В Драконьей Норе, в муравейнике, входы в который поднимаются над поверхностью Гидры, словно вулканические горы, в коконах его старого друга дракона, Пим говорит:

— Не уверен, старина, что ты сможешь снова починить меня, — и закрывает глаза; кокон словно мягкий вьетнамский шелк на его коже.

Дракон мурлычет вокруг, тысячи его тел снуют по сложному переплетению тоннелей. Число подписчиков поднимается до пятидесяти миллионов, и Пим думает: «Они хотят увидеть, как я умру».

Он ворочается в коконе, а дракон бормочет успокаивающие слова, утратившие смысл. Пим пробует вспомнить лицо мамы, вкус ягод на марсианской ферме, дождь из дождевальных генераторов Ганимеда или объятия женщины с Брошенного, но ничто не задерживается, ничто больше не остается в его разуме. Где-то все это существует, даже сейчас его уходящие чувства транслируются и накапливаются — но это, с пугающей ясностью понимает Пим, и есть близящееся прекращение нарратива Пима, и его пронизывает ужас. «Дракон!» — кричит он, и тогда что-то прохладное касается его шеи и вливает облегчение.

Пим плывет в дремотном полусне, убаюканный ритмичным покачиванием кокона. Запах, аромат, по которому он тоскует, нежный и свежий, словно ба… какая-то трава? Пим цепляется за память, глаза приоткрываются от усилия, но все бесполезно, больше ничего, кроме слабого, тревожащего сожаления, и в конце концов Пим отпускает его. Девушка, которая…

Что-то было?

Он же никогда…

Наконец Пим снова закрывает глаза, и постепенно истинная тьма возрождается, странная и незнакомая даль: даже безостановочно бегущие числа на краю зрения, прежде всегда бывшие тут, меркнут — это так странно, что он засмеялся бы, если б мог.