АЛЬЕТТ ДЕ БОДАР
БРАТ КОРАБЛЯ

Ты не любил свою сестру. Я знаю, ты пытался изо всех сил, знаю, как не спал ночами, размышляя о сыновнем уважении к родителям и семейном долге, как молился предкам и бодхисаттве Куан Ам, надеясь отыскать силу в молитвах, и что вопреки всем твоим усилиям молитвы и раздумья неизменно упирались в тупик одних и тех же темных мыслей: в страх, тень в сердце, что ни на секунду не покидала тебя.

Я знаю, откуда это в тебе. Ведь именно я взяла тебя с собой на корабль- разум. Потому что у меня не было выбора, потому что Ки Фах отправился на Двадцать Третью планету по важному коммерческому делу, потому что ты рос послушным и хорошо воспитанным ребенком и за тобой могли приглядеть помощники Принимающего роды. Тебе только-только исполнилось восемь, ты не спал весь Тет* и мотал головой, отказываясь от красных конвертов, твердя, что уже не маленький и что не стоит тебе дарить деньги на конфеты и игрушки.

Когда мы сошли с корабля, внутри меня все вдруг словно замерло. Такое случалось, и то был знак, что до рождения малышки оставалось совсем немного: в легких горел огонь, мышцы немели, а твоя сестренка на короткое, мучительное мгновение прекращала бушевать у меня в утробе. При каждых

*Полное название — Тет нгуен дан, вьетнамский новый год. новых схватках я чувствовала, как мысли уносятся вглубь родового канала, мчатся к дочери; каждый раз я умирала: по чуть-чуть, понемногу, гасила сама себя, как вода гасит огонь.

Твоя сестра — Разум и, как все измененные дети, жаждала ощутить прикосновение человеческой души; она оплетала мои мысли, толкала меня, устремлялась вперед, силилась как можно скорее явиться на свет. Я помню снимки и голограммы людей после родов: пустые лица, пустые глаза, переплетения их мыслей бледны, как убывающая луна, и когда я сложила губы, готовая вторить мантрам Принимающих роды, то на секунду ощутила в сердце ледяной укол, а в животе — пустоту, страх, что я могу стать такой же, что я стану такой же, что мне не хватит сил…

Но наконец все прошло, и я переводила дыхание, стоя в центре корабля- разума, готового вскоре принять мою дочь.

— Мама? — взволнованно спросил ты тогда.

— Я в порядке, сынок, — медленно произнесла я.

Воздух в легких казался чем-то волшебным. Слова с трудом сцеплялись в единую нить:

— Я в порядке.

Мы вошли в центральную комнату, где ждали Принимающие роды. Моя еще не родившаяся дочь — бьющееся сердце, пульсирующая машина, вся тяжесть металла и оптических приборов, что росли внутри меня, — вертелась и билась, не утихая ни на минуту.

Тогда я провела руками по металлическим стенам петляющих коридоров, впитала пальцами их маслянистое тепло. Брыкания не прекратились, но стали другими: своими толчками дочь словно заговорила со мной, казалось, она уже была готова рассекать безграничный космос, исследовать его.

Ты не отходил от меня далеко и с растущим восхищением в глазах наблюдал. Наблюдал в непохожей на тебя манере, без слов: без слов от мириад красных фонарей на потолках, от голограмм в коридорах, показывающих эпизоды из «Поэмы о Кьеу» и «Двух сестер в изгнании», без слов от светящихся на дверях и стенах картин. Ты с радостным смехом носился по кораблю, трогал все, до чего мог дотянуться, а мое сердце наполнялось счастьем от твоего голоса.

Схватки становились все чаще, и боль в спине не умолкала, порой она пронизывала меня целиком, и, только прикусив язык, могла я заставить себя не кричать. Мантры прочно поселились в голове нескончаемой литанией, которую я шептала вновь и вновь, только бы не дать себе распасться, продолжать держаться за стержень, что связывал меня в единое целое.

Столь истово я не молилась еще ни разу в жизни.

В сердце-комнате, приготовив чашку горячего чая, ждали Принимающие роды. Я вдыхала цветочный аромат, следила за танцем чаинок в кружащейся воде и пыталась вспомнить, каково это — когда ноги несут тебя с легкостью, а тело не сгибается под тяжестью боли, слабости и тошноты.

— Она скоро появится, — произнесла я наконец.

При других обстоятельствах я была бы рада поговорить: оценить чай выдержкой из «Ча Цзин», процитировать великих поэтов вроде Нгуен Чай или Сюань Дье, но тогда разум, казалось, покинул меня.

— Да, — мрачно произнес Принимающий. — Все скоро закончится, зрелая мать. Ты должна оставаться сильной.

Я пыталась, но вся моя воля вдруг иссякла, утекла, как слезы по гладкому нефриту. Я была сильной, но сильным был и Разум в моем животе. И я хорошо видела все, что находится в комнате: амулеты против смерти, сумку с инжектором, покоившуюся в углу. Помню, как меня спросили, как поступить, если роды окажутся неудачными, если я сойду с ума, и я ответила, что лучше умереть. Но сейчас, когда возможность потерять рассудок стала куда ближе, все воспринималось совершенно иначе.

От тебя какое-то время не доносилось ни звука. Позже, подняв голову, я увидела, как ты стоял, будто скованный, впившись взглядом в центр комнаты. Такой безмолвный, такой неподвижный.

— Мамочка…

Оно было похоже на трон, странного вида трон с металлическими ответвлениями, непрерывно меняющими форму. «Словно шипы на плоде дуриана», — думала я, когда твою сестру еще не поместили ко мне в утробу. А теперь трон вовсе не казался таким забавным и безобидным. Он стал пугающим.

— Здесь Разум будет жить, — рассказывал Принимающий роды, опустив руку в находящуюся в центре трона нишу, объемом не превосходящую размер ребенка. — Как видишь, все соединения уже подготовлены, — добавил он, указывая на клубок кабелей, волокон, разъемов и прочих деталей, которые я не понимала. Все это сплелось в одно большое змеиное гнездо. — Твоей маме придется быть очень храброй.

Очередные схватки зародились в животе и волной обрушились на позвоночник, отчего все вокруг меня застыло. Я больше не чувствовала ни тяжести, ни легкости, будто сознание оказалось отключено от тела, все, что я могла, — это смотреть на себя, ощущая, как набухали в душе страх и гнев. Все рассказы превращались в явь. После рождения твою сестру включат в корабль, она сделает его живым, а мой долг перед предками и Императором будет выполнен. Если только…

Я почти не слышала слов Принимающего роды: как он вновь напоминал мне о храбрости, как говорил, что не встречал рожениц сильнее меня; вернулась боль, сложившая меня пополам и вынудившая закричать.

— Мамочка!

— Я… в порядке, — шептала я тебе, держась за живот, пытаясь не дать себе распасться, не отпускать мысли на волю.

Какой же сильной и напористой была твоя сестра, как она жаждала жить, ощутить прикосновение матери.

— Нет, не в порядке, — ответил ты внезапно повзрослевшим голосом, серьезным и холодным, пронизанным таким страхом, что на короткий промежуток времени он вернул меня в реальный мир.

На полу разлилась лужа крови, сверкающая блеском машинного масла. «Как странно», — подумала я, не сразу догадавшись, что кровь — моя, что это я шаг за шагом приближаюсь к смерти, это я лежу на полу, хотя совершенно не помню, как там оказалась, что у меня в утробе и позвоночнике пылает пожар боли, я даже не сразу обратила внимание, что кто-то кричит: думала, что это Принимающий роды, но то была я. Кричала одна лишь я…

— Мама! — звал ты откуда-то издалека. — Мама!

Твои руки выпачкались в крови; помощники Принимающего роды, хвала предкам, увели тебя подальше от того, что разворачивалось перед глазами. Мне на плечи опустились чьи-то сильные руки, незнакомый голос убеждал держаться, обуздать волну боли и лишь после этого тужиться, если я не хочу лишиться разума, растерять все мысли, а твоя сестра все продолжала попытки выбраться на свет. От постоянных мантр язык налился тяжестью, из искусанных губ сочилась кровь: из последних сил я пыталась оставаться единым целым, в то же время отчаянно желая раскрыться, подобно цветку лотоса, развеять мысли, словно семена на ветру.

Но сквозь застилавший глаза туман ровно в тот момент, когда перед тобою захлопнулась дверь, я увидела твое лицо, на котором предельно отчетливо читалось одно: ты никогда не забудешь то, что видел, независимо от того, каким будет итог.

Ты не забыл и не простил. Ребенок успешно появился на свет, но я навсегда осталась ослабленной, способной лишь неторопливо перемешаться по дому, боясь сломать хрупкие, как стекло, кости. Пострадал и ум, он стал вялым, а мысли — редкими, словно часть из них и вправду вышла через родовые пути вслед за твоей сестрой. Но все это показалось мелким, когда мне позволили взойти на корабль и я почувствовала, как оживал пол под ногами, как заводили пляс огоньки на стенах, как металл приобретал масляный блеск, как картины на голограммах сменились строчками стихов, что я читала дочери, пока та росла внутри, а затем раздался голос, зазвучавший глубже, чем вся пустота безбрежного космоса. И этот голос прошептал: «Мама».

Твоя сестра и ее корабль-разум получили имя «Песнь рыболова», но для меня она навсегда осталась Ми Ненг, в честь принцессы из сказки, полюбившей рыбака за его песни. Она никогда так и не встретилась с ним.

Но для тебя сестра стала врагом.

Ты отложил классику и поэтов, забрал все мои книги и голограммы про беременность и Разумы, изучал их ночи напролет и заваливал меня тысячами вопросов, на которые я не всегда знала ответ. Я думала, подобная жажда знаний происходила из желания понять сестру, но я глубоко заблуждалась.

Вспоминаю седьмой год после родов — Ки Фах уехал обсуждать с крупными поставщиками грузы, а ты убедил меня устроить банкет. Зашел ко мне в кабинет и заявил, что я напрасно посвящаю всю себя мужу и детям. Я почти рассмеялась от твоих слов, но ты говорил предельно серьезно, и столько заботы было в твоих словах, что от них сразу стало невероятно легко и тепло.

— Разумеется, сынок, — ответила я, и ты заулыбался.

Улыбка преобразила тебя, будто зажгла некий внутренний свет.

Банкет получился знатный: я позвала родственников, однокурсников и некоторых твоих друзей, чтобы ты не скучал без компании. Думала, что на время готовки ты уйдешь к ним или займешься каким-нибудь срочным делом, но я вновь ошиблась. Ты остался на кухне, помогал с ингредиентами, вместе со мной готовил рулеты с салатом, тосты с креветками, а занимаясь соусами, ты был так сосредоточен, будто во всем мире только они имели значение.

Пришла и твоя сестра. Разумеется, не во плоти. Ми Ненг подключилась к домашним коммуникационным системам и присутствовала на кухне полупрозрачным аватаром. Крохотная копия «Песни рыболова» парила по помещению, помогая с рецептами. В один миг она весело смеялась, когда мы вскрывали пакетики с рисом, а в следующую секунду уже стрелой мчалась через всю кухню к недостающим приправам. То был единственный раз, когда тебя не раздражало ее присутствие. Какая же тогда в доме царила… гармония. И уют. Тот самый идеал, к которому вели нас классики.

Во время ужина я удивилась, увидев тебя за моим столом. По правилам сидеть за столом взрослых детям не положено, но не нарушение этикета было необычным — я находила большинство этих ограничений излишними, — а совсем другое.

— А почему ты не вместе с друзьями? — спросила я.

Ты бросил безразличный взгляд в дальний конец комнаты, где, разбившись на две группы, сидели твои сверстники: одним, как и тебе, скоро предстояло сдавать экзамен на мандарина, у других вяло клеилась какая-то рассеянная беседа.

— К ним я всегда успею, — ответил ты, махнув рукой, — еще полно времени.

— У тебя еще полно времени и на меня, — поддела я.

Ты выдвинул стул и сел с недовольным лицом.

— Время бежит… — ответил ты наконец, — мама.

— Не настолько я пока еще дряхлая, — засмеялась я.

В ту ночь, однако, мое самочувствие оставляло желать лучшего: кости и живот ныли, будто в напоминание о дне, когда родилась Ми Ненг, но я не сказала тебе об этом.

— Разумеется, не настолько, — буркнул ты в ответ, не зная, о чем говорить дальше. Конечно, тебе было всего пятнадцать, но, предки будут мне свидетелями, Ки Фах тоже не обладал даром вести светские беседы.

Я посмотрела на дочь. Будучи проекцией, Ми Ненг не могла есть и коротала вечер в компании других аватаров чуть поодаль; зная ее, я не сомневалась: Ми Ненг любую тему попытается свести к литературе, а затем умолкнет, внимая мыслям других. Вечер проходил мирно, а потому я присоединилась к компании за своим столом.

Довольно скоро у меня завязался разговор с Сои, ученой и моей старой подругой по Академии, и я меньше времени уделяла тебе, хотя ты и сам иногда включался в беседу, высказывая уместные, на твой взгляд, соображения и цитаты из прочитанных книг. Ты прекрасно усвоил все полученные уроки.

— Какой смышленый, — засияла Сои, — держу пари, ты готов хоть сейчас пройти все экзамены на мандарина.

Ты побледнел, словно кусок застрял в горле.

— Я не совсем пока уверен, зрелая мать.

— Скромность тебе к лицу. Разумеется, готов. Помяни мое слово, вот войдешь в экзаменационную каюту, увидишь тему диссертации, и весь страх как рукой снимет, — продолжала сиять Сои.

Слова ученой на тебя явно не подействовали, и я решила сама поговорить с тобой позднее, дабы убедить, что бояться нечего.

— А знаете что? — продолжила Сои. — Неплохо бы затеять что-нибудь прямо здесь и сейчас. Предлагаю поэтическое состязание, где каждый сможет проявить себя. Как думаешь, дитя?

Вопреки моим ожиданиям, ты встретил предложение с энтузиазмом. Пусть вы с сестрой были бесконечно разными, но вас объединяла любовь к словам.

— Для меня это будет честью, зрелая мать.

— А что насчет младшей сестренки? — спросила Сои. но я отрицательно покачала головой.

Ума не приложу, как она сумела за считаные минуты собрать почти всех гостей у заставленного винными бокалами стола, но уже совсем скоро она, расцвечивая слова жестами, рассказывала правила. Все иноземцы, за исключением одного, отказались от участия, но и без них желающих нашлось немало. Ты стоял впереди, жадно ловя каждое слово Сои. Пока та назначала порядок, в котором участники будут выступать со своим творчеством, ко мне незаметно подплыла Ми Ненг.

— Я думала, ты захочешь присоединиться, — сказала я.

— А почему не участвуешь ты, мама?

— Ему пятнадцать, — вздохнула я, — не к лицу сорокалетней матери состязаться с детьми его возраста.

— Вот и я тоже не хочу мешать.

От безмятежного голоса Ми Ненг мне становилось не по себе. Конечно, бороздя дальний космос, путешествуя по измерениям, что сворачивали пространство в замкнутый круг, она встречала немало того, с чем не сталкивался никто из нас.

— Да, так будет правильно, — согласилась я после недолгих раздумий.

Я не была слепой и видела твое желание избегать сестры.

— Не беспокойся, мама, — сказала Ми Ненг все тем же безмятежным голосом, — когда-нибудь он поймет.

— Так говоришь, будто знаешь будущее.

— Конечно, нет, — развеселилась дочь, — но я бы не отказалась узнать, — добавила она и умолкла.

Нетрудно было понять, о чем думала Ми Ненг. Не надо обладать даром ясновиденья, чтобы узнать причину ее печали: ей суждено пережить нас всех. Разумы живут не одно столетие.

— Не нужно… — начала я, но она не дала закончить.

— Не беспокойся обо мне. Все хорошо. Столько всяких обязанностей, что некогда думать о собственных тревогах.

Я знала, что Ми Ненг пыталась меня приободрить, и не стала возражать.

— Взгляни на него, — продолжала дочь, — совсем еще дитя.

Но сама Ми Ненг не казалась ребенком: Разум взрослеет и стареет совершенно не так, как человек. Было ли дело в ее физиологии или всему виной богатый опыт космических путешествий, речи твоей сестры казались пугающе взрослыми. Порою она виделась мне куда старше, чем я сама.

— Не стоит оценивать его по твоим меркам.

— Я и не собиралась, — беззаботно, по-девичьи засмеялась она в ответ, — он ведь человек.

— Но все еще твой брат, — сказала я с вопросом в голосе.

— Разумеется, мама, он мой брат. А еще он полный дурак время от времени, но и я не лучше. В этом мы похожи.

Голос Ми Ненг искрился радостью, ее проекция подплыла ко мне чуточку ближе, чтобы четче видеть состязание.

Уже слегка нетрезвый ученый пытался сочинить стих про осень и вино и ужасно коверкал слова, чем здорово веселил прочих гостей.

Только одинокий участник-иноземец не смеялся. Он стоял рядом, положив руку тебе на плечо, взглядом черных глаз выражая крайнюю серьезность, и что-то говорил, словно пытался подбодрить, и я не могла не одобрить его поступок.

— Зря волнуется, — сказала Ми Ненг, — он победит без труда.

Так и вышло: когда подошел твой черед, ты поднялся, аккуратно снял с себя руку иноземца и прочитал стих о крабах-плавунцах, с легкостью вставляя игры слов, жонглируя отрывками из разных произведений, словно черпал из какого-то недоступного другим внутреннего потока. Гости замерли в восхищении. Затем Сои поклонилась тебе, как младшие кланяются старшим, и ее примеру последовали все остальные, столпившись вокруг с поздравлениями.

— Как я и говорила. Вот увидишь, он сдаст экзамены безо всяких усилий и сможет стать мандарином везде, где только захочет.

— Я знаю.

Для меня это было само собой разумеющимся: в тебе ярко проявились моя любовь к литературе, а также острый и расчетливый ум отца.

Я смотрела на твое лицо, с которого не сошла маска поэта, когда ты, великодушно разведя руки, купался в похвалах ученых гостей; в ответ ты посмотрел на меня, увидел сестру, сидевшую со мной рядом, и твой взгляд помрачнел, вся доброта искрошилась, словно весенний лед под ногами.

От этого взгляда по спине пробежал мороз, будто неведомый злой дух дохнул тьмой на мою оставшуюся жизнь, на все ее тропы, по какой бы я ни пошла.

Но еще долгое время тьма никак не проявляла себя: ты с успехом сдал экзамены на мандарина и ждал назначения на государственную должность, но одновременно с этим отгородился от семьи, прекратил делиться планами на жизнь, а твой самый близкий круг теперь составляли друзья.

Чуть позже, летом, когда экзамены наконец остались в прошлом, а Ки Фах вернулся из очередной поездки, мы втроем решили навестить Ми Ненг. Поднимаясь на орбиталь, на которой располагался космопорт, мы наблюдали, как сжимались разрозненные континенты Восемнадцатой планеты, становясь похожими на цепочки жемчужин, заброшенных в самое сердце океана.

Я и Ки Фах рассуждали о будущем, что ждало впереди, а ты сидел в стороне от нас, погруженный в книгу «Планета опасности и желания», написанную каким-то чужеземцем: самый обсуждаемый бестселлер того лета.

Уже в доках над нами моргнули экраны, а это значило, что твоя сестра только что прибыла с Первой планеты. Мы стояли у выхода и ждали, пока выдохнется поток пассажиров: вьетнамцев и сюаньцев, одетых в шелк. На их лицах застыло напряжение от пережитых необъяснимых звуков и картин, возникавших перед глазами, причудливых искажений металла, плоти и костей — непременных спутников полета сквозь глубокий космос на корабле-разуме. Помимо обычных пассажиров вниз спускались даже высокопоставленные лица из Правления, легко узнаваемые по одеяниям из парчи и драгоценностям из нефрита и золота, украшавшим пучки волос. Направляясь в сторону космопорта, гости что-то негромко обсуждали. Позади них, не имея при себе ничего, кроме темно-оранжевого цвета одежды, со спокойными и как будто не подверженными старению лицами, брели монахи. От их умиротворения мне стало как-то не по себе. Последней сошла женщина с пустыми, мертвыми глазами, ведомая, подобно ребенку, ее мужем. Мать, не пережившая рождения очередного Разума. Должно быть, мои руки непроизвольно сжались: Ки Фаху пришлось приложить силу, чтобы вынудить меня отвернуться, его хватка оставила на теле синяки.

— Все позади, — успокоил он, — тебе не придется проходить через это вновь.

Я опустила взгляд на прозрачные до самых костей руки. Им никогда не стать прежними, такими как до рождения Ми Ненг.

— Да. Не придется.

Мы развернулись и лишь затем обнаружили, что тебя с нами не было. Я недоуменно посмотрела на Ки Фаха, пытаясь затоптать ростки паники: в конце концов, ты уже не ребенок и вряд ли мог так просто потеряться и нуждаться в помощи.

— Наверное, он пошел посмотреть на другой док, — предположил Ки Фах.

Мы обыскали все доки, цеха, главные вестибюли и даже расположенные чуть в стороне от суеты космопорта пагоды, но там тебя не оказалось.

Мы нашли тебя в задней части порта, куда причаливали корабли с других планет, в них пассажиров на время полета погружали в анабиоз. Ты внимательно рассматривал прибывших. Их лица блестели не успевшей просохнуть жидкостью анабиозных капсул, взгляд был потерянный — люди еще не оправились от шока после пробуждения, от понимания, что с их далекими планетами теперь их связывает лишь тончайшая нить анзиблевого канала и что все, кто им дорог, за время их долгого путешествия либо состарились, либо умерли.

— Анх! — позвал Ки Фах.

Поглощенный приезжими, ты даже не обернулся.

— Мы волновались, — сказала я, кладя руку тебе на плечо.

Ты был напряжен. Я наивно винила во всем стресс от новой, непредсказуемой жизни, что предстояла тебе на должности мандарина.

— Пойдем, твоя сестра нас ждет.

Всю дорогу ты шел в угрюмом молчании. Позже мы встретились с сотрудницей экипажа, в чью обязанность входило следить, чтобы на корабль не проникли посторонние, и Ки Фах назвал наши имена. Узнав, что мы — семья Ми Ненг, девушка обрадовалась и поздравила нас с тем, что у нас такая замечательная дочь. Ты всегда делал недовольное, исполненное ревности лицо, когда упоминали твою сестру, но в тот раз ты не проронил ни слова.

— Сынок? — взволнованно спросила я.

По мере того как мы углублялись в тоннель, ведущий к комнате, где покоилось настоящее тело твоей сестры, твое напряжение только росло. Стены стали органическими, через несколько шагов на них запестрили витиеватые строки из стихов, и мягкое непрерывное гудение вливалось нам в уши: то билось сердце Ми Ненг, и его вибрации проносились через весь корабль.

— Какой же все-таки вздор, — произнес ты, когда мы вошли.

— О чем ты? — спросил Ки Фах.

— Корабли-разумы, — последовал ответ, — подобной мерзости не должно существовать.

Ки Фах вопросительно посмотрел на меня, но в кои-то веки я не смогла найти нужных слов.

— Нам стоило брать пример с иноземцев, — продолжил ты, сжимая руки в кулаки.

Мы остановились посреди вестибюля, украшенного красивыми красными фонарями под потолком, строчки стихов на стенах воспевали счастливое воссоединение семьи: так Ми Ненг приветствовала нас у себя дома. Я знала, что дочь все слышит, что ей наверняка больно, но поздно было пытаться вынести спор наружу. Уверена, ты с самого начала хотел, чтобы все произошло именно здесь.

— Стоило брать пример? Думаешь, лучше вынуждать людей проводить в анабиозе целые годы, навсегда оставив то, что им дорого, позади?

— У них нет кораблей-разумов!

Ты не смотрел ни на меня, ни на Ки Фаха, вместо этого выплескивал весь гнев на окружающие тебя стены — твою сестру.

— Они не путешествуют сквозь те части космоса, которые должны оставаться закрытыми. Не видят тех вещей, что лишают нормальных людей рассудка. Они… они не производят на свет чудовищ лишь ради того, чтобы преодолевать космос быстрее!

Повисла тишина. Все, о чем я могла думать, — это о приметах, оставленных без внимания: о монашеских книгах, что ты приносил домой, о твоих визитах в ближайшую церковь Спящего, о бледнолицых иноземных друзьях, среди которых был тот, с кем ты так жарко что-то обсуждал на званом ужине.

— Извинись перед сестрой, — приказал Ки Фах.

— Нет.

— Ты назвал ее чудовищем. Извинись немедленно.

— И не подумаю.

Я убрала руку с плеча и отступила назад, схватившись за сердце, словно пытаясь удержать слова, которые все же нашли выход.

— Сын, извинись, прошу тебя, — произнесла я тем же тоном, которым разговаривала с тобой, пока ты был совсем мальчишкой.

— Ни за что.

Ты коснулся стены рукой, ощутил ее тепло и тут же отшатнулся, словно стена могла обжечь.

— Взгляни на себя, мама. Ты едва осталась в живых — и все из-за какого-то недочеловека. Сколько еще таких же женщин в мире, порабощенных лишь ради производства на свет подобных существ?

В тот момент ты походил на отца Павла, иноземца, переполненного той же самой отчаянной ненавистью и злобой. Но ты всегда мог вернуться в свой дом, у отца такой возможности не было.

— Я не нуждаюсь в опеке, сын, и разговор лучше продолжить в другом месте, — сказала я, жестом предупреждая возражения супруга, — а не здесь, где сестра слышит каждое твое слово.

На корабле поднялся слабый ветер, просвистевший вдоль пустых кают.

— Чудовище… — прошептала Ми Ненг, — пройди в сердце-комнату, братец. Выскажи все, что думаешь, глядя мне в лицо.

Ты посмотрел вверх, словно твоя сестра — гибрид из оптики и живых тканей, встроенный в корабль, — находилась там, и прежде, чем я или Ки Фах успели среагировать, развернулся и бросился прочь, сопровождаемый короткими сдавленными звуками. Я знала, то были рыдания.

Сын…

Я бы побежала следом, но Ки Фах остановил меня:

— Пусть успокоится. Бесполезно что-то доказывать, когда он в таком состоянии.

— Прости, — сказала я Ми Ненг.

Огни сверкнули, и корабль стал как будто тусклее.

— Он просто напуган, — попыталась успокоить нас дочь.

— Что никоим образом его не оправдывает, — хмуро возразил Ки Фах.

Но его не было при родах, он не мог помнить то, что помнила я: тень, осколком торчавшую из твоего сердца и омрачавшую все, что видели глаза.

— Как я не догадалась раньше, — сокрушалась я.

То целиком моя вина: не стоило приводить тебя на корабль в тот день. О чем я только думала? Оставить незнакомцев присматривать за моим собственным сыном?

— Не стоит брать всю вину на себя, — ответила Ми Ненг.

Я притронулась к стене, вглядываясь в бегущие строки стихов, в песни о рыбаках, которых переносили через реку огромные бакланы, о войнах, что бросали сыновей из края в край, словно нити жемчуга, строки о гибискусах, чья красота была обречена на увядание и забвение. А в голове проносились мысли о том, что таков и удел человека — увянуть и кануть в небытие, о том, какими незначительными мы кажемся в масштабах всего мира, и о том, что жизнь слишком коротка, чтобы отдавать ее в рабство вины и скорби.

— Не могу. Он мой сын, а ты — моя дочь.

— Поверь, когда-нибудь он поймет.

— Надеюсь, — ответила я. — Но не будем о нас. Как прошел твой полет?

Ми Ненг захихикала, словно девочка-подросток.

— Чудесно. Видела бы ты Первую планету, она такая огромная! Там столько замков, сады огибают ее целиком, а пагоды так высоко уходят в верхнюю атмосферу, что касаются орбиталей, так что молитвы там в буквальном смысле улетают в пустоту.

Я отчетливо запомнила тот день, каждое слово, каждую, даже самую крошечную деталь. Потому что, когда мы вернулись домой, тебя в нем уже не застали.

Ты собрал вещи и ушел, оставив лишь записку. Наверное, несмотря ни на что, ты в первую очередь был ученым, поскольку не стал отправлять послание через терминал, а воспользовался бумагой и чернилами. Текст пестрел столькими исправлениями и зачеркиваниями, что прочитать письмо удалось с трудом.

«Я не могу здесь больше оставаться. Простите, что подвел вас как сын, но свое будущее я хочу строить в другом месте».

Ки Фах искал тебя повсюду: на земле и в воздухе, — но мне не пришлось далеко идти, чтобы узнать, куда ты отправился. Твое небрежно заштрихованное имя было записано в манифесте иноземного космического корабля, где пассажиры погружались в анабиотический сон. Судно направлялось за пределы империи Дайвьет, к одинокой планете, расположенной вблизи красного солнца. Перелет оплачивала церковь Спящего. Пока мы занимались поисками, корабль успел пересечь границы империи, и стало невозможно развернуть его обратно. Единственный способ — это развязать войну с иноземцами. Но какой у нас был предлог? В шестнадцать лет ты считался мужчиной, за спиной были успешно пройденные экзамены. У тебя имелись все причины распоряжаться жизнью по собственному усмотрению.

Да, ты не состаришься в анабиотической капсуле, но, когда проснешься, для нас с отцом минет двадцать лет — время, которое разделит нас куда сильней, чем любое расстояние.

Ки Фах был вне себя от злости на церковь Спящего, он грозил ей отмщением и правосудием, строил планы, как донести конфликт до местных властей. А я стояла неподвижно и неотрывно следила за экраном, где все дальше и дальше от меня уплывал космический корабль. Мое сердце словно вырвали из груди, и на его месте разрасталась зияющая пустота.

Прошли годы, но ты так и не вернулся. Ки Фах унес гнев и горечь утраты с собой в могилу. Каждое утро, просыпаясь, я смотрю на его голограмму, размышляя, когда же наступит мой час воссоединиться с ним на алтаре предков.

Твоя сестра почти не состарилась. Неудивительно: Разумы взрослеют куда медленнее людей, и ей суждено пережить нас всех. Сейчас она со мной — только-только вернулась из очередного путешествия и рассказывала об увиденных чудесах. Я спрашиваю о тебе, и вновь корабль чуть заметно тускнеет: от грусти? или, может, от гнева?

— Я не знаю, мама. Иноземцы не пускают к себе корабли-разумы.

Я уже догадываюсь, каким будет ответ, но все равно осмеливаюсь спросить:

— Ты… — начинаю я и закусываю губу, по одному произнося слова, боясь ранить дочь: — Ты не злишься на брата?

— Мама, — заливается она добрым беззаботным смехом, — он же был просто ребенком. Зачем мне держать злобу все эти годы? К тому же… — добавляет она с грустью.

— Да, я видела голограммы.

Аккуратно достаю твой последний диск, нежно трогаю его пальцами и включаю анзиблевую запись. В глубине корабля возникает твое изображение: прозрачное, бесцветное.

«Здравствуй, мама. Надеюсь, это сообщение застанет тебя в добром здравии. Я начал работать в программе новостей. Хочется верить, что ты одобришь, как-никак, я все же нашел себя в качестве ученого, как ты всегда и хотела».

Ты улыбаешься, но улыбка не достигает твоих глаз, а бледное лицо наводит на мысль, что его долгое время не касалось солнце.

«Со мной все хорошо, однако я постоянно думаю о вас».

Через анзибль приходят не только сообщения — ты регулярно присылаешь домой деньги, но никакие суммы не сошьют вместе края разделяющего нас космоса, невозможно откупиться от знания, что тебя нет рядом.

«Я сожалею о смерти отца. Скучаю по вам обоим».

Ты оборачиваешься к кому-то стоящему позади камеры, и я замечаю, как тебя обнимают чьи-то изящные руки. Чтобы ободрить, придать сил. Но даже это тепло не зажигает блеск в твоих глазах. Ты опять смотришь в камеру: Простите меня, я… больше всего я хотел бы вновь оказаться дома.

Я выключаю запись и оставляю диск лежать на полу, прервав сообщение, когда над устройством поднимаются кольца из строчек поэзии о печали и утрате.

— Он счастлив. Там, среди иноземцев, — произносит Ми Ненг.

Правда, ее тон недвусмысленно говорит о том, что она не верит ни единому своему слову.

Один на чужой территории, на чужой планете, вынужденный привыкать к непонятным традициям, говорить на неродном языке.

— Счастлив, — вторю я дочери.

Вновь касаюсь диска пальцем. Я знаю, что если продолжу слушать запись, то услышу твои слова, те, что ждут в самом конце, произнесенные настолько тихо, что их едва можно расслышать.

Всех нас. Отца, матери — а также сестры. Ты все же принял ее и нашел в себе храбрость сознаться. Я хорошо помню все предыдущие голограммы; с каждым сообщением тень все сильнее обрамляет твои глаза, несчастье гложет тебя заживо, год за годом, пусть ты и продолжаешь твердить, как хорошо живется среди чужеземцев.

Мне не дождаться того дня, когда твоя боль наконец перевесит страх и стыд, ты отбросишь изгнание и вернешься в свой единственный настоящий дом. Я превращусь в пыль, в пепел и развеюсь по космическим просторам. Стану очередным портретом на алтаре предков, который будут помнить и почитать. Благословленная Буддой, я воплощусь в следующей жизни.

Тем не менее мне ведома частичка будущего.

Ты выйдешь из чужеземных доков, бледный, с забывшей прикосновение солнца кожей, весь в слизи от анабиотической капсулы, дрожащий от легкого шока, вызванного пробуждением, и с той самой, так хорошо мне знакомой пустотой глазах, в которых будут гореть те же ярость и скорбь: понимание, что перелет навсегда отнял всех, кто был тебе дорог.

Но твои самые сокровенные молитвы не пропадут напрасно.

Ведь дома тебя будет ждать сестра.