41

Дорога из Сан-Франциско в Монтерей казалась бесконечной. И если признание цыганки принесло Джонатану большое облегчение, то на тетушку он в глубине души был сердит.

Но когда его старенький белый «шевроле» пересек границу имения и въехал на кипарисовую аллею, весь его гнев улетучился как по волшебству, словно это место было пронизано незыблемым уютом и блаженством, способным утихомирить самого огнедышащего из драконов.

Джонатан вышел из машины и направился к дому. Гравий хрустел у него под ногами. Цветов возле дома стало меньше, место розовых клематисов заняли синие астры, листья клена начали понемногу краснеть. Но атмосфера здесь царила прежняя: в мягком, ароматном воздухе было разлито какое-то вневременное спокойствие. Внизу по-прежнему стояли столетние сосны, и их узловатые стволы выделялись на фоне глубокой синевы океана.

На крыльце со своей всегдашней ясной и доброжелательной улыбкой появилась Марджи, и Джонатан не удержался, чтобы ее не обнять.

Она пригласила его к чаю в сад, чтобы воспользоваться теплым, тихим вечером и посидеть в удобных ротанговых креслах. Джонатан ждал удобного момента, чтобы достаточно жестко поговорить с теткой. Ему не хватало слов.

Марджи поставила на низкий столик поднос с прелестным фарфоровым сервизом.

– Ну что, теперь ты все знаешь? – сказала она вдруг спустя несколько минут.

Застигнутый врасплох, Джонатан медленно кивнул. Марджи обладала врожденной интуицией, уникальным нюхом, и утаить от нее что-нибудь было невозможно.

Она разлила в чашки дымящийся чай, и в воздухе медленно поплыл запах бергамота.

На улице не было ни ветерка. Вдали, в океане, застывший на воде парусник казался частью нарисованного пейзажа. Время словно застыло в вечности.

– Осознание смерти присуще жизни, – сказала Марджи очень тихим и мягким голосом.

Вокруг них принялась кружить желтая бабочка, потом уселась на бальзамин, похлопала крылышками и затихла.

– Наше общество испорчено неприятием смерти, – сказала она, не спеша усаживаясь в кресло. – Все делают вид, что ее нет. Чтобы ее назвать, используют какую-нибудь метафору: когда умирает престарелый дядюшка, заявляют, что он исчез, ушел, покинул нас. Говорят, что мы его потеряли, как будто потом сможем его найти где-нибудь на перекрестке или в кондитерском отделе супермаркета.

Джонатан улыбнулся.

– Мы отвергаем все, что приближает нас к смерти, – снова заговорила Марджи. – Мы тщательно скрываем признаки старения, едва они появились. И ценим только молодость с ее преимуществами, мы ею щеголяем, как будто старость – нечто постыдное или пугающее. Даже философы делают себе лифтинг и стараются молодо выглядеть.

Она рассмеялась.

– И тем не менее, когда людей спрашивают, счастливы ли они, в шестьдесят лет утвердительный ответ дают гораздо чаще, чем в двадцать.

Она поднесла чашку к губам.

– Прежде в деревнях всей семьей каждую неделю ходили на кладбище навестить предков. К ним внутренне обращались, разговаривали с ними и, наконец, ухаживали за захоронениями. Что-то существовало между ними и нами. Пока родители приводили в порядок могилы и ставили цветы, дети безмятежно играли на соседних могилах и незаметно приручали смерть.

И Марджи, и Джонатан отпили еще по нескольку глотков. По телу Джонатана разлилось приятное тепло, и он расслабился.

– Сегодня неприятие смерти повсеместно ослабевает, – продолжала Марджи. – Видимо, этим и объясняется стремление уничтожать все границы, будь то в плане физическом, финансовом, в плане статуса, в интимных отношениях, во властных структурах… Именно поэтому в наше время так обожают великих спортсменов, бросающих вызов ограниченным возможностям человеческого тела, и знаменитостей, которые, в силу особенностей своей работы, создают некое подобие бессмертия…

Она поставила чашку на столик.

– Однако, видишь ли, парадокс состоит в том, что осознание границ существования может подарить нам свободу. И, приняв это в полной мере, человек начинает развиваться, творчески расцветать и даже берется за великие свершения. А поскольку самым значительным и неустранимым ограничением является смерть, наша жизнь по-настоящему начинается с того дня, как мы осознаем, что однажды умрем, и в полной мере примем эту неизбежность.

Бабочка весело вспорхнула с бальзамина, и цветок легонько закачался.

А парусник, застывший вдали в океане, похоже, поймал ветер и сдвинулся с места.

Джонатан ничего не сказал.

Хотя он и обижался на тетку за те страдания, которые причинило ему фальшивое предсказание, но в глубине души сознавал, что только с того момента, как преодолел страх смерти, он начал ценить жизнь, как никогда прежде не ценил. Он наконец-то понял тех людей, которые, переболев тяжелой болезнью, иногда испытывают благодарность к своему недугу.

– Осознание смерти позволяет освободиться от иллюзий, – сказала Марджи. – Человек вдруг понимает, что в жизни почем. И то, что раньше привлекало внимание и отнимало много энергии, отступает на второй план. Кончается слепота, истаивают химеры. И человек позволяет себе быть самим собой, говорить что думает, жить, как ему хочется.

Она поставила чайник и прибавила:

– Жить хорошо означает быть готовым умереть без сожалений.

Джонатан молча кивнул.

– И потом, знаешь, смерть вовсе не так уж страшна. У каждого о ней свои представления, у каждого на этот счет своя вера. Даже если взглянуть с точки зрения представлений религиозных, то гораздо резоннее полагать, что смерть – это просто переход в другое состояние, к другой форме жизни, чем думать, что мы всего лишь материя, которая рассыплется в прах. Даже самые убежденные последователи материалистического видения мира не в состоянии привести ни одного доказательства своим теориям. Но мы, наоборот, имеем бесчисленное количество совпадающих друг с другом свидетельств людей, переживших клиническую смерть. Они все описывают состояние такого блаженства, любви, доброты и света, что никто из них теперь смерти не боится.

– Да, верно, я об этом кое-что читал.

– А многие из тех, что перенес глубокую кому, почти смерть головного мозга, и необъяснимым образом вернулся к жизни, могли точно описать все, что происходило вокруг них, слова посетителей или врачей, а иногда даже то, что происходило… в другой комнате. Многие из хирургов также получали свидетельства пациентов, которые, отойдя от наркоза, могли сказать, что говорили и что делали врачи и сестры во время операции, и описать предметы, находившиеся в другой операционной, где эти люди никогда не были. И такое случалось даже с учеными… материалистами! Излишне говорить, что потом они пересмотрели свои взгляды…

Она рассмеялась и прибавила:

– Конечно, из этого пережитого опыта нельзя сделать никаких выводов, но ведь как же заманчиво думать, что душа, которую часто отождествляют с мозгом, не пленница нашего тела, что она способна освободиться, чтобы потом, в назначенный день, полностью от тела отделиться!

Джонатан улыбнулся: ему и самому очень хотелось в это поверить. Марджи замолчала. Сад, погруженный в какую-то молитвенную тишину, казалось, заснул. Тогда послышалось птичье пение. В нескольких метрах от них на ветку уселся дрозд в черном как ночь оперении.

И вдруг в мозгу Джонатана промелькнула мысль. Он повернулся к Марджи:

– А ведь с этой цыганкой ты сильно рисковала. Я мог неверно отреагировать и плохо кончить…

Она улыбнулась ему самой сияющей из своих улыбок.

– Я достаточно хорошо тебя знаю, мой милый, чтобы угадать твою реакцию. Но прежде всего, – сказала она, хитро блеснув глазами и понизив голос, словно исповедовалась в каком-то грехе, – я была уверена, что ты ко мне приедешь!

Джонатан смотрел на свою тетушку: лицо у нее сияло, а в глазах посверкивали шаловливые искорки. Нет, она точно была личностью незаурядной.

Потом он обвел взглядом сад и залюбовался прекрасным видом, открывавшимся до самого горизонта, где океан сливался с небом. С запада подул ветер и приманил еще несколько парусников. Джонатан глубоко вдохнул морской воздух, пахнущий вечностью.