x x x
Увидев нас, Эдуард, как обычно, мрачнеет.
— Радуйтесь, господин Кноблох, — говорит Георг и вытаскивает из кармана толстую пачку банкнотов. — Сегодня вас приветствуют наличные.
Лицо Эдуарда светлеет.
— В самом деле? Что ж, когда-нибудь они должны появиться. Желаете столик у окна?
В погребке опять сидит Герда.
— Ты тут что — постоянный гость? — кисло осведомляюсь я.
Она непринужденно смеется:
— Я тут по делу.
— По делу?
— Ну да, по делу, господин следователь, — повторяет Герда.
— Разрешите на этот раз пригласить вас пообедать с нами? — говорит Георг и толкает меня локтем, чтобы я не вел себя, как упрямый мул.
Герда смотрит на нас.
— Второй раз мне, наверное, уж не удастся вас пригласить, как вы думаете?
— Определенно нет, — отвечаю я, но не могу удержаться и добавляю: — Эдуард скорее откажется от помолвки.
Она смеется и не отвечает. На ней очень хорошенькое платьице из коричневого натурального шелка. Каким же я был ослом! — думаю я. — Ведь передо мной в образе Герды сидит сама жизнь, а я, в своей туманной мании величия, не догадался об этом!
Появляется Эдуард и снова мрачнеет, увидев нас в обществе Герды. Он явно что-то подсчитывает и решает. Он думает, что мы наврали и опять намерены поживиться за его счет.
— Мы пригласили фрейлейн Шнейдер пообедать с нами, — заявляет Георг. — Мы празднуем конфирмацию Людвига. Он постепенно созревает и становится мужчиной. Уже не считает, что мир существует только ради него.
Георг пользуется большим авторитетом, чем я. Лицо Эдуарда снова проясняется.
— Есть восхитительные цыплята! — он вытягивает губы, словно намереваясь свистнуть.
— Пришли нам спокойно обычный обед, — говорю я. — У тебя всегда все исключительное. И бутылку Рейнгартсхаузена 1921 года!
Герда поднимает глаза.
— Вино за обедом? Да вы что — в лотерею выиграли? Тогда почему вы больше не приходите в «Красную мельницу»?
— Нам достался очень маленький выигрыш, — отвечаю я. — Разве ты все еще там выступаешь?
— А ты и не знал? Стыдно! Эдуард вот знает. Правда, у меня был двухнедельный перерыв. Но с первого начинается новый ангажемент.
— Тогда мы придем, — заявляет Георг. — Даже если бы пришлось заложить мавзолей.
— Я видела там вчера вечером твою подругу, — говорит мне Герда.
— Эрну? Она не моя подруга. С кем она была?
Герда смеется.
— А какое тебе дело, раз она уже не твоя подруга?
— Очень большое дело, — отвечаю я. — Пройдет немало времени, прежде чем перестанешь вздрагивать, хотя бы механически, как лягушечья лапа от гальванического тока. Только если окончательно расстанешься с человеком, начинаешь по-настоящему интересоваться всем, что его касается. Таков один из парадоксов любви.
— Ты слишком много думаешь. Это вредно во всех случаях.
— Он думает неправильно, — замечает Георг. — Его ум только тормозит его чувства, вместо того чтобы идти впереди.
— До чего же вы все умные, мальчики! — замечает Герда. — А радости-то у вас в жизни хоть когда-нибудь бывают?
Мы с Георгом переглядываемся. Георг смеется. Я ошарашен.
— Думать — вот что для нас радость, — отвечаю я и при этом отлично знаю, что лгу.
— Эх, вы, бедняги! Тогда хоть питайтесь как следует!
Рейнгартсхаузен помогает нам выйти из положения. Эдуард сам открывает бутылку и дегустирует вино. Он изображает из себя знатока, проверяющего, не отдает ли вино пробкой. Затем наливает себе бокал до краев.
— Excellent — восклицает он с французским произношением, полощет горло вином и щурится от удовольствия.
— Настоящим знатокам вина достаточно нескольких капель, — говорю я.
— Мне — нет, и не при таком вине. Да и подать вам мне хочется самое лучшее.
Мы не отвечаем; свой козырь мы пока держим в резерве. За себя и за Герду мы заплатим теми же неистощимыми талонами.
Эдуард разливает вино по бокалам.
— Вы что же не предложите и мне стаканчик? — нагло спрашивает он.
— Позднее, — отвечаю я. — Мы выпьем не только одну бутылку. А за обедом ты мешаешь, оттого что каждому в рот смотришь, как пес.
— Только когда вы, как паразиты, орудовали вашими талонами. — Эдуард, приплясывая, вертится вокруг Герды, словно учитель средней школы, который учится танцевать вальс.
Герда едва сдерживает приступ смеха. Я толкнул ее под столом, и она сразу поняла, что мы для Эдуарда держим в резерве.
— Кноблох! — вдруг рявкает сочный командирский бас. Эдуард вздрагивает, словно ему неожиданно дали пинка в зад. За его спиной, непринужденно улыбаясь, стоит на этот раз сама Рене де ла Тур. Он сдерживает готовое вырваться ругательство.
— И почему я каждый раз попадаюсь!
— Не сердись, — говорю я. — Это в тебе отзывается твоя верная немецкая кровь. Самое благородное наследие твоих послушных предков.
Дамы приветствуют друг друга с понимающей улыбкой опытных уголовных сыщиков.
— На тебе прехорошенькое платье, Герда, — воркует Рене. — Жаль, что я не могу носить такие фасоны. Я слишком для них худа.
— Пустяки, — отвечает Герда, — я считаю, что прошлогодняя мода была элегантнее. Особенно эти восхитительные туфли из кожи ящерицы, в которых ты сейчас. Они с каждым годом нравятся мне все больше.
Я заглядываю под скатерть. На Рене действительно туфли из кожи ящерицы. Как Герда их разглядела, сидя за столом, — одна из вечных загадок женской природы. Просто непостижимо, почему эти особые таланты слабой половины человечества не используются более практичным образом — например, в артиллерии для наблюдений за противником из корзины привязанного воздушного шара или для других столь же культурных целей.
Болтовню прерывает Вилли. Он — прекрасное видение в светло-сером: костюм, рубашка, галстук, носки, замшевые перчатки, и над ними, словно извержение Везувия — копна огненно-рыжих волос.
— Вина! — бросает он. — Что это, могильщики кутят? Они пропивают горе чьей-то семьи! Приглашаете?
— Мы свое вино заработали не на бирже, как ты, паразит, спекулирующий на достоянии народа, — отвечаю я. — Однако мы охотно разделим наше вино с мадемуазель де ла Тур. Каждого, кто способен напугать Эдуарда, мы примем так же охотно.
Эти слова вызывают у Герды взрыв веселости. Она снова толкает меня под столом. Я чувствую, что ее колено прижимается к моему колену. Волна крови приливает к моему затылку. Мы вдруг превратились в двух заговорщиков.
— Вы наверняка сегодня еще напугаете Эдуарда, — говорит Герда. — Когда он явится со счетом. Я чую. У меня дар ясновидения.
Все, что она говорит, словно по мановению волшебной палочки, приобретает другой смысл. Что же случилось? — спрашиваю я себя. Или это трепетная любовь влияет на мою щитовидную железу? Или извечная радость, когда удается отбить что-нибудь у другого? Зал ресторана вдруг перестает быть сараем с тяжелым запахом кухни, — он становится качелями, которые с чудовищной быстротой проносятся через вселенную. Я смотрю в окно и удивляюсь, что городская сберкасса все еще находится на том же месте. А должна была бы, и без колена Герды, давно уже исчезнуть, снесенная волнами инфляции. Однако камни и бетон, как видно, долговечнее, чем люди и множество их деяний.
— Замечательное вино, — говорю я. — А каким оно станет через пять лет!
— Старым, — заявляет Вилли, который в винах ничего не смыслит. — Еще две бутылочки, Эдуард!
— Почему две? Выпьем сначала одну, потом другую.
— Хорошо! Пейте свою! А мне, Эдуард, прошу дать как можно скорее бутылку шампанского!
Эдуард улетает стрелой, словно смазанная маслом молния.
— В чем дело, Вилли? — спрашивает Рене. — Ты воображаешь, что увильнешь от меховой шубки, если напоишь меня пьяной?
— Получишь ты свою шубку! Мой поступок сейчас преследует более высокую цель. Воспитательную! Ты не понимаешь этого, Людвиг?
— Нет. Я предпочитаю вино шампанскому.
— Ты действительно меня не понимаешь? Да вон смотри там, третий стол за колонной. Не видишь щетинистую кабанью голову, коварные, как у гиены, глаза, выпяченную цыплячью грудь? Видишь палача нашей юности?
Я ищу глазами описанное Вилли зоологическое диво и без труда нахожу его. Оказывается, это директор нашей гимназии; правда, он постарел и облез, но это, бесспорно, он. Еще семь лет назад он заявил Вилли, что тот кончит виселицей, а мне гарантировано бессрочное тюремное заключение. Он тоже нас заметил. Прищурив воспаленные глаза, смотрит он на нас, и теперь я догадываюсь, почему Вилли заказал шампанское.
— Щелкни пробкой как можно громче, Эдуард, — приказывает Вилли.
— Это не аристократично.
— Шампанское пьют не ради аристократизма; его пьют, чтобы придать себе важности.
Вилли берет у Эдуарда из рук бутылку и встряхивает ее. Вылетая, пробка щелкает, как пистолетный выстрел. В зале на миг воцаряется тишина. Щетинистая кабанья голова настораживается. Вилли стоит во весь рост у стола и, держа бутылку в правой руке, наливает вино всем нам в бокалы. Шампанское пенится, волосы Вилли пламенеют, лицо сияет. Он пристально смотрит, не сводя глаз с Шиммеля, нашего бывшего директора, и Шиммель, словно загипнотизированный, тоже смотрит на него, не отрываясь.
— Оказывается, подействовало, — шепчет Вилли. — Я уж подумал, что он будет нас игнорировать.
— Его страсть — муштра, — отвечаю я, — и он не может нас игнорировать. Для него мы останемся учениками, даже когда нам стукнет шестьдесят. Посмотри, как он раздувает ноздри!
— Не ведите себя точно двенадцатилетние мальчишки! — говорит Рене.
— А почему бы и нет! — возражает Вилли. — Стать старше мы еще успеем.
Рене смиренно воздевает руки с аметистовым кольцом.
— И такие молокососы защищали наше отечество!
— Вернее, воображали, что защищают, — говорю я. — Пока не поняли, что защищают они только часть отечества, ту, которая лучше провалилась бы к черту и с нею вместе такие вот националистические кабаньи головы!
Рене смеется:
— Вы же защищали страну мыслителей и поэтов, не забывайте!
— Страну мыслителей и поэтов защищать незачем, разве что от таких же кабаньих голов и им подобных, которые держат мыслителей и поэтов в тюрьмах, пока те живы, а потом делают из них для себя рекламу.
Герда наклоняется ко мне.
— Сегодня жаркая перестрелка, верно?
Она опять толкает меня под столом. Я сразу как бы слезаю с ораторской трибуны и опять оказываюсь на качелях, пролетающих над всем миром. Ресторанный зал — часть космоса, и даже у Эдуарда, который хлещет шампанское, как воду, чтобы увеличить счет, вокруг головы, как у святого, возникло пыльное сияние.
— Пойдем потом вместе? — шепчет Герда. Я киваю.
— Идет! — восторженно шепчет Вилли. — Я так и знал!
Кабан, как видно, не выдержал. Он поднялся на задние ноги и направляется, моргая, к нашему столу.
— Хомейер, если я не ошибаюсь? — говорит он.
Вилли сел. Он не встает.
— Простите? — спрашивает он.
Шиммель уже сбит с толку.
— Ведь вы бывший ученик Хомейер?
Вилли осторожно ставит бутылку на стол.
— Простите, баронесса, — обращается он к Рене. — Кажется, этот человек имеет в виду меня. — Он повертывается к Шиммелю. — Чем могу служить? Что вам угодно, милейший?
На миг Шиммель опешил. Он, вероятно, и сам хорошенько не знает, что хотел сказать. Искреннее и неудержимое возмущение привело добродетельного педанта к нашему столу.
— Бокал шампанского? — любезно предлагает Вилли. — Узнайте, как живут другие люди!
— Что это вы придумали? Я ведь не развратник!
— Как угодно, — отвечает Вилли. — Но что же тогда вам здесь нужно? Вы нам мешаете! Неужели вы не видите?
Шиммель мечет в него яростный взгляд.
— Разве так уж необходимо, — каркает он, — чтобы бывшие ученики вверенной мне гимназии среди бела дня устраивали оргии?
— Оргии? — Вилли изумленно смотрит на него. — Прошу еще раз прощения, баронесса, — обращается он к Рене. — Этот невоспитанный человек — впрочем, это господин Шиммель, я его теперь узнал… — Вилли изящно представляет их друг другу, — баронесса де ла Тур… — Рене благосклонно наклоняет кудрявую голову. — Он полагает, будто мы устроили оргию, потому что в день вашего рождения выпили по бокалу шампанского.
Шиммель слегка смущен — поскольку такому человеку доступно смущение.
— День рождения? — повторяет он скрипучим голосом. — Ну да… все же это маленький городок… и в качестве бывшего ученика вы могли бы…
Кажется, он готов против воли дать нам отпущение грехов. Баронесса де ла Тур все же произвела впечатление на старого обожателя аристократической касты. Вилли торопливо вмешивается:
— В качестве ваших бывших учеников нам следовало выпить уже утром, за кофе, одну-две рюмки водки, тогда мы хоть раз узнали бы, что такое радость. Это слово никогда не стояло в ваших учебных планах, палач молодежи! Ведь вы, старый козел, одержимый долгом, так испакостили нам жизнь, что нам режим пруссаков казался свободой. Вы, унылый фельдфебель немецких сочинений! Только из-за вас стали мы развратниками! Один вы несете ответственность за все это! А теперь — проваливайте отсюда, вы, унтер-офицер скуки!
— Но это же… — заикаясь, бормочет Шиммель. Он покраснел, как помидор.
— Идите домой и хоть раз примите ванну, вы, потеющая нога жизни!
Шиммель задыхается.
— Полиция! — наконец вопит он сдавленным голосом. — Наглые оскорбления… Я вам покажу…
— Ничего вы не покажете, — заявляет Вилли. — Вы все еще воображаете, что мы ваши рабы на всю жизнь? Единственное, что вам предстоит, — это отвечать на Страшном Суде за то, что вы бесчисленным поколениям молодых людей внушали ненависть к Богу, ко всему доброму и прекрасному! Не хотел бы я при воскрешении из мертвых быть в вашей шкуре, Шиммель! Из-за одних пинков, которыми вас будет награждать хотя бы наш класс! А затем, конечно, вас ждет смола и пламя преисподней! Вы ведь так хорошо умеете их описывать!
Шиммель совсем задыхается.
— Вы еще услышите обо мне! — с трудом произносит он и делает крутой поворот, словно корвет, подхваченный бурей.
— Шиммель! — вдруг рявкает позади него мощный командирский бас.
— Что? Как вы изволили? Кто? — Его взор обшаривает соседние столики.
— Вы не родственник самоубийцы Шиммеля? — щебечет голосок Рене.
— Самоубийцы? Что это значит? Кто звал меня?
— Ваша совесть, Шиммель, — говорю я.
— Это же…
Я жду, что сейчас на губах Шиммеля выступит пена. Какое наслаждение наконец увидеть, как этот мастер бесчисленных доносов вдруг теряет дар речи. Вилли поднимает бокал и обращается к нему:
— Ваше здоровье, честная педагогическая гиена! И больше не подходите к чужим столам, чтобы читать людям нравоучения. Особенно в присутствии дам.
Шиммель удаляется с каким-то особым шипением, словно в нем взорвалась не бутылка шампанского, а бутылка зельтерской.
— Я же знал, что он нас в покое не оставит, — умиротворенно говорит Вилли.
— Но ты показал высокий класс, — говорю я. — Как это тебя вдруг осенило вдохновение?
Вилли усмехается:
— Эту речь я произносил мысленно уже сотни раз! К сожалению, всегда наедине, без Шиммеля. Поэтому заучил ее наизусть! Ваше здоровье, дети!
— Нет, надо же! — Эдуард мотает головой. — «Потеющая нога жизни»! Слишком уж страшный образ! Даже шампанское стало вдруг отдавать потными ногами.
— Оно и раньше было таким, — говорю я с полным самообладанием.
— Какие вы еще мальчишки! — замечает Рене, покачивая головой.
— И хотим остаться ими. Стареть — дело самое простое. — Вилли усмехается: — Эдуард, счет!
Эдуард приносит счета. Один — Вилли, другой — нам.
На лице Герды появляется тревога. Она ждет сегодня второго взрыва. Георг и я безмолвно извлекаем из кармана наши талоны и выкладываем на стол. Но Эдуард не взрывается, на его лице — улыбка.
— Это пустяки, — говорит он, — при таком количестве выпитого вина.
Мы молчим, разочарованные. Дамы встают и слегка отряхиваются, словно куры, вылезшие из ямы с песком. Вилли хлопает Эдуарда по плечу.
— Вы настоящий рыцарь! Другие хозяева начали бы ныть, что мы выжили их клиента!
— А я нет. — Эдуард улыбается. — Этот поклонник бамбуковой палки ни разу здесь прилично не кутнул. Только и ждет, чтобы его пригласили другие.
— Пойдем, — шепчет мне Герда.
