ЛЕВИ ТИДХАР
ПОД КАРНИЗАМИ

— Встретимся завтра? — спросила она.

— Под карнизами. — Он огляделся слишком поспешно. Она сделала шаг назад.

— Завтра вечером.

Они говорили шепотом. Ей пришлось собрать всю храбрость, словно ткань в горсти. Она опять шагнула к нему. Положила ладонь ему на грудь. Сквозь металл ощутила, как колотилось его сердце. От него пахло машинным маслом и потом.

— Иди, — сказал он. — Ты должна… — Слова умерли, не родившись.

Его сердце под ее ладонью билось, словно испуганный беспомощный птенец. Она вдруг осознала свою власть. Восхитительно обладать властью над кем-то, как сейчас.

Он провел пальцем по ее щеке. Горячее, металлическое прикосновение. Она вздрогнула. А если кто-нибудь видел?

— Мне нужно идти, — сказал он.

Отнял руку и отстранился. Она почувствовала, как ее разрывает на части.

— Завтра, — прошептала она.

— Под карнизами, — повторил он.

Он вышел из сумрака пакгауза и торопливо направился в сторону моря. Она смотрела, как он уходит, а затем тоже скользнула прочь, в ночную тьму.

Ранним утром уединенный храм святого Коэна-от-Других в густой зелени на углу Левински стоял опустевшим и брошенным. По дорогам ползли уборщики, всасывая грязь, разбрызгивая воду и отскребая покрытие. Воздух наполняло их низкое благодарное гудение, славившее величайшую из работ — непродолжительное снижение энтропии.

Возле храма преклонила колени единственная фигура. Мириам Джонс, Мама Джонс из шибина* Мамы Джонс, что за углом, возжигала свечи и раскладывала приношение — сломанные электронные компоненты вроде деталей древних телевизионных пультов, дряхлые и бесполезные.

— Охрани нас от Пагубы, и от Червя, и от внимания Других… — шептала Мама Джонс, — и даруй нам отвагу содеять путь свой в мире, о святой Коэн…

*Распивочная (гэльск.).

Храм не отвечал. Собственно, Мама Джонс и не ожидала ответа.

Она медленно поднялась. Все труднее с такими коленями. Чашечки у нее пока оставались собственные, как и большинство частей тела. Гордиться особенно нечем, но и стыдиться тоже нечего. Так она и стояла, вдыхая утренний воздух, слушая бодрый гул дорожных уборщиков, представляя рев лайнеров высоко в небесах, многоразовиков, идущих на посадку с орбиты на крышу Центральной Станции, скользящих, будто пауки на паутинках.

Прохлада и свежесть утра еще не сменились тяжестью летней жары, удушающей самим воздухом. Мама Джонс отошла от храма и ступила на траву — хорошо было ощущать стебли под ногами. Зеленая зона напомнила ей о юности, о таких же, как она, сомалийских и суданских беженцах. О том, как они пересекли пустыни и границы в поисках хотя бы подобия мира, а в результате оказались незваными гостями в чужой стране, изолированными в иудейском анклаве. О том, как ее отец каждое утро шел в зеленую зону и сидел там вместе с остальными, обездвиженный разлитым в воздухе безмолвным отчаянием. Они ждали. Ждали, когда приедет человек на пикапе и наймет их чернорабочими. Ждали автобус ООН или — не в силах ничего изменить — ждали специальный отряд израильской полиции «Оз», зная, что проверка документов обернется арестом или депортацией…

«Оз» на иврите означает «сила».

Но настоящая сила заключалась не в том, чтобы запугать беспомощных людей, которым некуда было больше деться, а в том, чтобы выжить. В том, что делали ее родители и она сама: учили иврит, работали, жили тихой незаметной жизнью. На смену прошлому приходило настоящее, а на смену настоящему — будущее и так до тех пор, пока она не осталась одна — по-прежнему здесь, на Центральной Станции.

Сейчас в зеленой зоне было тихо, только сидел, привалившись к дереву, одинокий роботник. Спал он или бодрствовал, Мама Джонс не могла определить. Повернувшись, она увидела Айсобел на велосипеде, которая направлялась к Саламех-Роуд. Движение уже становилось оживленнее, уборщики, постанывая от разочарования, ехали дальше, маленькие автомобили катили по дороге, выставив солнечные батареи, словно крылья. Батареи были повсюду: на крышах и стенах домов, — все старались ухватить немного бесплатной энергии в самой солнечной из местностей. Тель-Авив. Мама Джонс знала, что на окраинах находились гелиофермы — обширные участки, где панели тянулись за горизонт, жадно всасывая лучи и превращая их в энергию, питающую центральные зарядные станции по всему городу. Ей нравилось, как смотрелись панели, к тому же они были на пике моды. В собственном наряде Мамы Джонс тоже присутствовала эта деталь: солнце ловила шляпа с крохотными панелями, пришитыми к широким полям. Никаких затрат и вид стильный.

Куда ехала Айсобел? Мама Джонс знала девушку с тех пор, как та родилась у ее приятельницы и соседки, Ирины Чоу. Ирину же произвела на свет полукитаянка-полуфилиппинка — давным-давно она, как многие другие, приехала в поисках работы и осталась навсегда. Здесь ее и полюбил отец Ирины, русско-еврейский эмигрант. Самой Ирине исполнилось столько же лет, сколько и Маме Джонс, но дочь у слишком старой матери была юной. Ирина заморозила яйцеклетку много лет назад — ждала, пока станет безопасно, — и завела Айсобел благодаря местной сети лабораторий, принявших ее на девять долгих месяцев вынашивания ребенка. Ирина работала кондитером в известном кафе, но было у нее и другое занятие, более экстравагантное: время от времени она подсаживала в свое тело Других. Мама Джонс тогда чувствовала себя с нею неуютно. Сама она придерживалась старомодных взглядов, и мысль о перемещении тел, например Соединении, отталкивала ее. И все-таки Ирина и Мама Джонс дружили.

Но куда же ехала Айсобел? Наверное, надо сказать об этом ее матери. Потом Мама Джонс вспомнила, как сама была юной, покачала головой и усмехнулась. Когда это молодые слушали стариков?

Она ушла из зеленой зоны и пересекла дорогу. Настало время открывать шибин, готовить кальяны, смешивать напитки. Скоро пойдут клиенты. На Центральной они есть всегда.

Айсобел катила по Саламех-Роуд, ее велосипед распахнул крылья, словно бабочка, впитывая солнце, довольно и сонно мурлыча. В трансляции ноды смешивались сотни тысяч других голосов, каналов, музык, языков, высокочастотное нерасшифровываемое toktok Других, прогнозы погоды, проповеди, запаздывающие передачи иных миров с Луна-Порта, Тонг Юна и Пояса. Айсобел наугад включала и отключала глубокий и бесконечный поток того, что называлось Беседой.

Звуки и знаки волнами накатывали отовсюду: изображения из открытого космоса от спайдера, который врезался в промороженную скалу в Облаке Оорта и стал зарываться в нее, чтобы превратить астероид в копии себя; повтор серии марсианского «мыла»; конголезская станция, гонящая музыку «нуэво куаса-куаса»; с севера Тель-Авива жаркое ток-шоу по изучению Торы; с обочины, внезапные и тревожные, повторяющиеся сигналы: «Помогите ради бога. Подайте ради бога. Работаю за запчасти».

Она притормозила. На той. стороне улицы, арабской, стоял роботник. Состояние скверное: большие пятна ржавчины, глаза нет, одна нога болтается, бесполезная. Однако его второй, еще человеческий, глаз смотрел на Айсобел, и она не могла понять, с немым призывом или равнодушием. Роботник передавал сигналы в широком диапазоне, механически, безнадежно, — на тряпке возле него была небольшая кучка запчастей и почти пустая жестянка бензина. Солнечные батареи для роботников не годились.

Нет, Айсобел не следовало останавливаться. Она не должна была. Роботник встревожил ее. Она поехала дальше, но все оглядывалась, а прохожие не замечали роботника, словно его и не существовало, и солнце поднималось все быстрее, и день снова обещал быть жарким. Она отправила ему денег, небольшое подаяние, скорее ради себя, чем ради него. Роботники — проигравшие солдаты проигранных иудейских войн, их механизировали и послали сражаться, а затем, когда бои закончились, бросили на произвол судьбы на улицах, где они вымаливали запчасти, поддерживавшие в них жизнь…

Она знала, что многие из них эмигрировали с Земли — в Тонг Юн, на Марс. Другие обосновались в Иерусалиме, где после долгой оккупации им досталось Русское подворье. Попрошайки. На них никогда особо не обращаешь внимания.

И они были старыми. Некоторые участвовали в войнах, у которых больше даже не существовало названий.

Айсобел покатила прочь, вниз по Саламех, направляясь к Яффе.

Протоколы безопасности установили связь, согласовали данные, ее идентификатор отсканировали и подтвердили, и она совершила переход от Центральной Станции к городу Яффа…

И вот она получает одобрение, пересекает границу, едет к Часовой башне, древней и перестроенной, возведенной в честь оттоманского султана в те времена, когда здесь заправляли турки.

Перед нею море, слева старый город, на вершине Яффского холма, поднимающегося над гаванью, крепость из камня и металла. Вокруг Часовой башни — кофейни, запахи вишневого табака от кальянов, жарящейся шаурмы, ягнятины, кумина и кофе, смолотого с жареным кардамоном. Она любила ароматы Яффы.

На севере — Тель-Авив. На западе — Центральная Станция, гигантский космопорт, возносящийся ввысь там, где когда-то был мегалитический автовокзал. На юге — Яффа. Вернувшиеся арабы после многих войн вновь сделали ее своей, и теперь она росла к небу башней из металла и стекла, в глубине которой по-прежнему разбегались узкие улочки. Вдоль приморской стены Айсобел видела рыбаков, как всегда молча стоявших с лесками, уходящими в море. Она проехала мимо древнего выветрившегося камня, коптской церкви, мимо арок, выложенных в камне и ведущих к морю, где маленькие суда теперь, как и много лет назад, покачивались на волнах и воздух пропитался запахами смолы и соли. Она припарковала велосипед у стены, и он сам сложился с тихим довольным урчанием, свернув крылья. Айсобел поднялась по каменным ступеням в старый город и стала искать дверь между узких извилистых улочек. В небе на юго-востоке вздымалась новая Яффа, она отбрасывала гигантскую тень, и здесь было ощутимо прохладнее. Айсобел нашла вход и, помедлив, отправила сигнал.

— Входи.

Голос прозвучал прямо в ее ноде. Дверь перед нею отворилась. Айсобел вошла.

— Ищешь утешения?

Прохладно и темно. Каменное помещение. Горят свечи, пахнет воском.

— Я хочу знать.

Та, что была здесь, засмеялась. Старая женщина с большим пальцем из золота.

Другой, соединенный с человечьей плотью.

«Святой Коэн-от-Других, упаси нас от цифровых сущностей и их враждебных путей…»

Снова тот же смех.

— Не бойся.

— Я и не боюсь.

Старая женщина приоткрыла рот. Древняя настолько, что уже словно без возраста. Послышался второй голос. Айсобел содрогнулась. Это говорил Другой.

— Ты хочешь, — сказал он, — знать о машинах.

— Да, — прошептала она.

— Ты уже знаешь все, что нужно. А ищешь ты… подтверждение.

Она взглянула на золотой палец. Редкий Другой: выбрал Соединение с плотью…

— Ты можешь чувствовать? — спросила Айсобел.

— Чувствовать? — Другой шевельнулся за глазами женщины. — С телом я чувствую. Гормоны и нервы — вот чувства. Чувствуешь ты.

— А он?

Тело старухи засмеялось, и это был человеческий смех. Другой словно отошел назад.

— Ты спрашиваешь, способен ли на чувство он? Способен ли он…

— Любить, — прошептала Айсобел.

Комната была защищена от Беседы, единственный поток информации шел в предельных объемах, и она не могла их отследить. Toktok. Toktok blong Narawan.

— Любить, — повторила старуха. Без эмоций.

— Да, — сказала Айсобел, собираясь с духом.

— Разве недостаточно того, — спросила женщина, — что ты делаешь?

Айсобел не ответила. Старуха усмехнулась, но беззлобно. Молчание повисло в комнате, густое, как облако пыли. Время здесь словно остановили.

— Не знаю, — наконец произнесла Айсобел.

Старуха кивнула, и ее следующими словами заговорил Другой. Айсобел передернулась.

— Дитя, — произнес он. — Жизнь, подобно двоичному дереву, полна жестких выборов.

— Что вы имеете в виду? Что все это вообще значит?

— Это значит, — сказала старуха, заканчивая разговор, — что лишь ты сможешь сделать такой выбор. Никакой уверенности нет.

Дверь по ее безмолвной команде отворилась, впустив в комнату солнечные лучи, озарившие пылинки в воздухе.

Айсобел ехала обратно вдоль приморской стены. Яффу сменил Тель- Авив, арабский — иврит. Далеко на море парили солнечные змеи, на хрупких крыльях, словно Икары, летали друг за другом люди, прямо над волнами. Она не знала иной страны.

«Сегодня вечером, — подумала она. — Под карнизами».

Только когда она повернулась спиной к солнцу и морю и покатила на восток, к высившемуся дворцу Центральной Станции, Айсобел поняла: она

уже приняла решение. Еще до того, как отправилась искать помощи у древнего оракула, она сделала выбор.

«Вечером», — подумала она, и ее сердце затрепетало, словно солнечный змей, рвущийся на свободу.

Центральная Станция вырастала из лабиринта старых улиц, кривых дорог, магазинов, жилых домов и автостоянок, некогда забитых машинами, работавшими на двигателях внутреннего сгорания. Она была чудом инженерии, несчастьем конструкторов, футуристической и модернистской, готической и мавританской, марсианской и барочной.

Спроектировали ее Другие, но украшением занимались люди, и все они старались вложить свое собственное, отличное в гигантский космопорт. И вот он вознесся к небу. Многоразовики, старые и новые, приземлялись на орбитальные станции или отрывались от них, стратосферные лайнеры улетали в Крунгтеп, Нью-Йорк, Улан-Батор, Сидней-2, Мехико-Сити и возвращались обратно, пассажиры приезжали и уезжали, поднимаясь и опускаясь на гигантских лифтах, мимо уровней, забитых магазинами и ресторанами, целый город изнутри и снаружи, а потом на самый нижний — оттуда кому в Яффу, кому в Тель-Авив, два настороженно наблюдавших друг за другом города…

Мама Джонс тоже наблюдала. Наблюдала, как растекаются пассажиры, и гадала, каково это — бросить все, что у тебя есть, прийти на Станцию и взлететь высоко, так высоко, что облака останутся внизу. Что чувствуешь, когда просто уезжаешь куда-то, все равно куда?

Потом мысли эти ушли. Как всегда. Теперь она смотрела на карнизы Станции, выступы, которые люди-архитекторы сделали почти повсюду. Даже если у них и была другая практическая цель, карнизы создавали убежище от дождя и собирали воду, которая потом использовалась в здании — вода драгоценна, ее нельзя терять.

Терять нельзя ничего, думала Мама Джонс, глядя вверх. За шибином присматривали, и она отправилась на короткую прогулку, чтобы размять ноги. Она заметила Айсобел, ехавшую на велосипеде мимо. Возвращавшуюся невесть откуда. Мама Джонс отправила ей сигнал приветствия, но девушка не остановилась. Молодежь. Терять нельзя ничего, думала Мама Джонс, возвращаясь. Даже любовь. Прежде всего любовь.

— Как отец?

Борис Чун поднял на нее глаза. Он сидел за столом у бара и потягивал «Марсианский закат». Новый напиток для Мириам. Борис научил ее готовить его…

Она все еще не могла привыкнуть к тому, что он вернулся.

— Он… — Борис пытался подобрать слова. — Справляется, — ответил он наконец. Она кивнула.

— Мириам…

Она уже почти не помнила, когда была Мириам: так давно она стала Мамой Джонс. Но Борис вернул ей это время, ее имя, часть юности. Высокий и неуклюжий, помесь русских евреев и китайских работяг, дитя Центральной Станции, как и она сама. Но он как раз уехал, поднялся на лифте, а потом в космос, в марсианский Тонг Юн, и даже дальше…

Вот только он вернулся, и ей это все еще казалось странным. Их тела стали незнакомцами друг для друга. И у Бориса теперь был ауг, чужеродная штука, выращенная из давно мертвых марсианских микроорганизмов, паразит, ставший частью его самого, вздувавшийся и опадавший на его шее в такт сердцебиению…

Мама Джонс осторожно тронула ауг, и Борис улыбнулся. Она заставила себя прикоснуться, ведь он теперь часть Бориса, ей нужно было привыкнуть к этому. Ayг оказался теплым с грубой поверхностью, не такой, как кожа Бориса. Она знала, что и разум ауга, и разум самого Бориса интерпретируют ее прикосновение как удовольствие.

— Что? — спросила она.

— Я скучал по тебе сегодня.

Против этого она не могла устоять. Улыбнулась. Банальность, подумала она. Банальности делают нас такими счастливыми.

«Мы счастливы оттого, что не одиноки, что кому-то есть до нас дело».

Она вернулась за прилавок. Оглядела свое маленькое владение. Столы и стулья, наркоман с щупальцами, свернувшийся в лоханке в углу, тянущий кальян, сонный и расслабленный. Пара работяг со Станции, прихлебывающих арак, разбавленный водой, отчего он стал мутновато-белесым, цвета молока.

Шибин Мамы Джонс.

Она ощутила прилив удовлетворения, и углы комнаты словно скруглились.

За день солнце поднималось за космопортом и описывало дугу над ним, пока наконец не опускалось в море. Айсобел работала внутри Центральной Станции и не видела солнца вообще.

Площадь третьего уровня представляла собой смесь самых разных ресторанных двориков, зон для боя дронов, игромиров, эмпориумов Луи By, накамалов, кальян-баров. заведений живой и виртуальной проституции и религиозного базара.

Айсобел слышала, что самый грандиозный базар — в Тонг Юн Сити, на Марсе. Тот, что у них на третьем уровне, пожиже — миссия Церкви робота, Гореанский храм, элронитский Центр продвижения человечества, армянская церковь, мечеть, синагога, костел, святилище Огко, храм буддистов Тхеравады и храм бахай.

По пути на работу Айсобел зашла в церковь. Ее растили католичкой, по семье матери, китайцев, иммигрировавших на Филиппины и принявших веру еще в иные времена, иные дни. Однако она не находила утешения в гулкой тишине просторных храмов, запахе свечей, тусклом свете сквозь расписные стекла и скорбном виде распятого Иисуса.

Церковь запрещает это, подумала она, внезапно ужаснувшись. Тишина здесь казалась давящей, воздух — неподвижным. Каждая вещь будто смотрела на нее, знала о ней. Айсобел крутанулась на каблуках.

Она не смотрела по сторонам и снаружи почти столкнулась с братом Заплатой.

— Девочка, да тебя трясет, — участливо проговорил преподобный Заплата.

Как и большинство последователей Церкви робота, приняв, так сказать, сан, он выбросил идентификатор и заменил его новым — чаще всего принятые идентификаторы были синонимичны слову «ремонт». Она мало знала преподобного Заплату, всю ее жизнь он был инвентарем Центральной Станции (и космопорта, и прилегающего хозяйства), а на полставки моэлем для местных евреев в случае рождения мальчика.

— Я в порядке, правда. — ответила Айсобел.

Священник бесстрастно взглянул на нее. «Робот» на иврите, где есть категория рода, — «он». Большинство роботов изготавливалось без гениталий или груди, что делало их слегка мужеподобными. В каком-то смысле они были ошибкой. Их не производили уже очень давно. Они стали пропущенным звеном, неуклюжим эволюционным шажком от человека к Другим.

— Не хочешь чашечку чаю? — предложил робот. — Может, пирожное? Мне говорили, что сахар помогает людям снять стресс.

Каким-то образом преподобному Заплате удавалось выглядеть смущенным.

— Все хорошо, правда, — повторила Айсобел.

И вдруг неожиданно для себя самой спросила:

— Вы верите, что роботы… что они могут… я имела в виду…

Она запнулась. Заплата глядел на нее — старое, бесстрастное лицо. Ржавый рубец сбегал по его щеке от левого глаза к углу рта.

— Можешь спрашивать меня о чем угодно, — мягко сказал робот.

Айсобел подумала вдруг, чей мертвый человеческий голос использовали, чтоб синтезировать голос священника.

— Чувствуют ли роботы любовь? — спросила она.

Губы Заплаты шевельнулись. Возможно, это было подобие улыбки.

— Мы ничего не чувствуем, кроме любви, — ответил он.

— Как это может быть? Как… как вы можете чувствовать?

Айсобел она почти кричала, но здесь, на третьем уровне, никто не обратил на это внимания.

— Мы антропоморфированы, — мягко продолжил преподобный Заплата. — Нас спроектировали похожими на людей, наделили способностью чувствовать физически и духовно. Бремя жестяного человека. Знаешь эти стихи?

— Нет, — сказала Айсобел. — А… Другие?

Робот покачал головой.

— Кто знает, — ответил он. — Мы не можем себе этого представить — существовать в виде чистой цифровой сущности, без физического бытия. И однако в то же время мы ищем избавления от телесности, стремимся в рай, хотя понимаем, что его нет, что его надо строить, а мир чинить и латать… Но об этом ли ты хотела спросить у меня, Айсобел, дочь Ирины?

— Не знаю, — прошептала Айсобел и почувствовала, что лицо ее влажно. — Церковь… — Она слабо повела головой туда, к зданию за ними.

Робот кивнул, словно понял.

— Чувства молодых так сильны, — сказал Заплата. Голос его был ласков. — Не бойся, Айсобел. Позволь себе любить.

— Я не знаю, — повторила Айсобел. — Не знаю.

— Подожди…

Но она отвернулась от брата Заплаты. Сморгнув слезы — она не помнила, откуда они взялись, — девушка зашагала прочь, она уже опаздывала на работу.

Вечером, думала она. Вечером, под карнизами. Айсобел вытерла глаза.

Сумерки приносят долгожданную прохладу на Центральную Станцию. В шибине Мамы Джонс зажгли свечи, а через дорогу, в накамале «Без Названья», готовили вечернюю каву, и ее крепкий, пряный запах — корни очистили и нарубили, мякоть растолкли и смешали с водой, несколько раз промяли, чтоб оставить лишь самое нужное, кавалактоны растения, — заполняла мощеные улицы, сердце квартала.

В зеленой зоне роботники собрались вокруг импровизированного огня в перевернутой бочке. На их лицах — человеческой плоти с кое-как вставленным металлом — виднелись отблески пламени и отголоски воспоминаний о давно прошедших войнах. Между собой они общались на странном боевом идиш, имплантированном в них из лучших побуждений армейским разработчиком. Этот тихий и тайный язык, который теперь никто больше не использовал, обеспечивал им полную секретность, как шифровальщикам навахо во время Второй мировой войны.

На самой вершине Центральной Станции многоразовик не то взлетает, не то садится, панели на крышах квартала, эти дневные ловушки солнца, начинают складываться, словно закрывающиеся на ночь цветы. Теперь на них усаживаются жильцы — выпить пива, кавы или арака, поглядеть на мир внизу, выкурить кальян и сбросить накопившиеся заботы, полюбоваться, как солнце опускается в море, или поухаживать за своими садиками на крышах.

Внутри Центральной пассажиры ужинают, пьют, играют, работают или ждут. Лунные торговцы, марсианские китайцы, отдыхающие по путевке, евреи с киббуцных астероидов Пояса, весь этот человеческий водоворот, для которого Земли уже мало, хотя она по-прежнему остается для них центром Вселенной, вокруг которого вертятся все остальные планеты, спутники и любые обитаемые тела. Аристотелева модель мира свергла временного победителя — систему Коперника. На третьем уровне Айсобел запечатана в своей рабочей капсуле, существуя одновременно, как кот Шредингера, в физическом пространстве и виртуальном, в Гильдии вселенных Ашкелона, где…

Она была той Айсобел Чоу, капитаном «Кошки-Девятихвостки», тысячелетнего звездолета, совершавшего спасательную операцию, которой она, Айсобел, руководила. Команда корабля охотилась за драгоценными артефактами игромиров, чтобы продать их на Обмене…

Кружа по орбите «Блэк Бетти», универсальной сингулярности Гильдий Ашкелона, где вымершая раса пришельцев скрывалась в загадочных руинах, плывущих по космосу на расколотых скалах, безвоздушных астероидах некогда величавой галактической империи…

…успех там транслировался в еду, воду и квартплату здесь…

Но то, что было здесь, было и там…

Айсобел Шредингер находилась в реальности и в виртуальности — или в ГиАш и в том, что они зовут Вселенной-1, — так она работала.

Ночь опустилась на Центральную. Вокруг загорелись фонари, а затем и светящиеся шары начали праздничный танец. Ночь — время, когда Центральная станция оживала…

Флористы укрывали до утра огромный рынок, а мальчик Кранки один играл со стеблями на земле и увядшими темными лунными розами, выращенными на гидропонике. Никто не подходил к этому ребенку слишком близко, он был странный, на нем лежало накаймас.

Мальчик играл под звуки раздавшегося вокруг астероидного пиджина, и стебли поднимались и танцевали перед ним, черные венчики роз распускались и сворачивались в безмолвном, бесстыдном танце. В мальчике жило накаймас, он владел темной магией, на нем лежало квантовое проклятие. Разговоры текли мимо него, торговцы закрывались до утра или открывались на ночь, рынок менял обличие, но не прекращал работать. Люди засыпали у себя под прилавками или ужинали, а из продуктовых рядов плыли запахи печеной рыбы, чили в уксусе, сои и жарившегося чеснока, кумина и куркумы и тонкого лиловатого порошка сумаха, названного так, потому что он напоминал румянец. Мальчик играл, как играют мальчишки. Цветы молча танцевали.

— Йу стап го ви?

«Куда ты идешь?»

— Ми стап го бак лонг хаос.

«Я иду домой».

— Йу но саве стап смолтаем, дрин смолсмол биа?

«Не хочешь выпить кружечку пива?»

Смех. Затем:

— Си, ми саве стап смолтаем.

«Да, ненадолго могу».

Звучит музыка, записанная и живая, — молодой катой играет на старой акустической гитаре и поет, а у дороги наркоман щупальцами отбивает ритм на множестве барабанов, добавляя искажения в реальном времени и включив трансляцию, а тихий голос ткет свое в сложном бесконечном полотне Беседы.

— Ми лафем йу!

— Ауо, йу дронг!

Смех. «Я люблю тебя!» — «Да ты пьян!» Поцелуй, и двое мужчин уходят вместе, держась за руки…

— Уан деи бае ми го лонг спес, бае ми го луклук олбаот лонг ол стар.

— Йу кранки уэ!

«Однажды я отправлюсь в космос, увижу все планеты…»

«Да ты спятил!»

Смех, и кто-то выныривает из виртуальности, сонно моргая, стараясь адаптировать зрение, кто-то переворачивает рыбу на жаровне, кто-то зевает, кто-то улыбается, вспыхивает драка, встречаются влюбленные, луна всплывает над горизонтом, на ней мелькают тени беспокойных пауков.

Под карнизами. Под карнизами. Там, где всегда сухо, где всегда темно, под карнизами.

Там, под карнизами Центральной, вокруг огромного здания, есть буферная зона, разделитель между космопортом и жилыми кварталами. На Центральной Станции можно купить все, а что нельзя, отыщется там, среди теней.

Айсобел закончила работу, вернулась обратно во Вселенную-1, оставив капитанство, корабль и команду, выбралась из капсулы и встала на ноги, чувствуя, как кровь стучит в ушах. Коснувшись запястья, она ощутила, что и там бьется кровь, и сердце хочет того, что хочет сердце, напоминая, что мы люди, хрупкие и слабые.

Через служебный тоннель она миновала этажи и вышла к северо-западной стороне порта, перед кибуцем Галуот и старым переходом.

Там было тихо, темно, несколько лавок, «Королевство свинины», переплетная мастерская и склады, оставшиеся от прежних дней, а теперь превратившиеся в звуконепроницаемые клубы, генные клиники и синт-эмпориумы. Она ждала в тени порта, обняв стену, от которой шло тепло, Станция всегда словно жила, она грела, ее сердце билось. Айсобел ждала, ее нода сканировала подозрительных личностей, цифровые подписи, тепло и движение. Айсобел — девушка с Центральной, она могла о себе позаботиться. Она носила с собой термонож, была осторожна, но теней не боялась.

Она ждала, когда появится он.

— Ты ждала.

Она прижимается к нему. Он теплый, она не знает, где кончается металл и начинается органика.

— Ты пришла.

Его слова будто чудо.

— Я должна была. Мне надо было увидеть тебя снова.

— Я так боялся.

Голос его чуть громче шепота. Его ладонь на ее щеке, она поворачивает голову и целует ее, у ржавчины вкус крови.

— Мы нищие, — говорит он. — Мой род. Мы сломанные машины.

Она смотрит на него, старого брошенного солдата. Она знает, что он умер и его сделали киборгом с человеческим разумом и чужим телом, бросили в бой, сражаться и умирать, снова и снова. А теперь он живет на объедки и зависит от щедрости других…

«Роботник». Старое слово, означающее «рабочий». Но произносится будто проклятье.

Она смотрит ему в глаза. Они у него почти человеческие.

— Я не помню, — говорит он. — Я не помню, кем я был раньше.

— Но ведь ты же… ты все равно… ты есть! — говорит она, словно доискавшись наконец правды.

Она смеется, голова ее кружится от смеха и счастья, а он склоняется и целует ее, сначала нежно, а затем крепче, и общая жажда соединяет их, и эта связь почти такая же, как слияние Другого с человеком.

— Их либа дих, — произносит он на своем странном, устаревшем боевом идиш.

На астероидном пиджине она отвечает:

— Ми лафем йу.

Его пальцы на ее щеке, горячие, металлические, его запах машинного масла и человеческого пота. Она прижимается к нему еще сильнее. Они стоят у самой стены Центральной Станции, в тени, а высоко вверху самолет, омытый светом, опускается на землю, возвращаясь из каких-то других, далеких миров.