Эпилог

В 1959 г. Том Лерер временно завершил сочинение своей арии-каталога химических элементов (тогда их насчитывалось 102) словами:

С тех пор к списку элементов добавилось еще десять. Вряд ли им когда-нибудь суждено сравняться в славе со своими предшественниками. Все они сверхтяжелые, радиоактивные и недолговечные, они никогда не найдут применения в обычной жизни. Они производятся в столь незначительных количествах, что даже не возникает вопроса о характерном для них цвете и запахе. Однако, подобно всем элементам, открытым ранее, они универсальны, они наши. Они принадлежат нам так же, как кислород, которым мы дышим. Они принадлежат и периодической системе, по крайней мере, постольку, поскольку имеют определенное атомное число и входят в последовательность, называемую нами периодической системой. И все же синтезированные, а не открытые, изготовленные, а не найденные, они, конечно же, имеют для нас гораздо меньшее значение.

У меня возник вопрос, что должен ощущать человек, участвующий в рождении подобных элементов. Часто, как я теперь понимаю, нечто обнаруживаемое в момент открытия элемента затем начинает активно влиять на его судьбу в нашей культуре. Отбеливающая способность хлора была оценена с самого начала. Так же как и разнообразие красок кадмия. Но вряд ли можно ожидать, что новые элементы, полученные в самое последнее время, такие хрупкие и неустойчивые, войдут в нашу жизнь так, как вошли в нее их предшественники. В каком-то смысле они остаются нереальными даже для тех, кто их создал. Может ли восторг их создателей сравниться с тем чувством, которое испытали Вильям Рамзай и Моррис Траверс? Они «несколько мгновений стояли как зачарованные», наблюдая за тем, как неон излучает «сияние малинового цвета». Или с ликованием Дэви, который пустился в пляс по лаборатории при виде огненных брызг калия? Неужели современные ученые действительно полагают, что созданные ими элементы могут сравниться с теми, что были открыты столетие назад или раньше? К несчастью, мне не удалось отыскать ярких описаний их впечатлений от своих научных успехов, подобных тем, что оставляли химики прежних времен. И, чтобы получить ответ на свой вопрос, мне пришлось задать его напрямую.

Мне также хотелось узнать, насколько долго еще можно продолжать периодическую таблицу. В настоящее время она висит у меня на стене в спальне. И у меня возникал вопрос, стоит ли мне оставлять в ней свободные места для заполнения элементами, которые будут открыты позднее? И сколько таких мест нужно зарезервировать? Одно или два? Или десяток? А может быть, сотни? Незадолго до смерти в 1999 г. Гленн Сиборг, открывший плутоний и целую цепочку радиоактивных элементов, которые следуют за плутонием, прочел лекцию, во время которой продемонстрировал периодическую таблицу, доходящую до не имеющего названия элемента под номером 168. Такая таблица в полтора раза больше той, которую мы знаем сейчас. Может, это просто фантазии, пустая стариковская мечта? Правда, обсуждая будущее таблицы, Сиборг старался быть предельно осторожным. «Хорошо, если нам удастся дополнить ее еще примерно полудюжиной элементов», – сказал он. Но в таком случае зачем же демонстрировать таблицу со 168-м элементом? Возможно, таким способом он хотел напомнить аудитории, что научные открытия обладают особенностью изменять правила самой науки. Когда были открыты первые «настоящие» химические элементы, их невозможно было включить в общепринятую тогда аристотелевскую систему элементов, состоявшую из четырех компонентов: земли, воздуха, огня и воды. Они полностью подорвали ту старую систему, и возникла необходимость в создании новой. Когда в 1789 г. Лавуазье составил список из 33 элементов, он также не мог предвидеть, сколько еще неизвестных элементов скрываются в минералах и рудах. В середине XIX столетия, когда новые элементы какое-то время не находили, у некоторых химиков возникло ощущение, что теперь им известны все элементы. Но с изобретением спектроскопа вновь началась череда открытий. Новые элементы стали определять по характерной для них окраске пламени. Дмитрий Менделеев, несмотря на то, что в своем проекте периодической таблицы оставлял свободные места для еще не открытых элементов, был потрясен, узнав о существовании инертных газов и первых радиоактивных элементов. Правда, они очень легко уложились в его таблицу, хотя он сам на первых порах сопротивлялся их включению. Но всегда ли таблица Менделеева будет так легко принимать новые элементы? Или когда-нибудь обнаружат элемент с такими невероятными характеристиками, что всю таблицу придется переделывать?

Кто может рассказать мне, что значит в наше время открыть новый элемент и сколько подобных открытий следует ожидать в будущем? Мне необходимо отыскать еще живых открывателей элементов и их последователей, все еще продолжающих этот поиск, так как построение периодической таблицы – процесс незаконченный. И тут я делаю одно весьма озадачивающее открытие: хотя я сам химик по образованию, мне неизвестно ни одного имени открывателей последних элементов в таблице. Я знаю имена крупных астрономов и генетиков из публикаций в прессе. А пионеры химической науки не известны никому. Дело тут не только в том, что количество открытий в последнее время резко снизилось. На протяжении большей части XIX столетия обнаруживали в среднем один-два элемента в год. В XX количество открытий сократилось до одного элемента в три года. Дело, скорее, в том, что элементы теперь открывают группами: по несколько элементов несколькими коллективами ученых. Поэтому вряд ли какой-то отдельный исследователь в наше время может претендовать на честь называться открывателем нового элемента.

Единственным, кто, пожалуй, может быть возведен ныне на подобный пьедестал – это коллега и последователь Сиборга, Альберт Гиорсо. Он вступил в команду Сиборга на военной базе в Иллинойсе, части Манхэттенского проекта, в 1944 г. и к 1971 г. был одним из участников открытия элементов от 95 до 105-го, включая лоуренсий, резерфордий и дубний. Когда очередь дошла до элемента с номером 106, Гиорсо обратился к своему наставнику с вопросом, как он отнесся бы к названию «сиборгий». Сиборг, который вряд ли сомневался, что когда-нибудь данная идея обязательно придет в голову кому-то из его учеников, заявил, что он

В свои 93 года Гиорсо сохраняет рабочий стол в Национальной Лаборатории имени Лоуренса в Беркли. И я написал ему письмо, в котором перечислил все свои вопросы. Увы, он не ответил.

После сиборгия лавры за открытие следующих шести элементов получил Институт исследования тяжелых ионов в Дармштадте в Германии. Руководителем научных экспериментов в Центре в 1980-1990-е гг., когда делались названные открытия, был Петер Армбрустер. На сей раз мне повезло больше. Однако в беседе со мной Армбрустер решительно отверг честь называться открывателем элементов: «Я лично их не открывал. Я был всего лишь одним из участников рабочей группы». Зато он удивил меня, сообщив, что у открытия до сих пор есть тот самый потрясающий момент откровения, когда исследователи понимают, что стали свидетелями появления чего-то нового. В 1981 г. он вместе с группой физиков-ядерщиков пытался создать элемент с номером 107. В те времена в лаборатории использовались не молчаливые экраны компьютеров, демонстрирующие результаты эксперимента, а шумные принтеры. Когда оборудование зарегистрировало распад короткоживущего атома, «мы услышали последовательность щелчков». И не были ли эти щелчки чем-то еще более поразительным, нежели свечение нового элемента в спектроскопе?

Синтез таких сверхтяжелых элементов, в принципе, вопрос простого прибавления. Самый тяжелый элемент в таблице Менделеева, реально присутствующий в природе, – уран. Сиборг и Гиорсо создали несколько следующих элементов в последовательности путем бомбардировки урановых мишеней более легкими частицами в надежде, что какие-то из них застрянут и таким образом возникнет новый, еще более тяжелый элемент. Так действительно были получены плутоний, америций и другие. Основная сложность, связанная с этой процедурой, заключалась в том, что мишени сами по себе становились все более нестабильными; росла вероятность того, что бомбардировка вызовет только «шрапнель» из мелких частиц высоких энергий и не породит тяжелых атомов. Открытие Армбрустера состояло в том, что если использовать в качестве «орудия» атомы некоторых элементов среднего веса, то можно вернуться к более устойчивым мишеням. Элемент с номером 107, борий, был получен путем бомбардировки атомов висмута атомами хрома. Элемент номер 112 – насильственным соединением атомов свинца и цинка. Так как новый элемент существует в лучшем случае всего несколько секунд и затем распадается, его наличие регистрируется не путем прямого наблюдения, а с помощью измерения энергии частиц его распада и определения состава оставшегося стабильного ядра. На основании этой информации возможно высчитать атомное число нового элемента, который реально существовал лишь короткое мгновение перед распадом. Подобные открытия, конечно же, не имеют ничего общего с классическим представлением о них с возгласами «Эврика!» и падением яблок на голову. Ощущение, которое испытывают в таких случаях исследователи, скорее сравнимы с тем, что чувствует археолог, восстанавливающий по нескольким черепкам древнюю амфору.

Хотя исследователи этих крайних пределов периодической таблицы в основном физики, они разделяют с химиками стремление как можно подробнее описать новые элементы и получить их соединения. И в упомянутом стремлении они руководствуются вовсе не какой-то сентиментальной ностальгией по прежним временам и желанием следовать по пятам открывателей первых элементов, а основополагающими научными принципами. Группе Армбрустера удалось создать такие соединения, как сульфат бория и тетроксид хассия, работая лишь с четырьмя атомами названных элементов. Тем не менее этого оказалось достаточно для того, чтобы подтвердить их химическое сходство с элементами, расположенными в периодической таблице непосредственно над ними, продемонстрировав таким образом, что принципы, в свое время открытые Д. И. Менделеевым, продолжают действовать и для новых экзотических элементов. Армбрустер поясняет.

Я задаю Армбрустеру вопрос о названиях. Называние элементов – дело химика, отвечает мне физик-ядерщик. Добавление протона к атомному ядру превращает его в другой химический элемент на одну единицу тяжелее. Добавление нейтрона просто делает из него более тяжелый изотоп того же самого элемента. Физики считают несправедливым, что новое название присваивается только в первом случае. Тем не менее Армбрустер принимал участие в присвоении названия многим элементам. По его словам, до 1992 г. первооткрыватель элемента пользовался преимущественным правом на выбор названия, затем все изменилось вследствие споров по поводу приоритета во времена «холодной войны». В настоящее время первооткрывателям разрешено лишь выдвигать предложения по поводу названий. Я замечаю слегка виноватую интонацию в голосе Армбрустера, когда он объясняет мне, почему его группа решила выбрать для 108-го элемента название хассий (в честь немецкой федеральной земли Гессен), а 110-й назвать дармштадтием. Официальным основанием для этого служит то, что таким образом они создали группу элементов с географическими названиями, в которую входят также европий и германий (Дармштадт – Гессен – Германия – Европа) и ответили на присвоение предшествующим элементам Сиборгом и Гиорсо названий америций, калифорний и берклий (по данному поводу в «Нью-Йоркере» появилась шутка, что теперь ученым осталось только открыть «университетий»). «Эта дурная традиция возникла в Беркли. Нам ничего не оставалось, как повторить ее в Европе», – поясняет Армбрустер. Вирус национализма крайне заразителен. Но в названиях, придуманных в Дармштадте, есть и более тонкий, патриотический подтекст – попытка продемонстрировать значимость Германии в ядерной физике. Любимое название Армбрустера из всех шести элементов, в присвоении наименований которым он принимал участие, – название элемента номер 109, мейтнерий, в честь австрийского физика-женщины и наполовину еврейки Лизе Мейтнер. Поначалу работавшая в Берлине, затем в Стокгольме и в Копенгагене, после эмиграции из нацистской Германии в 1938 г., Мейтнер стала одним из первооткрывателей явления ядерного распада – процесса, при котором атомное ядро расщепляется с выделением огромных объемов энергии. (В своей работе она также доказала, что элементы тяжелее урана не могут быть стабильными.) Мейтнер работала в атмосфере повсеместной дискриминации ученых-женщин и опасности нацистских преследований. «Я глубоко убежден, что она одна из важнейших фигур в истории ядерной физики ХХ века, – говорит Армбрустер. – И никакие жизненные тяготы не смогли ее сломить».

Так случилось, что я беседовал с Армбрустером через несколько дней после того, как он направил свое предложение о названии элемента с номером 112 в Международный союз чистой и прикладной химии (МСЧИПХ), организацию, занимающуюся утверждением химической номенклатуры. МСЧИПХ требует, чтобы у каждого нового элемента было легко произносимое название и запоминающийся химический символ. Выбор наименования для 112-го элемента сузился до 30 вариантов, нескольких немецких и нескольких русских. В нем отразился состав группы, проводившей исследования. Предыдущий открытый ими элемент с номером 111, был назван рентгением в честь немецкого ученого, открывшего рентгеновские лучи, Вильгельма Рентгена. Мне не удается выяснить, какое предложение выдвинул сам Армбрустер, он только намекнул, что к его нынешнему предложению патриотизм не имеет никакого отношения. «Я сделал все от меня зависящее, чтобы прервать последовательность элементов с названиями в честь немецких ученых и немецких городов», – признается Армбрустер.

Место открытия новых элементов теперь переместилось в Россию. В Объединенном Институте ядерных исследований в Дубне группу, синтезировавшую элементы с номерами 114 и 116, возглавляет Юрий Оганесян (элементы с нечетными номерами получить сложнее по причинам, связанным с особенностями стабильности ядра). Юрий знакомит меня с ощущениями исследователя в ходе подобного поиска.

Я задаю вопрос о разнице между «открытием» и «созданием» элемента. На мой вопрос Юрий реагирует с энтузиазмом: «Я бы поставил вопрос в более резкой форме: зачем мы вообще открываем новые элементы?» Какой, скажем, смысл в синтезе дармштадтия, 19-го от урана элемента, а после него и 20-го? Зачем нужен этот бесконечный поиск? Ответ Юрия высвечивает самую суть научного подхода к миру. Значение открытий состоит не в получении какого-то трофея, а в расширении и углублении нашего понимания вселенной. Во времена расцвета деятельности группы Сиборга ученые исходили из теоретической модели атомного ядра, в соответствии с которой количество элементов конечно, за определенным порогом нестабильности новые элементы будет уже практически невозможно синтезировать. Однако исследования в теоретической физике в 1960-е годы показали, что вокруг некоторых достаточно больших атомных номеров могут возникать «островки стабильности». Этот новый подход стимулировал продолжение охоты за элементами с такими номерами, поиск которых до того был бы расценен как настоящее безумие. Очевидно, именно такое изменение в научных подходах и подтолкнуло Сиборга к рассуждениям относительно доведения периодической таблицы до элемента с номером 168. «Лишь в начале нового тысячелетия нам удалось изменить методы синтеза, создать элементы с атомными номерами от 112-го до 118-го и подтвердить практическую обоснованность того, что раньше рассматривалось лишь как теоретические гипотезы», – торжествующе заявляет Оганесян.

Но отличаются ли современные открытия от тех, что делались ранее? Оганесян отвечает отрицательно. Каждое открытие есть само по себе огромное достижение, а кроме того, оно дает исследователям ценную информацию относительно дальнейшего потенциала проекта, либо ограничивая возможное количество элементов, либо, напротив, открывая новые практически бесконечные перспективы продолжения исследований. Основное же значение таких открытий заключается в их вкладе в главнейшую миссию науки – увеличение объема человеческих знаний. «Синтез нового элемента – не самоцель. Усилия исследователей всегда были направлены на нечто более важное, чем просто заполнение очередной клеточки в периодической таблице. Мне хочется верить, что именно такой подход руководит всеми учеными».

Оганесян и его коллеги в настоящее время поставили перед собой чрезвычайно сложную задачу – синтез непокорного элемента с номером 117. Если окажется, что он обладает характеристиками галогена, то это будет еще одним подтверждением гениальности земляка Оганесяна – Д. И. Менделеева. Если же нет, тогда химикам придется очень многое переосмыслить заново. «Создается впечатление, что мы стоим на пороге самых сложных экспериментов за всю историю существования науки».