскоре закончив завтрак, я поднялся из-за стола и пошел будить Максима. Жена вчера мне ничего не говорила о том, что он пропустит детский сад, но то, что она не повезла его с собой утром, как бывало обычно, могло означать, что он либо приболел, либо были еще какие-то планы, о которых я не знал.

– Максим, подъем! – Я распахнул дверь в детскую.

Впрочем, «детской» то, что я увидел, назвать было нельзя. В углу комнаты стоял турник – брусья и шведская стенка, рядом – большой гимнастический мяч. Вдоль стены расположилась скамейка, рядом с которой на резиновых ковриках лежали гантели. Значительную часть пространства занимала беговая дорожка, «лицом» развернутая к окну. Это был домашний спортивный зал. Я настолько опешил от увиденного, что в течение нескольких секунд просто разглядывал этот набор инструментов! Я просто не мог взять в толк, как Вероника успела со вчерашнего вечера вынести из комнаты кровать Максима, письменный стол с полками, три ящика игрушек и железную дорогу, по которой вчера мы с ним катали электропоезд?! Самое удивительное, куда она все это дела?

Я оглянулся в нерешительности – напротив была приоткрытая дверь нашей спальни, в которой было все так же, никаких изменений. Виднелась все еще не заправленная постель, яркий свет бил в окно. Я вновь повернулся и вошел в «детскую», потрогал турник, коснулся беговой дорожки. Они были настоящими. В комнате, где я вечером укладывал ребенка, теперь было ничего не узнать! Совершенно сбитый с толку, я прошел на кухню, по дороге задумчиво откатив дверцу шкафа-купе, стоящего в коридоре.

Взяв в руки телефон, я отыскал номер Вероники и, присаживаясь за стол, набрал его.

– Але? Привет!

– Да, привет! – послышался в трубке ее голос. – Я еду еще.

– Ника, скажи, а где Максим?

– Что?.. Сейчас, погоди, поверну, вот так… Что ты спрашиваешь?

– Я говорю, где наш сын?

На том конце возникла пауза. Слышно было только, как встречные машины пролетают мимо автомобиля моей жены, который, видимо, стоял в пробке.

– Я сейчас был в его комнате. И там спортзал… Я понимаю, сюрприз и все такое. Но как ты успела это за ночь?.. Он у папы уже или в саду? – вновь вернулся я к главной теме. Но ответом мне было молчание. Я подождал немного и, пытаясь вложить всю обеспокоенность в свой голос, спросил: – Ник, что происходит?

– Хватит! – вдруг крикнула она, и я понял, что моя жена плачет. – Это не смешно!

– Хватит что? – ошарашенно произнес я. – Ты мне просто ответь, чтобы я не волновался…

Впрочем, последние слова я уже говорил в пустоту – связь прервалась, либо она положила трубку. Я моментально перезвонил еще раз.

– Да! – она ответила сразу.

– Связь прервалась, – объяснился я. – Звонил тебе узнать, где Максим? Ты можешь мне просто сказать, где ребенок, чтобы я не волновался?!

– Иван, перестань, пожалуйста, – срывающимся тоном негромко сказала Вероника. – Ты делаешь мне больно.

И она вновь положила трубку.

Я откинулся на стуле и глубоко вздохнул. Внутри, прямо под солнечным сплетением, у меня зародилось чувство, которое знающие люди называют просто – паника! И теперь она нарастала лавинообразно. Нужно было срочно звонить отцу! Дрожащими пальцами я набирал на клавиатуре его номер, который знал наизусть. Времени ползать по спискам контактов не было совершенно.

– Да, сынок, доброе утро! – Голос папы был бодрым.

– Пап, скажи, Макс у тебя?

– Кто? – Мой отец, кажется, искренне удивился. – Какой Макс?

– Папа! – раздраженно крикнул я. – Максим у тебя сейчас? Это серьезно!

– Какой Максим, объясни хоть? – участливо произнес мой пенсионер, услышав в моем голосе неподдельную тревогу.

– Вы что, договорились с Вероникой разыграть меня?! – вдруг осенило меня. – Точно! И этот спортзал за ночь… Слушай, это было круто, – я выдохнул – Прямо почти поверил. У меня прямо все трясется внутри! Ты не забывай, что мне не 20 лет все-таки, может и инфаркт хватить, – закончил я вообще игривым тоном.

– А в чем розыгрыш? – вдруг спросил меня папа. И, несмотря на то что сказано было очень по-теплому, по-отцовски, но в этой фразе было столько льда!

– Папа, я сейчас приеду, – ответил я коротко и нажал на значок отбоя вызова. Я сидел на кухне, уставившись в одну точку на обоях. Тряхнув головой, чтобы сбросить наваждение, я резко встал. Сердце бешено колотилось, на ладонях проступила испарина. Нет, все в порядке, успокаивал я себя. Он в саду, а мои близкие люди почему-то решили меня напугать!

Я прошел в спальню, взял из шкафа первые попавшиеся джинсы и рубашку с вешалки. Натянув брюки, застегивая по дороге пуговицы, я еще раз подошел к открытой двери детской комнаты. Чуда не произошло. Ужасный кошмар никуда не делся. Безликие тренажеры встретили меня угрюмым молчанием.

Отыскав носки на кухне под стулом, куда я повесил их вчера перед сном, я натянул их и вскоре был в прихожей. Здесь я посмотрел в зеркало и встретился со своим испуганным взглядом. Какое-то странное чувство охватило меня. Мне вдруг показалось – на секунду, не больше, – что Макса нет и не было вовсе. Задавив в зародыше эту чудовищную мысль, я выключил свет в коридоре, подхватил свою водительскую сумку с ключами и вышел на лестничную клетку.

Не знаю почему, но я поехал не к отцу, а в детский сад. Может, хотел убедиться, что мой сын там, играет в группе в машинки со своими друзьями – Ильей и Арсением, или, наоборот, отодвинуть страшный факт ожидавшей меня катастрофы? Действовал я интуитивно. Вел машину агрессивно, уставившись в одну точку. Пролетел на красный, с визгом резины повернул во двор и через несколько минут остановился возле ворот сада, куда приезжал почти каждый день.

На улице была прекрасная весенняя погода. Молодые листочки только показали свои зеленые головки из почек, они торчали остро, ярко. Птичий щебет, такой сильный именно сегодня, отражаясь от многоэтажки, стоящей напротив детсада, заполнял весь двор. Асфальт был мокрый от прошедшей здесь некоторое время назад «поливалки». Все дышало свежестью и влажной прохладой. Я перепрыгнул через полоску газона, на котором трава уже густым частоколом тянулась вверх, и остановился возле калитки. Здесь я набрал привычный код и вошел на территорию.

Вдоль здания тянулась асфальтовая дорожка, на которой краской были нанесены отсечки метров: «Старт», 10, 20, 30 и так далее. Между линиями этой спортивной разметки пестрело множество рисунков, сделанных цветными мелками, – над украшением дорожки крепко потрудились дети. Здесь были нарисованы «классики», какие-то феи с непропорционально большими глазами и кучерявые болонки с игривым прищуром. Поколения меняются, думал я, а дети рисуют все одно и то же, и слава богу!

Миновав все эти прекрасные художества, я вошел в здание. В группе, как всегда, было шумно, cтоял гвалт. Я не стал заходить в группу и подошел к шкафчику, в котором мы обычно оставляли вещи Макса. Однако вместо нашей фамилии и имени моего сына на дверной табличке было написано «Артур Арагоцян». Отворив дверцу шкафчика, я заметил вещи не моего ребенка. Я быстро подошел к двери, открыл ее и заглянул в группу. Моему взору предстала картина, которая часто с умилением вспоминается родителями, но снится в страшных снах воспитателям! Дети носились, подчиненные броуновскому движению, они орали, плакали, смеялись, пели… посреди этой какофонии, за детским столом на маленьком стульчике сидела воспитатель Ольга Владимировна и сосредоточенно что-то писала.

Это была молодая, лет тридцати, женщина приятной, даже, пожалуй, привлекательной внешности. Удивительно, что эта интересная шатенка, всегда опрятная, предпочитающая длинные цветастые сарафаны, вызывающая одобрение у родителей и восторг у детей, была не замужем. Вероника даже подтрунивала иной раз надо мной, что я, мол, так часто езжу за Максом в садик, уж не к «Оленьке» ли намылился?!

Не скрою, с ней было приятно общаться. Стройная, женственная фигура, большие карие глаза, красиво ниспадающие локонами, а иногда и заплетенные в косу волосы… Она даже чем-то напоминала Веронику… Нет, конечно, у нас ничего не могло быть! Я же был все-таки папа ребенка, который ходил в ее группу.

Сейчас Ольга меня не заметила, занятая своим делом. Рядом с ней на нескольких таких же столах стояли кубики и валялись карандаши. Дети то ли закончили заниматься, то ли вот-вот должны были начать.

– Валя, тише! – опять громко прикрикнула она, не поднимая глаз. Валя, миниатюрная девочка в пестром платьице и белых колготах, стояла на стуле в двух метрах от нее и пела какую-то популярную песню на птичьем английском, перевирая все слова, а заодно и мелодию. С одной стороны у Вали сохранился хвостик, который ей закололи с утра, с другой стороны резинка слетела, поэтому спутанные волосы свисали на пол-лица и она постоянно убирала их рукой. Вокруг Вали, расставив руки в стороны, кружил, изображая бомбардировщик, Илья, лучший друг Максима. Но самого Макса нигде не было…

– Ольга Владимировна! – окликнул я. – Доброе утро!

– Ура, папа Максима приехал! – заорал неожиданно рядом со мной черноволосый нерусский крепыш. Он притаился за шкафом с игрушечным автоматом, и теперь вылез из своего убежища, шутливо направил дуло в мою сторону и застрочил, изображая автоматную очередь: – Чу-чу-чу! – Затем он, «спасаясь» от «ответного залпа», зигзагами удрал в спальню.

– Да, я слушаю вас, – поднимаясь из-за столика, произнесла воспитатель.

– Я… извините, – кивнул я ей, – хотел спросить, Максим сейчас в группе?

– Кто? – удивленно спросила она, подойдя к двери.

– Мой сын, Максим, – пряча волнение за улыбку, повторил я имя.

– Простите, а вы – кто? – спросила она, придерживая рукой рвущийся в дверной проем «бомбардировщик».

– Я – отец Максима Ключевого, – смутился я, – Иван.

Она на секунду задумалась, внимательно глядя на меня и, вероятно, перебирая в памяти имена всех детей своей группы, но тут же подняла указательный палец, озаренная догадкой:

– Иван, простите, по отчеству не знаю, как вас…

– Николаич, – машинально добавил я, чувствуя, как давящее чувство отчаяния вновь накрывает меня. Такого быть не могло, чтобы воспитатель не помнила мое отчество! Подчеркнуто вежливая с родителями, она со всеми была на «вы». И меня она всегда раньше… да что там раньше! – буквально вчера вечером, когда я забирал Макса из сада, называла исключительно по имени-отчеству…

– Иван Николаевич, – продолжила она, – вы, наверное, группой ошиблись, у нас с папами такое бывает, – и она снисходительно улыбнулась. Я смотрел прямо в ее большие глаза и не мог понять, она меня так тонко разыгрывает или…

– Ольга Владимировна! – сказал я вдруг резко. – Вы хотите сказать, что не знаете меня?! Вы не знаете Максима?! Хватит этого спектакля! Я устал от него уже сегодня. Это Вероника вас всех подговорила?!

Она отступила, быстро бросив взгляд в сторону окна. Мой тон встревожил ее. Она была одна в группе, с кучей маленьких детей. Случись что, она даже позвать на помощь не успеет!

– Слушайте, – успокоил я ее, – давайте по-другому. Ок, я понял. Все это интересно, занятно… Мне просто уже не до шуток. Я не могу с утра Макса найти, понимаете. Вероника, скорее всего, его к отцу отвезла… Просто скажите мне, что все в порядке и это розыгрыш…

– Я не понимаю, – с очевидной опаской в голосе ответила она.

– Может, его перевели в другую группу, потому что его шкафчик занят… Стойте! – вдруг осенило меня. Я сделал шаг в группу, отодвинув Ольгу в сторону. – А где тот мальчик, который меня узнал?

– Молодой человек! – испуганно взвизгнула воспитатель. – Вам запрещено входить! Я вызову охрану…

Не слушая ее, я озирался по сторонам, пытаясь высмотреть черноволосого «автоматчика», который крикнул про «папу Максима», как только я вошел.

– Вы слышите меня?! – Как курица-наседка, разведя руки в стороны ладонями назад, она встала между мной и детьми, которые вмиг прекратили галдеть и замерли на своих местах.

– Извините, – послышался из-за моей спины низкий грудной басок, в котором я узнал голос нянечки. Обернувшись, я увидел идущую с подносом крупную тетку лет пятидесяти с лишним в синем платье и белом кухонном фартуке. Она была почти с меня ростом, и раскрасневшееся лицо выдавало в ней любовь к известным напиткам, отчего в саду пару раз случались скандалы. Но с такой няней и охрана была не нужна: мощная, толстая, с грудью – тараном, она двигалась вперед, как авианосец.

– Разрешите пройти!

– Антонина Степановна, доброе утро, – кивнул я. – Вы-то хоть меня не будете разыгрывать?

– С чего это? – не самым дружелюбным тоном ответила она, оценивающе глянув на меня. – Я вообще никого не разыгрываю. И меня тоже… Дайте-ка пройти!

Я отступил на шаг, и «авианосец» проследовал своим маршрутом в группу. Там она оставила поднос и через несколько секунд вернулась, встав рядом с воспитателем и вытирая руки о передник: – В чем вопрос?

– Антонина Степановна, – чувствуя поддержку, выдохнула с облегчением Ольга, – тут молодой человек группой, видимо, ошибся…

– Какой молодой человек?! – вскипел я. – Вы что? С ума посходили?! Антонина Степановна! Я отец Максима.

– Какого? – Нянечка подняла полу фартука и промокнула вспотевшую шею.

– Слушайте… – указал я на нее. – Вы вчера работали с обеда, потому что ездили к своему мужу в Каблуково или в Колобково, не помню, где у вас дача. У него артрит, он почти не ходит.

Она изумленно выпустила из рук фартук.

– Кто мне об этом сказал? – повторил я немой вопрос «авианосца». – Ольга Владимировна! Да, да, вы! – обратился я уже к воспитателю. – Когда я вчера привел Максима в группу, вы жаловались, что нянечки не будет до обеда, а вы еще, как назло, поменялись с Зинаидой Васильевной, хотя обычно работаете день через день. Но взамен вы с завтрашнего дня и на выходные собираетесь ехать к родителям, которые живут в Саратове. Вчера вы были в красном платье и смущались, что сбоку у вас молния порвалась, держали вот так руку, прижимали к себе!

Возникла немая сцена. Они смотрели на меня, как средневековые зеваки, собравшиеся на базарной площади, взирали на куклу чревовещателя, которая сама произносит разные таинственные вещи типа «а ты, молодка, разродишься в мае!».

– Я хочу, чтобы вы просто помогли мне. Я не знаю, что происходит, не знаю, почему вы меня не узнаете. Но мне нужен мой сын. Его шкафчик здесь. – Я отступил назад и открыл дверцу, на которой была приклеена табличка с армянской фамилией. Женщины последовали за мной, испуганно вытягивая шеи и с опаской заглядывая в шкафчик, словно там мог сидеть сам «бабай».

– Так вы отец Артурки? – вдруг изрекла нянечка.

– Какого Артурки?! Здесь чужие вещи! Я же вам объясняю, кто-то перенес вещи Максима. Может, Вероника забрала или дед?! Но вот парень, такой с автоматом, черноволосый, он меня узнал, Оля! Он же крикнул, когда я только появился, – «папа Максима пришел!» – помните?!

– Да, – неуверенно согласилась она.

– Где он, этот мальчик?

– Артурка? – вновь пробасила нянечка.

– Антонина Степановна, какой Артурка?! Я вам говорю про мальчика, который… Или вы имеете в виду, – вдруг осенило меня, и я повернул к себе дверцу шкафчика. – Это он и есть Артур Аргосян?

– Арагоцян, – поправила меня Ольга. – Постойте здесь…

Она на секунду задумалась, внимательно посмотрела на меня еще раз. Но потом, видимо, решилась. – Сейчас я его позову.

И она ушла в группу. Нянечка смотрела на меня с недоверием, подперев своей пухлой рукой бок, как бы преграждая мне дорогу в группу:

– А вы из Колобанова, что ль? – вдруг спросила она, следуя какой-то собственной логике.

– Точно, Колобаново, – кивнул я сам себе, вспомнив название деревеньки, где компактно проживал ее муж с артритом.

В этот момент дверь группы открылась. В двух шагах от входа стояла воспитатель, а рядом с ней тот самый черноволосый пацан.

– Артур, – спросила она, присаживаясь на корточки рядом с крепышом, – ты знаешь этого дядю?

– Нет, – покачал тот головой.

– Погоди, – подался я вперед, упираясь в мощную грудь тут же выдвинувшейся мне навстречу Антонины Степановны. – Но ты же сказал…

– Мужчина, – перебила меня нянечка, – я сейчас охрану позову. Стойте на месте!

– Артурка, – продолжила, в свою очередь, воспитатель, – когда дядя пришел, ты сказал, что пришел папа Максима. Какого Максима?

Артур молчал, сосредоточенно глядя на дверной косяк.

– Ты знаешь его? Это твой друг? Из какой он группы? Дядя, видишь, потерял…

– Мне кот сказал, – вдруг выпалил мальчишка и поднял на меня глаза. – Он сказал мне, что придет папа Максима.

– Кто сказал? – не понял я.

– Кот.

– Опять кот? – сочувственно протянула Ольга и, погладив его по голове, добавила: – Понятно. А самого Максима ты знаешь или, может, этого дядю видел?

– Нет, – еще раз энергично замотал головой Артур.

– Ну, беги, – воспитатель встала и обернулась ко мне, – вы знаете, Артур ошибся. У него… бывает.

– Что «бывает»? – никак не мог взять я в толк.

– Понимаете, у детей есть вымышленные друзья. У кого-то клоун, у кого-то скелет, а у Артура – Кот. Он часто про него рассказывает, что кот приходит к нему. Они играют, когда никого нет дома. Но в действительности Кота не существует. Так что, если вашего сына зовут Максим, это просто совпадение. Кот мог «сказать» ему, – она подняла пальцы рук и изобразила кавычки, – все что угодно. Но в действительности это просто детские фантазии. Давайте поступим так: вы подниметесь к заведующей, я думаю, что Ирина Ивановна уже пришла, и у нее проверите по спискам, в какой группе ваш сын. Только не говорите, что я вас отправила. А то потом проблем будет – не оберешься.

– И про то, что были у нас в группе, не надо говорить, – добавила нянечка, и, уже обращаясь к Ольге Владимировне, добавила: – Пусть скажет, что через охрану пришел, правильно? Я его сейчас отведу.

– Нет, нет, – затряс я головой. – Постойте! Какой вымышленный друг? Что за бред?.. Хотя… Ладно, давайте, поднимусь к заведующей. Ок, через охрану.

Я понял, что спорить бесполезно. Мое возбуждение вдруг сменилось таким странным безразличием, которое бывает у спортсмена на дистанции, когда он понимает, что точно проиграл – выпал из призов или не сдал норматив. Вроде добежать до финиша надо, но уже незачем. Лучше в следующий раз.

Так и я, кивнув на прощание «Оленьке», безропотно побрел по знакомым коридорам детского сада за нянечкой в комнату охранника Витали – отставного десантника с золотыми зубами, который любил травить похабные анекдоты, не особо разбирая, кто его аудитория – отцы или мамочки с колясками.

– А ее нет, – сказал Виталя, отрываясь от маленького, идущего полосами телевизора.

– Ясно, – кивнул я. – Ну ладно, пойду тогда.

– А может, подождете? – Нянечка даже как-то сочувственно посмотрела на меня. – Она уж должна подойти.

– Да нет, спасибо, – приоткрыл я входную дверь. – Я ей позвоню. У меня телефон есть. И правда, что-то перепутал, наверное.

Выйдя на улицу, я повернул к калитке и, чувствуя на себе взгляд вышедшего вслед за мной Витали, шагал к ней не оборачиваясь. Через минуту я был в машине. В том же странном состоянии покоя.

Мне нужно было побыть одному. Собраться с мыслями.

Складывая, все, что случилось за сегодняшнее утро, я наконец понял: никто, кроме меня, ничего не знает про Максима. Ни Вероника, ни отец, ни воспитатели. Знает только вымышленный друг армянского мальчика. Но это было просто смешно.

Чтобы не вызывать подозрений, я отъехал от сада на пару кварталов и припарковался у трансформаторной будки.

Правда была в том, что я просто не знал, что мне делать. Я не стал звонить родителям Вероники, не стал звонить своей сестре, чтобы не вызывать у них лишних вопросов относительно своего душевного состояния. Сидя в машине, листал галерею своего телефона, уже не удивляясь тому, что в ней не было ни одной фотографии сына. То есть все осталось – наши путешествия с Вероникой, какие-то конференции по работе, шашлыки на даче, даже поездка к родителям жены в Питер. Но нигде не было Максима.

Вдруг снимки пропали, и на экране появился входящий вызов. Звонил мой отец.

– Да, пап, привет, – снял я трубку.

– Привет. Ну что там? Ты заедешь или нет? А то еще утром сказал, а время уже к обеду.

– Прости… замотался тут слегка…

– А ты где, на работе уже?

– Нет, тут в районе. Надо было заехать по делам. Я сейчас приеду к тебе. Прости, что задержался. Что-нибудь купить?

– Да не надо ничего. Чай есть. Печенье овсяное. Пельмени могу сварить… Ты что, с Веркой поцапался, что ли?

– Ну так, слегка.

– То-то я смотрю, ты какой-то грустный. Давай, приезжай.

– Пельмени… – начал было я, но он уже положил трубку, поэтому добавил я уже сам себе: – не надо.

Через десять минут я вошел в отцовскую квартиру, увешанную большими фотографиями выступления его оркестра. Это мы с сестрой подарили ему на шестидесятилетие. Отобрали все из домашнего архива – Камрань, Кубу, Олимпиаду-80, Кремлевский дворец, какие-то ДК, везде, где в кадр попадал отец за своей барабанной установкой. Из сотни фото нам удалось найти с десяток – барабанщиков снимают не так часто, – их мы распечатали в большом формате, забрали в рамы и торжественно вручили на праздновании в ресторане «Рандеву» пару лет назад.

– Иван Николаич? – встретил меня отец у порога.

– Николай Иваныч! – ответил я ему по обыкновению. Мы приобняли друг друга.

– Заходи, – махнул он рукой. – Ну что там у вас случилось?

– Да все в порядке, – отмахнулся я.

– Так «в порядке», что аж на работу не поехал?

– Я же говорю тебе, дела в районе. Из дома попишу. А с Вероникой у нас правда все в порядке.

Я разулся в скромной прихожей, накинул куртку поверх кучи папиной одежды, которая, казалось, специально собралась в прихожей на двух крючках, чтобы встречать гостей. Вся коллекция зима-лето. Глянул мельком в зеркало и по узкому коридору прошел на кухню.

Небольшая отцовская кухонька еще хранила следы маминого тепла. Шторки она вышивала сама, когда уже болела. И эти красные, синие, желтые цветочки, тонкие зеленые стебельки и контуры листьев на ситце был плавными, как и сама моя мама – такая добрая и спокойная.

За стеклянными окнами гарнитура стопками были сложены тарелки. На крючке у входа висел мамин фартук, в котором она готовила. На кухонном столе в плетеной корзинке лежало любимое отцовское овсяное печенье. Стояла банка сгущенного молока с двумя проколами на крышке. Отец любил потягивать сладкую сгущенку прямо так, из банки. Рядом дышал пузатый цветастый чайник, и горячий пар валил прямо через верх. Его фарфоровая крышка некоторое время назад разбилась, но отец категорически отказался принимать новый, который мы с Вероникой купили ему практически тут же, на Новый год. Так вот, он его даже не вытащил из упаковки. Оставил этот, старый, заваривая чай, что называется, «в открытую».

Отодвинув стул с черной кожаной вставкой на спинке и сиденье, я присел за стол. Отец поставил передо мной кружку с надписью «Россия» и придвинул печенье. Сам сел рядом и взял в руки банку сгущенного молока. Я налил чай себе и ему, в его зеленую супницу, из которой он пил «по-китайски», взявшись двумя руками за ушки.

– Пап, у меня тут такая странная история произошла.

Отец смотрел на меня невозмутимо. Он понимал, что на самом деле что-то случилось, и давно был готов к разговору.

– Короче, – решил я сказать как есть, – еще вчера у меня был сын, твой внук. Его зовут Максим. А сегодня его нет.

Николай Иванович поднес сгущенку ко рту и отхлебнул. Я продолжил, стараясь говорить, чтобы голос не дрожал.

– Ты мой самый близкий человек. Я больше никому не могу об этом рассказать. То есть, чтобы ты понимал, мы из-за этого и с Вероникой поссорились… Ты ничего не помнишь?

Папа посмотрел на меня и глубоко вздохнул:

– Слушай, может, вы усыновите кого? Удочерите?

– В смысле? – опешил я, ожидая совершенно иную реакцию.

– В том смысле, что женщине нужен ребенок, и если она не может его зачать, она начинает сходить с ума. Да и мужик заодно, – отец небрежно кивнул в мою сторону, – ты сам говорил, вам уже не по двадцать лет! Нужно как-то решать проблему. Я понимаю, что вы пробуете со всеми этими своими искусственными пробирками и так далее. Но уже сейчас ясно, что не получается ничего! Вот я тебе и говорю, подумайте об усыновлении.

– Пап, ты меня слышишь, что я тебе сказал?

– Что ты мне сказал? Что у тебя сын есть на стороне? Но я-то что должен делать? Прыгать от радости?!

– На какой «стороне»? – отставил я кружку. – У нас с Вероникой есть сын… то есть был.

– Я что-то не понимаю тебя, Иван. Все эти годы вы твердите, что вы с Вероникой не можете завести детей, а у вас был сын?

Я положил ему руку поверх запястья и немного придержал:

– Хочу, чтобы ты меня услышал. Даже если ты не поверишь мне, просто никому об этом не говори. Но выслушай меня, хорошо?

Мой барабанщик, кумир моего детства, кивнул.

Я отпустил его руку и рассказал ему все, что было еще вчера. Старался приводить подробности, о которых он мог точно знать, детально описывал места, где Макс бывал: его комнату, садик, площадку во дворе, дом на дереве, который мы построили на даче…

– …Однажды вы с ним пошли в парк. Этой осенью… ну, прошлой. На нем была куртка синяя с капюшоном и сапоги резиновые с рисунком кораблика. Был дождь. Вы вернулись через полчаса после того, как ушли. Он был весь мокрый, потому что упал в лужу, поскользнулся, пока ты отвлекся. Ты его притащил сюда и мне позвонил, чтобы я приехал. И мы здесь его маминым феном сушили. А ты пытался дать ему водки с перцем, чтобы не заболел. Но я отговорил из-за запаха. И потом мы два дня с тобой тряслись, боялись, что затемпературит. А на Новый год, когда ты был в костюме Деда Мороза, он тебе эту историю перед всем столом рассказал, и Веронике, и ее родителям…

Отец смотрел на меня, открыв рот.

– Словом, это только некоторые случаи. Максу четыре года. И вот вчера я его укладываю, как обычно, спать, рассказываю ему сказку, вечером перед сном мы играем с ним в железную дорогу, Вероника на ночь его чмокает. Короче, все как обычно… а сегодня утром его нет. Нет вообще ничего, ни фотографий, ни одежды, ни упоминаний. И никто из вас о нем не помнит! Не мог же я за одну ночь сойти с ума?!

Мысленно я сам себе ответил, что мог, вполне мог. Но смотрел в его глаза, пытаясь найти какую-то поддержку. Он молчал.

– Сегодня утром, – продолжил я, – спрашиваю у Вероники, где Максим. Она бросила трубку. Потом я позвонил тебе. Ты ничего не знаешь. Я поехал в детсад. Пап, ты понимаешь, я код помню на входных воротах и как воспитателя зовут! Я с ней общался сегодня утром… И там был пацан один. Армяненок. Погосян какой-то. Или Аргосян. Короче, не важно, – отмахнулся я, понимая, что отцу слишком долго рассказывать про вымышленного друга, – словом, и вот я здесь.

Возникла пауза. Я замолчал, чувствуя, как пылают щеки и комок подступает к горлу.

– Видишь ли, – с трудом начал папа, – в то, что ты говоришь, невозможно поверить, но ты мой сын. Я тебя люблю и не хочу, чтобы все вокруг считали, что ты сошел с ума…

Он еще раз вздохнул.

– Но если ты хочешь знать, что бы я делал на твоем месте, – я бы искал его.

Я с благодарностью посмотрел на своего старика. Как же много все его понимание, поддержка, его слово, в конце концов, для меня значили!

– Пап, спасибо тебе…

– Ну не знаю, – нахмурился он в ответ, – спасибо или нет. По мне, так лучше бы этого разговора не было. Ты сам понимаешь, что сейчас будет? Как ты сможешь вести прежнюю жизнь?..

Тут он осекся и, немного подумав, продолжил:

– То есть «прежнюю», в смысле которую знаем все мы. Вы и так с Вероникой не ладили в последнее время, а сейчас? – Папа грустно посмотрел на меня.

– Мы что-нибудь придумаем, – полувопросительно сказал я ему. – Мы его найдем.

– Нет, сын, – отодвинул отец банку со сгущенкой, которую все это время вертел в руке. – Что-то придумаешь ты, и искать будешь ты. Я, как ты и просил, никому не расскажу о нашем разговоре, но и участвовать в этом не буду. Извини, но в твоей песне слишком мало правильных нот, чтобы ей подпевать. Все, о чем мы говорили, останется между нами. Ни Веронике, ни кому-либо еще об этом знать не стоит. Если правда решил искать, придумай красивую легенду, но, черт возьми, постарайся сохранить семью и в этой жизни сделай все правильно.

Он встал, демонстративно забрал мою недопитую кружку, подойдя к раковине, вылил чай и начал мыть ее.

– Ясно, – кивнул я и поднялся из-за стола. Хотел было положить руку отцу на плечо, но остановил себя. – Спасибо, пап, за чай.

На плите кипели уже разварившиеся пельмени. Я повернулся и вышел из кухни. Пройдя в коридор, я подобрал с пола съехавшую с отцовских одежд куртку, обулся и собрался уж было покинуть квартиру, как заметил его, стоящего в проходе.

– Что бы там ни было, поговори с ней об усыновлении, это будет правильно.

– Хорошо, – согласился я и наклонился к нему, чтобы приобнять.

Отец довольно сильно прижал меня к себе и хлопнул пару раз по спине.

– Все, иди.

Мой кабинет, как знак особого статуса, был отгорожен от остального офиса полупрозрачной перегородкой из матового стекла. Я бросил сумку на кресло в углу, куртку накинул на вешалку, где висел забытый мной в пятницу зонт, и закрыл дверь, ограждая себя от внешнего мира.

Я внутренне ненавидел эти огромные пространства бывших цехов, с шершавой кирпичной кладкой, покрытой блестящим лаком, оцинкованными трубами коммуникаций под потолком и бесконечными рядами компьютеров под безжизненно-белым огнем эргономичных светильников. Каждое утро я быстрым шагом проходил в свою комнатку мимо сотрудников-муравьев, которые весь день туда-сюда, пьют покупной кофе из кафешки на первом этаже, бьют по клавишам или просто громко ржут над просмотром новых вирусных видео. Не то чтобы я боялся открытых пространств, но мне хотелось видеть меньше людей в своем окружении. Значительно комфортнее было сидеть, закрывшись стеклянной дверью, и, сосредоточившись, печатать. Верстка номера начиналась со вторника, дедлайн по моим материалам стоял на вечер среды. Значит, у меня в запасе было два дня.

Главред, стоявший в 90-е у истоков издания, оставался единственным владельцем газеты и ее бессменным руководителем на протяжении более тридцати лет. Пал Палыч Шацкий был невысокого роста седым мужичком с цепким взглядом из-под дорогих брендовых очков в тонкой оправе. Он был подчеркнуто интеллигентен, со всеми на «вы». Пользовался хорошим парфюмом, одевался в неизменно дорогой костюм, при галстуке, и максимум, что позволял себе, это иногда, в неформальной обстановке на корпоративных праздниках, снять пиджак и остаться в жилетке. Более влиятельной фигуры в газетном деле было найти трудно. Он водил дружбу с сильными мира сего, но никогда при этом не заискивал, напротив, позволял себе иной раз комментарии, за которые любого другого причислили бы к «несистемной оппозиции». Однако нужно сказать, что и оппозицию наш главред не очень жаловал, обрушиваясь в редакционных статьях на ее мягкотелость и отсутствие свежих идей. Словом, человеком он был довольно жестким, последовательным и, я бы сказал, справедливым.

Пал Палычу нравилось, как я пишу. Он даже раз то ли в шутку, то ли всерьез признался мне, что по описанию пейзажей я «уже почти классик». Эта фраза от скупого на похвалы профессионала была несомненным комплиментом, но ставила меня в тупик каждый раз, когда я о ней вспоминал. Мои статьи были о политике, экономике, социалке; в них вообще не было пейзажей! В остальном его расположение выражалось в том, что у меня была своя колонка в «Миллионнике». И в этой колонке я позволял себе «щипать» власть. Это цепкое слово также было произнесено стариком на одной из редакционных планерок. К моему мнению он прислушивался и в последнее время даже просил, чтобы планерку в его отсутствие провел я, а не, как того требовала субординация, его зам и по совместительству заведующий отделом политики Денис Сергеевич Курыгин, лысый сухопарый старожил газеты и – пабам! – мой непосредственный руководитель. Этот неприятный тип с желтыми от постоянного курения зубами и кончиками пальцев, постоянно таскавший одни и те же лоснящиеся на заднице брюки и мешковатый синий свитер, явно меня недолюбливал. Считал меня выскочкой, баловнем судьбы, золотым ребенком, абсолютно не заслуживающим тех привилегий и, главное, зарплаты, что я получал в газете. А поскольку все материалы перед тем, как отдать на подпись Шацкому, литовал он, нетрудно догадаться, что частенько они возвращались ко мне с пометками красным карандашом – любимым инструментом работы Курыгина. Бывали зачеркнуты строки, а то и целые абзацы, на полях в обилии красовались вопросительные и восклицательные знаки.

Поначалу я просто был в шоке. То издание, откуда я попал в «Миллионник», также славилось жесткой редакционной политикой, но там мои материалы выходили в неизменном виде, и я даже получил приз на профессиональном конкурсе как «Лучший молодой журналист года». Я бы и не ушел, если бы не тщеславие. Хотелось размаха, масштаба.

И тут как раз, на вечеринке после церемонии, ко мне подошел Шацкий. Он пожал мне руку, поздравил, пригласил поужинать, обсудить «перспективы газетной отрасли». И в этот момент я поймал взгляд моей доброй редакторши – Лидии Ивановны, «тети Лиды», как мы ее называли. У нее я делал свои первые шаги в журналистике после университета. Она была моим учителем в профессии. И вдруг я увидел этот все понимающий взгляд. Я сунул визитку Шацкого в карман, коротко поблагодарил и ретировался, чем вызвал некоторое замешательство с его стороны. Обычно его внимания искали, а тут я просто сбежал… Но тем же вечером «тетя Лида», выпив вина больше, чем обычно, уже рыдала у меня на шее и говорила, что она «все понимает» и что я «должен идти».

Так я и оказался в одной из крупнейших газет в стране. Да не просто оказался, а сразу стал любимчиком главного редактора, вызывая вполне объяснимое недовольство проработавших здесь годы и годы журналистов.

Вот почему так яростно литовал мои тексты Курыгин. Я не спорил и поначалу усердно все переписывал, сидя на работе до полуночи, но позже я научился обходить эти «красные карандашные линии». Делалось это так: из своего готового текста я убирал наиболее удачный абзац и заменял их какими-то пошлыми афоризмами, нелепыми сравнениями, словом, всякой чепухой. Плюс дополнительно вставлял в материал пару-тройку лишних предложений, которые просто сами просились на карандаш.

И после того как текст возвращался, я быстренько менял все, как было в начале, и в самый последний момент отправлял Курыгину со словами, что сделал «все, что мог». Тому ничего уже не оставалось, как пропускать статью.

Однажды Шацкий меня спросил, не прижимает ли меня его заместитель, на что я ему, как на духу, признался в своей «военной» хитрости. Он смеялся как ненормальный, отбросив очки и вытирая с глаз слезы, потом, правда, успокоился и попросил меня не сильно «троллить» бедного Курыгина. А уже через пару дней поручил вести за него планерку. Курыгин пожелтел весь, заиграл желваками, но на планерку пришел и сидел до конца, не сказав ни слова.

С тех пор многие стали прочить меня в преемники. Вчерашние «панибратья» срочно перешли на «вы», а секретарь стала мне звонить с утра и спрашивать, не хочу ли я выпить кофе.

Вот и сейчас раздался телефонный звонок. Я снял трубку.

– Иван Николаевич, добрый день!

– Здравствуй, Маша.

– Вам принести кофе?

– Нет, спасибо большое.

– Хорошо. И вас искал Мишин, несколько раз с утра спрашивал.

– Чего ж он не позвонил мне? – удивился я тому, что один из моих немногих старых друзей не может позвонить мне на мобильный. С Игорем Мишиным мы учились на одном курсе и вот теперь встретились в одной редакции. Он писал про шоу-бизнес, хорошо разбирался в этих поющих трусах, в хитросплетениях их швов, то есть судеб. Сам любил посещать тусовки и частенько звал меня «пожрать на халяву».

– Иван Николаевич, я не знаю, – с не свойственным ей раньше кокетством в голосе ответила Маша. – Соединить с ним?

– Нет, я сам его наберу позже.

– То есть ему не говорить, что вы приехали?

– Почему? Говори. Я же приехал.

– Конечно, Иван Николаевич, как скажете, – на улыбке закончила секретарь. – До свидания.

– Пока.

Маша была, в принципе, нормальной девушкой, можно даже сказать, красоткой, но с какой-то неустроенной судьбой. В глазах ее постоянно жила тихая грусть, которая бывает у городских красавиц после того, как они перешагнут 30-летний рубеж и замечают, что все подруги вокруг уже замужем, с детьми, больше никто из них не зовет тусить ночь напролет на танцполах. А мужчины вокруг становятся все нахальнее и старше. За ней пыталась ухлестывать вся неженатая часть редакции, да и женатая тоже. Но она была холодна как омар у края Марианской впадины. Вечером засиживалась на работе допоздна, хотя с утра практически никогда не опаздывала: позвонив в 10.00, чтобы попросить соединить с кем-то, можно было быть уверенным, что она снимет трубку. Поговаривали, что у нее роман с Шацким, но документальных подтверждений этому не существовало, поэтому пропустим очередную сплетню «мимо кассы».

В этот момент в дверь стукнули, она быстро открылась, и в кабинет заглянул Мишин, грузный молодой еще детина с коротким белесым «бобриком», красноватыми пухлыми щеками и неизменной улыбкой. Он вопросительно кивнул, глядя на меня, как бы спрашивая разрешения войти.

– Да, конечно, – сказал я, жестом приглашая его войти, – Маша сказала, что ты искал меня, а что не позвонил?

– Так это, – запнулся он, заговорщицки глядя на меня. – Ты же сам просил не звонить?! После вчерашнего-то…

– После вчерашнего? – удивился я.

– Ну, ты меня сам набрал… – казалось, что Игорь не утверждает, а словно задает мне вопрос: «Ну как там все прошло?»

Он сел в кресло, навалившись спиной прямо на мою сумку. Воротник его белой сорочки с одного края выбился из-под узкого горла оранжевой кофты, которую он носил поверх.

– Я тебе звонил? – переспросил я.

– Ну да, ночью, – подмигнул он.

Мишин был реальной бабой в штанах, он дико любил сплетни и постоянно их распускал. Это от него ко мне пришла информация о романе Маши с Пал Палычем, это он сливал, что обо мне, да и в целом друг о друге, говорят в конторе, и, конечно, жаждал встречных историй. Но я, в общем, не славился болтливостью, поэтому ему приходилось вытаскивать из меня то, что он хотел узнать, клещами.

– Ты сказал, прикрыть тебя, если что…

Во мне шевельнулось смутное сомнение. Я вдруг допустил, что мог действительно звонить ему ночью. Но ничего не помнил об этом.

– А во сколько это было, напомни? – быстро спросил я.

– В два часа, – игриво покачал головой он. – Ну как она?

– Э-э-э-э, – не совсем понял я, – нормально!

– Ну, Николаич, «нормально» – это не ответ. Если бы было просто нормально, ты бы от жены ночью на дачу не сбегал.

– Да ты понимаешь, – включился я в игру. – Вчера было круто, но, по-моему, перебрал я слегка. Не все помню. А я что тебе сказал?

– Так вы еще и «это»? – Он щелкнул пальцем по шее. – Ну, командир, ты даешь! А вроде такой приличный семьянин…

Я молча слушал этот поток мыслей.

– Вчера сплю, в два ночи звонок, – продолжил он сочувственно, видя, что я действительно ничего не помню. – Смотрю, ты звонишь. Я говорю: «что случилось?», а ты начал что-то быстро там говорить, чтобы я тебя прикрыл, если Вероника будет звонить, искать. А еще, что ты на даче и утром тебя не будет.

– И все?

– Неа, – блудливо улыбнулся он.

– Ну?

– Еще ты от Портновой привет передал.

Наташа Портнова, Наталя, как называли ее близкие и друзья, была звездой нашего курса. Она пришла на журфак уже популярным блогером. И до учебы, и во время нее она много путешествовала. Сплавлялась по рекам, спускалась в жерло вулкана, кочевала с какими-то оленеводами, рассказывая и показывая офисному планктону, что такое настоящая жизнь. И во всех этих походных, подчас суровых условиях она оставалась невероятно женственной и желанной для миллионов своих подписчиков. Да что там, я ведь был один из них! Всегда считал, что у нее богатые родители, которые все оплачивают – и поездки, и раскрутку, – пока как-то мы с ней курсе на третьем не разговорились и не выяснилось, что она из маленького провинциального городка, где осталась ее стареющая мама, сама она росла без отца и при любой возможности помогала деньгами матери и младшему брату, инвалиду-колясочнику. Я в тот же момент влюбился в эту отважную, никогда не унывающую девушку и даже стал строить планы… Мы пару раз ходили с ней в кино, я пригласил ее в ресторан. Но эти походы ее совсем не тронули. Она, столько повидавшая, нуждалась в герое себе под стать, покорителе горных вершин и опорных пунктов противника. А я, обычный студент без лишних фантазий, этому никак не соответствовал. Словом, у нас не сложилось.

После окончания университета с ней заключил контракт крупнейший медиахолдинг. И она продолжила свою работу теперь еще и на телевидении. У нее был короткий светский роман с известным футболистом. Впрочем, расстались они, к моему тайному удовлетворению, так же быстро, как и встретились.

Я познакомился с Вероникой, в тот момент еще студенткой юрфака, мы стали встречаться, через год поженились, а Портнова все летала по миру, рассказывая о самых невероятных местах, в которых мы могли бы побывать, но так, видно, никогда и не сможем.

Каждый раз, когда я натыкался на ее программу по телевизору или новое видео в Сети, Вероника подтрунивала надо мной: что, мол, «сохнешь по своей первой любви»? Я понимал, конечно, что это в шутку, но в каждой шутке была припрятана ложечка правды, и я знал, что здесь она значительно ближе к истине, чем в истории с воспитателем из детского сада.

Между тем с Портновой мы после университета встретились только один раз, через несколько лет после выпуска. Случилось это чуть больше полугода назад, на приеме в Доме Правительства. Я не понимал, каким ветром ее туда занесло, но она была великолепна. В белом брючном костюме, красных туфлях и с небольшим клатчем в тон, вся бронзовая от загара (и это в декабре!), со светлыми затянутыми в тугой хвост волосами, она казалась просто воплощением греческой богини.

И когда нам, журналистам, представили ее как советника премьер-министра по делам туризма и спорта, я понял, что все мои успехи – просто слезы по сравнению с той дорогой, которую прошла она.

Наталя узнала меня. Буквально бросилась ко мне, обняла, и этот момент успел заснять наш фотокор, Литовченко. Он потом подарил мне этот снимок, который теперь покоился в ящике моего рабочего стола под кипой бумаг: прекрасная чиновница приветствует взволнованного журналиста. Она была спиной к камере, прильнула ко мне своей точеной фигурой, а на моем лице застыло выражение подростка, которого застукали за просмотром сайтов для взрослых.

И теперь все это вихрем пронеслось у меня в голове, а Мишин тем временем хитро кивал, глядя на меня.

– М-да, – протянул он. – Скажи, как тебе это удалось? Ты столько лет к ней подкатывал…

– Знаешь, Бро, – попытался говорить я как можно более уверенно. – Я с Портновой просто об интервью днем договаривался, вот она и передала привет.

– Да ладно, – махнул он рукой. – Здесь прослушек нет, я знаю. Палыч тебе доверяет, не слушает. Так что можешь говорить… только негромко, – он кивнул на стеклянные стены и придвинулся к столу, ожидая моей «исповеди».

Я лихорадочно соображал, как из моей памяти мог выпасть такой значительный фрагмент, как звонок Мишину ночью и, тем паче, встреча с Портновой! Именно этой ночью, когда пропал Максим! И если на секунду поверить, что я звонил с дачи, то как я мог выйти из дома в полночь, чтобы успеть к двум доехать в деревню, а потом вернуться домой, проснуться в полвосьмого и не разбудить при этом Веронику?!!

– Покажи телефон, – вдруг произнес я.

– Что? – удивился мой упитанный друг.

– Дай посмотрю, во сколько был звонок, – постарался смягчить я тон, и подбросил ему «леща». – Удалил у себя, чтобы Вероника не видела.

– О, это правильно, – оживился Мишин. – Конспирация!

Он протянул мне телефон, предварительно разблокировав и открыв книгу вызовов. Я пролистал немного вниз. После его утренних звонков на экране появился и мой. Он поступил в 2.17 ночи.

– Вспомнил? – сочувственно поинтересовался он, видя мое замешательство.

– Нет, – вернул я ему трубку. – Скажи мне… пожалуйста… Что я сказал? Только точно.

– Ну я же говорю, ты позвонил, сказал, что на даче, но если вдруг Вероника будет тебя искать и звонить мне, чтобы я сказал, что твой рейс задержали.

– Какой рейс? – переспросил я.

– Ну я откуда знаю, куда ты там по ночам летаешь? Короче, я говорю, а кто у тебя там на заднем плане разговаривает? Ты мне отвечаешь: тебе от Натали привет. Я еще подумал: вот чувак! Звонит мне, старому больному человеку, посреди ночи, да еще чтобы похвастаться!

– Ну, извини, – изобразил я «раскаяние». – А дальше?

– А дальше ты начал какую-то хрень нести, что «это в последний раз». Что ты стал другим и что я должен тебе утром об этом сказать, потому что ты, возможно, ничего не будешь помнить.

– Ну вот видишь, – пожал я плечами. – Не помню…

– Да, но…

– Что?

– Ну еще ты спросил, помню ли я какого-то нашего препода, который вел курс по истории религии, а потом свалил то ли на Шпицберген, то ли на Новую Землю.

– Мещеряков… – вдруг произнес я.

– Точно! – И Мишин крепко выругался. – Я полночи потом не мог вспомнить его фамилию, заснуть не мог. Мещеряков… Тот еще был… я ему раза четыре ходил сдавать!

– И это все? – прервал я его возмущенные воспоминания.

– Ну потом ты говоришь, тебе не звонить ни в коем случае, и Портновой тоже… И что я должен звонок твой удалить. Вы что там, вечер встречи выпускников устраивали? Вдвоем, ночью, у тебя на даче?

– А ты чего не удалил? – машинально спросил я.

– Сейчас удалю, – недовольно буркнул он и принялся нажимать что-то в телефоне.

Меня не покидало странное чувство, что все, о чем рассказывает Игорь, может быть правдой. То есть, конечно, при обычных обстоятельствах этого, конечно, быть не могло. Но, учитывая, что вообще произошло с моей жизнью за последние сутки, я понимал, что допустить такое было вполне возможно.

– Слушай, – сказал я твердо, – то, о чем я говорил ночью и о чем говорили мы сейчас, ты никому не расскажешь.

– Обижаешь… – начал было Мишин.

– А если ты не послушаешь меня, я расскажу Машке, что ты ее облако взломал и дергаешь ее фотки в ванной.

– Чего?! – протянул он, моментально краснея.

– Игорь, мы друзья, но, прости, мне надо как-то защитить информацию. О взломе знаю только я. И обещаю, если ты будешь себя вести разумно, ни одна живая душа об этом не узнает.

Он как-то поник, съежился.

– Ладно, я пойду. – Большой и пухлый, он поднялся и шагнул к выходу. Мне стало его жалко.

– Бро, – окликнул я и сложил на пальцах знак «о’кей», только вместо указательного соединил с большим средний палец, так мы успокаивали друг друга еще в университете. – Все будет «чотко».

– Я понял, – кивнул он и вышел.

Новость о том, что я знаю про его чувства к секретарю, буквально превратила его в тень. Может ли, как он считал, некрасивый, страдающий лишним весом корреспондент, перестирывающий нижнее белье светских пустышек, рассчитывать на взаимность такой далекой и прекрасной повелительницы офисных телефонов Марии Бартош, у которой в фаворитах был сам Шацкий?! Наверняка нет.

А про взлом аккаунта он сам мне признался на одной из вечеринок, напившись в хлам. Сначала похотливо облизывал губы, листая фото ее личного архива, до которого сумел добраться. А потом плакал, что жить без нее не может, и взял с меня клятву, что я никому об этом не скажу. Наутро он, правда, уже ничего не помнил. Я выяснил это наводящими вопросами и, убедившись, что это так, забыл об этом, как я думал, навсегда. Но нет, пригодилось, будь оно неладно.

На душе было гадко. И от того, что я обидел старого товарища, и от того, что на самом деле я даже постыдно желал, что с Портновой все могло оказаться правдой, и от того, что я обидел уже самой этой мыслью Веронику.

Я двинул мышкой, экран монитора загорелся, компьютер вышел из спящего режима. Введя пароль, я быстро отыскал уже готовый текст о скандале в Пенсионном фонде, не стал ничего править и выдумывать, а просто переслал его Курыгину.

Затем я открыл поисковик и ввел: «Иван Ключевой журналист личная жизнь дети». Мне высыпалась куча ссылок на мои статьи, какие-то видео моих выступлений и довольно много фотографий. Несколько наших совместных с Вероникой. И далее – в основном я на брифингах и пресс-конференциях. Я пролистал пару страниц, дойдя до каких-то уже незнакомых людей, но нигде не было нашего знаменитого фото с Максом, которое у меня стояло в качестве «аватара» моей страницы и которое сделал тот же Литовченко, когда я приходил с сыном в редакцию. Я сидел, держа его на руках, здесь же, в своем рабочем кресле, а он весело протягивал фотографу карандаш, который схватил у меня со стола.

Последующий час я посвятил изучению Сети, пытаясь найти хоть какие-то зацепки. Кроме своего собственного, я просмотрел профили моего отца, Вероники, ее родителей… Представьте себе, что все фото и видео те же самые, вся та же жизнь, но из нее исключили одну главную деталь!

Это было просто поразительно. Я полагал, что некоторые события не могли происходить без участия Максима. Как, например, наша поездка в Питер на его трехлетие. Но нет, вот мы с полковником и Инессой Эдуардовной сидим за столом, а на руках у нее вместо Макса… букет цветов! Фотография была размещена на «стене» у Вероники и подписана: «Семейный ужин. Поздравляем маму». И правда, тогда, по стечению обстоятельств, теща получила звание почетного работника культуры Санкт-Петербурга. Мы еще все смеялись, что двойной праздник. Выходит, одинарный?

Или мой папа в парке на аттракционах. В оригинале он стоял и держал за руку внука, который поглощал сахарную вату. Сейчас же он стоял также на фоне «Орбиты», но был один, показывая большой палец вверх. Я сам делал это фото, прекрасно помню все детали. Они сохранились… не было только ребенка. Зачем, спрашивается, двум взрослым мужикам идти в детский парк? Текст под фотографией гласил: «Решил с сыном посетить парк моего детства. Сын снимает». Не придерешься!

В какой-то момент я поймал себя на мысли, что я просматриваю все без особых эмоций, словно провожу журналистское расследование. Страшная боль, которая жила во мне еще пару часов назад, вдруг куда-то ушла. Я стал практически спокоен, как всегда. Фиксирую факты, сравниваю даты, сопоставляю данные.

Я откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза.

– Ложкой снег мешая, ночь идет большая, – начал я с грустью напевать себе под нос любимую песенку сына из мультика, который мы смотрели с ним, наверное, раз сто. – Что же ты, малышка, не спишь?..

Стоп! Не малышка, а глупышка! Я открыл глаза, с удивлением понимая, что я не помню, как звучит песня дальше! «Спит веселый клоун…» Нет! «Рыбки уснули в пруду…» Я быстро вернулся в поисковик и вбил первые строки песни. Продолжение было таким: «Спят твои соседи, белые медведи…» и так далее. Песня из мультфильма «Умка», 1981 год, «Союзмультфильм». Но я не помнил эти строки!

И тут, в этот самый момент, я с ужасом осознал, что… не помню лица Максима. Словно огромная белая пелена наваливается на мои воспоминания. Они ускользают, растворяются в этом тумане, уходят все дальше в холодную белую мглу. Я почти физически ощутил, что моя память изменяется. В ней начали появляться вещи, которых не было. Я вдруг увидел перед собой темную дорогу, фары выхватывают неровные края кювета. Мы подъезжаем к воротам нашей дачи, и на сиденье рядом сидит Портнова. Это было сегодня ночью! Холодный пот прошиб меня.

Я испуганно потряс головой, желая сбросить это наваждение, вскочил и сделал два шага к двери. Но тут же вернулся, схватил сумку с кресла и лихорадочно вытащил телефон. Просмотр сообщений ничего не дал, но я знал, что должно быть, где-то должно быть…

Я вернулся к компьютеру, открыл свою почту: ничего, только рабочая переписка. Открыл и проверил пару своих личных ящиков. И во втором, который я завел для различных интернет-магазинов и спама, я вдруг увидел непрочитанное письмо от некоей Маши Селюховой. Я вдруг смутно почувствовал, что почти уверен в том, кто это на самом деле. Письмо было вчерашним, в полшестого вечера. Обычно в это время я забирал сына из детсада. Я открыл сообщение и прочел.

Я свернул текст и отсортировал письма от этого отправителя. Их оказалось несметное количество. Читая переписку, я ощущал неловкость и стыд, настолько откровенной она была. Там я нашел и фотографии.

Мы с Портновой.

Вот мы в старинном замке, она обнимает меня за шею, притягивая к себе, фотографирует нас, вытянув руку с телефоном вперед. Здесь мы на яхте в море, в большой компании, она в купальнике, я довольно нагло прижал ее к себе, она смеется, держит в руках бокал шампанского. А вот ее фото, где она спит в гостиничном номере, ниже талии укрытая простыней. Яркий утренний свет падает на ее голую спину, в кадре разбросанные вещи, моя любимая джинсовая рубашка с «индейским» орнаментом – на спинке прикроватного стула…

Сказать, что я был в шоке, – ничего не сказать. Я чувствовал себя мерзко, словно копался в чужом грязном белье, при этом прекрасно понимая, что оно мое. Все эти слова, намеки, признания… Наш роман, судя по всему, был в самом разгаре. И начался он как раз с той памятной встречи на приеме в Доме Правительства.

Когда и как это могло произойти? – думал я. – Как я мог вообще на это пойти? Я же люблю Веронику! Я каждый день спешу домой к ней и… к Максиму. Или я спешил только к Максиму? Ведь, правда, если бы не сын, торопился бы я так домой? Чем бы мы вообще занимались с женой? Ходили по театрам, концертам? Или, может быть, выезжали на пикники, сплавлялись по рекам, ходили в походы? Нет, Вероника это терпеть не может! Она – дитя комфорта. Ей нужны душ и суши с обязательным лепестком имбиря. Вот Наталя – совсем другое дело…

Нет, это нужно было прекращать. Я начал себя оправдывать, а это неминуемо отдаляло меня от той, прежней жизни. Словно Максим ушел и его место заполнилось чем-то липким, сладким до тошноты. Мне нужно было срочно позвонить Веронике.

Я взял в руки телефон и набрал номер супруги.

– Да, привет! – ее голос был совсем недружелюбный.

– Прости, пожалуйста, за утро, – начал я. – Не знаю, что на меня нашло.

– Все в порядке, долгий перелет, я понимаю, – ответила она так же бесстрастно.

«Долгий перелет?!» – переспросил я про себя, а вслух сказал:

– Слушай, Ник, давай сходим сегодня куда-нибудь? Или давай японскую кухню закажем?

– А как же твой доклад?

– Ну… – протянул я неуверенно. – Я успею. Тем более что я многое уже сделал.

Вранье было невыносимым. Какой доклад? Какие полеты?

– Хм, ок, – сказала она бодрым, но по-прежнему прохладным тоном, словно мы договаривались с ней о деловой встрече.

– Я закажу столик в ресторане и заеду за тобой!

– А машина? – удивилась она. – Я же здесь ее не оставлю.

– Ничего страшного, оставляй, я завтра тебя отвезу! – предложил я. – Пусть остается у офиса на парковке. Вместе поедем…

– Вань, что случилось? – напряглась Вероника.

– Ничего. Все в порядке, – я подумал, что она может почувствовать мое волнение, поэтому пытался придать своей речи как можно более позитивный настрой. – Соскучился.

– Соскучился?! – Мне показалось, она даже хохотнула вполголоса, – Ну-ну, романтик. Ладно, если хочешь, заезжай, – немного оттаяла она под конец.

Я приехал за Вероникой в семь часов и полчаса ждал ее у банка, вдыхая аромат полироли. Ведь когда я вышел с работы заранее, чтобы по дороге успеть купить жене цветов, то обнаружил в машине стойкий запах женских духов. Как я не обратил на него внимание утром? Может быть, за день машина нагрелась и он проявился сильнее? Догадываясь, чьи это могут быть духи, я погнал автомобиль на мойку и попросил сделать «комплекс», после которого мойщик вручил мне 10-рублевую монету, мою карточку на скидку в супермаркете и женскую заколку для волос с синим камешком. Эта вещь абсолютно точно не принадлежала Веронике.

Я запрятал эту находку подальше в бардачок. И решил цветы не покупать, чтобы не выглядеть, как провинившийся муж, который накуролесил в командировке и теперь пытается извиниться букетом.

Я сидел и обдумывал наш будущий разговор. Мне стоило быть очень аккуратным, чтобы оградить Веронику от тех страхов и волнений, которые наполняли меня. Нужно было как-то уйти от разговоров про мою несуществующую командировку и мифический доклад, где я боялся «поплыть». Вместо этого я очень хотел доказать ей, что она очень дорога мне, но при этом не переусердствовать в проявлениях своей любви, что в теории могло показаться ей странным. Словом, я решил сосредоточиться на нашем прошлом.

Вероника вышла из парадных дверей со своей привычной сумкой через плечо. Я мигнул ей фарами и вышел встретить.

– Привет, – подойдя, она чмокнула меня в щеку. – Ты что, решил меня удивить?

– Ну, так, – ответил я уклончиво, открывая перед ней дверь.

– Или я чего-то не знаю и есть какой-то повод? – Она уселась на сиденье, в этот момент я прикрыл дверь, чтобы не отвечать. Обойдя машину, я на секунду задержался, мысленно призвав в помощь светлые силы, и сел в автомобиль.

– Как день прошел?

– Нормально, как обычно. А у тебя? – Она наклонилась вперед, чтобы снять туфли. – А-а-а-а, кайф!

– Я тебе давно говорил, носи кроссовки, – пошутил я. – Все на каблуках, а ты в кроссовках, руководство быстро это оценит.

– Да-да, и переоценит тоже. Ну что, куда едем?

– Я в твоем любимом столик заказал. Обещали сделать вкусную «сушу».

– Сушу? – улыбнулась она. – Большую хоть? А то я есть хочу… аж жуть!

– Самую большую! – Я развел руки в стороны, показывая небывалый размер японского блюда.

– Так ты не рассказал, как твои дела, как слетал?

– Да, нормально, – наигранно пожал я плечами. – Вообще я сегодня поговорил с Шацким, попросил его сократить мне количество командировок. А то, говорю, с любимой женой даже в ресторан выбраться не успеваем. Так он меня и отправил, говорит, езжай прямо сейчас…

Зачем я это болтанул? Зачем соврал про Шацкого? Никакой необходимости в этом не было, но я буквально сочинял «на лету», как будто это была моя естественная среда обитания. Но Вероника ничего не заметила:

– То есть тебе Шацкий сказал? – подхватила она. – А ты сам бы и не догадался, бедный?

– Не, – замотал я головой, сводя к носу глаза.

– Ваня, ну прекрати, – засмеялась жена, – ты же знаешь, я такое не люблю.

– Ф-фто ни любиф? – заикаясь и закатывая глаза, продолжал изображать я умственно отсталого.

– То, что ты ведешь себя как придурок за рулем!

Я улыбнулся и посмотрел на нее. Это была моя Вероника. Такая, какой я всегда ее знал. Отличница из культурной столицы. Прилежная во всем, от финансовых отчетов до уборки квартиры. И сейчас ее обиженный тон был таким родным и близким, что мне вдруг захотелось рассказать ей все.

– Что такое? – заметила она. – Тушь потекла?

– Нет, – очнулся я. – Все в порядке. Слетал я нормально. Дела у меня в порядке. И вообще, я очень рад, что мы с тобой едем ужинать.

– Да, – счастливо кивнула она, – давно не выбирались.

Мы провели с Никой замечательный вечер. Я вспоминал и рассказывал ей какие-то истории из нашего прошлого, впрочем, старательно обходя последние пять лет совместной жизни. Она беззаботно смеялась, выпив белого вина и съев порцию своих любимых «унаги маки». Мы с ней были близки, как всегда, и все было почти хорошо. Это «почти», как маленький червячок, словно язвочка, точило меня изнутри. И, стараясь быть веселым и радостным, я все же чувствовал тупую боль, поселившуюся во мне сегодня утром.

Мы вернулись домой ближе к полуночи. Вероника побежала в ванную, а я еще раз подошел к двери детской и открыл ее. В тусклом свете уличных фонарей я увидел блестящие ручки турника и очертания беговой дорожки на фоне окна. Глубоко вздохнув, я прошел к шторе, отодвинул ее и выглянул во двор. Под окнами стоял мой автомобиль, место рядом, на котором парковалась Вероника, пустовало. Хотя нет, я вдруг заметил, что прямо посредине этого пятачка сидит кот, поджав под себя хвост. Какого цвета он был, разобрать было трудно – ночью все кошки серы. И в этот момент он вдруг поднял голову и посмотрел на меня. Не то чтобы в мою сторону, а прямо на меня. И хотя нас разделяло метров тридцать – все таки четвертый этаж, – я мог с уверенностью сказать, что встретился взглядом с его холодными зелеными глазами.

– Вань, ты где? – Вероника вышла из ванны.

– Да, – откликнулся я, оборачиваясь. – Здесь.

– Ты чай будешь?.. – спросила она, заходя в комнату, и, заметив, что я стою у окна, добавила: – Что там такое?

– Да вон, смотри. – Я указал на ее парковочное место. Но, к моему удивлению, кота уже не было. – Там кошка сидела, на твоем месте.

– И что? Хочешь ее домой взять? – Вероника приблизилась к окну и пыталась взглядом отыскать героиню моего рассказа.

– О, нет! – быстро отреагировал я. – Чтобы она царапала тут все? Обои? Паркет? Кафель?!

– Кафель пусть, – усмехнулась она. – Зато ее погладить можно.

– У тебя, вон, крыса есть. Ее гладь.

– Не крыса, а морская свинка, зачем ты нашу Вальку обижаешь? Ой, блин, ее ж покормить надо! – И Вероника поспешила на кухню.

Я еще раз внимательно посмотрел во двор, но кошки нигде не увидел. Войдя на кухню, я увидел, как жена режет на разделочной доске кабачки, Валька при этом неистово верещала, словно требовала порцию побольше. Я наклонился к ней и просунул палец сквозь прутья клетки. Она на секунду замолчала, обнюхивая его, но, поняв, что я не даю ей ничего съестного, отошла назад и вновь стала писком призывать «манну небесную», которая после таких вот увещеваний обычно падала в ее миску.

– Отойди-ка, – Вероника открыла дверцу и начала пересыпать овощи с разделочной доски в Валькину кормушку.

– Я пойду приму душ, – многозначительно намекнул я жене, поднимаясь.

– Давай, – не поняла она. – Я уже.

Вскоре вечер наш продолжился уже в постели, где я хотел показать моей отличнице, как сильно я ее люблю. Утомленные, мы заснули через час.