Я стою в книжном магазине Артура Бауера. Сегодня день расчета за репетирование его сына. Артур-младший воспользовался случаем и положил мне на стул в качестве приветствия несколько кнопок. За это я с удовольствием ткнул бы его бараньим лицом в аквариум с золотыми рыбками, украшающий их плюшевую гостиную, но надо было сдержаться, иначе Артур-старший не расплатился бы со мной, и Артур-младший отлично это знает.

— Значит, йоги, — бодро заявляет Артур-старший и пододвигает ко мне стопку книг — Я тут отобрал вам все, что у нас есть. Йоги, буддизм, аскетизм, созерцание пупка… вы что, намерены стать факиром?

Я неодобрительно разглядываю его. Он низенький, с острой бородкой и юркими глазками. Еще один стрелок, думаю я, который целится сегодня в мое подбитое сердце! Но с тобою, пересмешник, и твоей дешевой иронией я уж справлюсь, ты не Георг! И я решительно спрашиваю:

— Скажите, господин Бауер, в чем смысл жизни?

Артур смотрит на меня с напряженным ожиданием, точно пудель.

— Ну и?

— Что — ну и?

— В чем же соль? Это ведь острота — или нет?

— Нет, — холодно отвечаю я. — Это анкета — ради блага моей юной души. Я задаю этот вопрос многим людям, особенно тем, кому надлежало бы иметь и ответ на него.

Артур перебирает пальцами бороду, точно струны арфы.

— Но, конечно, вы задаете такой вопрос не всерьез? Сейчас, в понедельник, после обеда, когда самая торговля, он особенно нелеп! И вы хотите еще получить на него ответ?

— Да, — заявляю я, — но только признайтесь сейчас же! Вы тоже не знаете! Даже вы, несмотря на все ваши книги!

Артур уже не перебирает бороду, а запускает пальцы в волосы.

— Господи Боже мой! Вот уж не было печали! Обсуждайте такие вещи в своем клубе поэтов!

— В клубе поэтов этот вопрос только поэтически запутывают. Я же хочу знать истину. Для чего я живу, а не остался червем?

— Истину! — блеет Артур. — Ну, это вопрос для Пилата. И меня не касается. Я торгую книгами, к тому же я супруг и отец, мне этого достаточно.

Я смотрю на торговца книгами, супруга и отца. Справа у него на носу прыщ.

— Так, значит, вам достаточно… — решительно говорю я.

— Достаточно, — твердо констатирует Артур. — Иной раз даже слишком.

— А в двадцать пять вам этого тоже было достаточно?

Артур таращит на меня голубые глаза.

— В двадцать пять? Нет. Тогда я еще только хотел стать…

— Кем? — спрашиваю я с новой надеждой. — Человеком?

— Книготорговцем, супругом и отцом. Человек я и без того. Правда, пока еще не факир.

Сделав этот второй безобидный выпад, он угодливо спешит навстречу какой-то даме с большой отвисшей грудью. Дама желает приобрести роман Рудольфа Герцога. Я рассеянно листаю книгу о радостях аскетизма и торопливо откладываю ее в сторону. Днем к этим вещам чувствуешь гораздо меньшую склонность, чем ночью, когда ты одинок и ничего другого не остается.

Я подхожу к полкам с книгами но религии и философии. Они гордость Артура Бауера. У него собрано здесь примерно все, что люди за несколько тысяч лет напридумывали относительно смысла жизни. Поэтому можно было бы за несколько сотен тысяч марок получить достаточную информацию, сейчас даже за меньшую сумму — примерно за двадцать — тридцать тысяч марок, ибо если смысл жизни действительно познаваем, то достаточно было бы и одной книги. Но где она, эта книга? Я обвожу глазами полки, сверху вниз и снизу вверх, — отдел этот представлен у Бауера очень богато, — и вдруг теряюсь. Мне начинает казаться, что с истиной о смысле жизни дело обстоит примерно так же, как с жидкостями для ращения волос: каждая фирма превозносит свою, как единственную и совершенную, а голова Георга Кроля, хотя он их все перепробовал, остается лысой, и ему следовало это знать с самого начала. Если бы существовала жидкость, от которой волосы действительно бы росли, то ею одной люди и пользовались бы, а изобретатели всех других давно бы обанкротились.

Бауер возвращается.

— Подобрали что-нибудь?

— Нет.

Он смотрит на отодвинутые мною книги.

— Значит, становиться факиром ни к чему?

Я не сразу даю отпор скромному остряку.

— Книги вообще ни к чему, — спокойно отвечаю я. — Когда посмотришь, сколько здесь всего понаписано, и сравнишь с тем, как выглядит жизнь на самом деле, то, пожалуй, решишь читать только меню «Валгаллы» да семейные новости в ежедневной газете.

— Почему? — спрашивает слегка испуганный книготорговец, супруг и отец. — Книга способствует образованию, это известно каждому.

— Вы уверены?

— Конечно! Иначе что бы стали делать книготорговцы?

Артур снова как вихрь уносится прочь. Какой-то человек с короткой бородкой желает получить книгу «Непобедима на поле брани». Это нашумевшая новинка послевоенного времени. Некий безработный генерал доказывает, что немецкая армия в этой войне все же до конца оставалась победоносной.

Артур продает подарочное издание в кожаном переплете, тисненном золотом. Смягченный удачной продажей, он возвращается ко мне.

— А что, если вы возьмете что-нибудь из классики? Антикварную книгу, конечно.

Я качаю головой и молча показываю ему то, что в его отсутствие отыскал на выставке. Книга называется «Светский человек» — это руководство по части хороших манер, необходимых в любых случаях жизни.

Я терпеливо жду неизбежных плоских острот по адресу кавалеров, мечтающих стать факирами, и так далее. Но Артур не острит.

— Полезная книга, — деловито заявляет он. — Следовало бы выпустить массовым изданием. Ладно, значит, мы квиты? Да?

— Нет. У меня тут есть еще кое-что. — Я показываю ему тоненькую книжечку, «Пир» Платона. — Это вот в придачу.

Артур считает в уме.

— Получается не совсем то, да уж ладно. За «Пир» будем считать, как за антикварную книгу.

Я прошу, чтобы «Руководство» завернули в бумагу и перевязали бечевкой. Ни за что на свете не хотел бы я, чтобы кто-нибудь поймал меня с этой книжкой. Однако решаю сегодня же вечером заняться ее изучением — известная шлифовка никогда не помешает, а насмешки Эрны еще слишком свежи в моей памяти. Во время войны мы порядком одичали, но невоспитанность может позволить себе лишь тот, кто прикрывает ее набитой мошной. Мошны у меня нет.

Довольный, выхожу я на улицу. И тотчас с шумом на меня надвигается жизнь. В огненно-красной машине проносится мимо, не видя меня, Вилли. Я крепче прижимаю к себе локтем «Руководство» для светских людей. Вперед, в гущу жизни, говорю я себе. Да здравствует земная любовь! Долой грезы! Долой видения! Это столь же относится к Эрне, как и к Изабелле. А для души у меня останется Платон.

«Альтштедтергоф» — это ресторан при гостинице, его посетители — странствующие актеры, цыгане, возчики. В нижнем этаже находится с десяток комнат, которые сдаются, а в заднем флигеле имеется большой зал с роялем и набором гимнастических снарядов, на которых артисты могут тренироваться. Но главную роль играет пивная. Она служит не только местом встреч для актеров варьете: здесь бывают и городские подонки.

Я иду во флигель и открываю дверь в зал. У рояля стоит Рене де ла Тур и репетирует дуэт. В глубине какой-то человек дрессирует двух белых шпицев и пуделя. Две мощные женщины лежат справа на циновке и курят, а на трапеции, просунув ноги под нее и между руками и выгнув спину, мне навстречу раскачивается Герда, словно фигура на носу корабля.

Обе мощные гимнастки в купальных костюмах. Они потягиваются, играя мускулами. Это, без сомнения, женщины-борцы, выступающие в программе «Альтштедтергофа». Увидев меня, Рене рявкает поистине командирским басом «добрый вечер» и подходит ко мне. Дрессировщик свистит. Собаки исполняют сальто. Герда равномерно проносится на трапеции вперед и назад, и я вспоминаю те минуты, когда она в «Красной мельнице» смотрела на меня, просунув голову между ног. На ней черное трико, волосы крепко стянуты красным платком.

— Она упражняется, — пояснила Рене, — хочет вернуться в цирк.

— В цирк? — Я с новым интересом смотрю на Герду. — Разве она уже выступала в цирке?

— Ну, конечно. Она же там выросла. Но тот цирк прогорел. Не было денег на мясо для львов.

— А разве она работала со львами?

Рене хохочет фельдфебельским голосом и насмешливо смотрит на меня.

— Это было бы увлекательно, верно? Нет, она была акробаткой.

Герда снова вихрем проносится над нами. Она смотрит на меня неподвижным взглядом, словно желая загипнотизировать. Но этот взгляд относится вовсе не ко мне, он неподвижен от напряжения.

— А что, Вилли в самом деле богат? — осведомляется Рене де ла Тур.

— Я думаю! То, что теперь называется богатым! Он — делец, и у него куча акций, которые каждый день поднимаются. А почему вы спрашиваете?

— Мне нравится, когда мужчина богат. — Рене смеется на сопрановых нотах. — Каждой даме это нравится, — рычит она тут же басом, словно мы в казармах.

— Да, я уже заметил, — отзываюсь я с горечью. — Богатый спекулянт желаннее, чем достойный, но бедный служащий.

Рене трясется от хохота.

— Богатство и честность не соединимы, малыш! В наши дни — нет! Вероятно, и раньше — тоже никогда.

— В крайнем случае, если получил наследство или выиграл главный приз.

— И в таком случае — нет. Деньги портят характер, разве вы этого еще не знаете?

— Знаю. Но тогда почему вы придаете им такое значение?

— Потому что характер для меня не играет роли, — чирикает Рене де ла Тур жеманным, стародевьим голосом. — Я люблю комфорт и обеспеченность.

Герда летит на нас в безукоризненном сальто. В нескольких шагах от меня останавливается, два-три раза подпрыгивает на носках и смеется.

— Рене врет, — заявляет она.

— Ты разве слышала то, что она рассказывала?

— Каждая женщина врет, — отвечает Рене ангельским голосом, — а если не врет, так ей грош цена.

— Аминь, — отзывается дрессировщик. Герда приглаживает рукою волосы.

— Ну, я кончила. Подожди, сейчас переоденусь.

Она идет к двери, на которой висит дощечка с надписью: «Гардероб». Рене смотрит ей вслед.

— А хорошенькая, — говорит Рене со знанием дела. — И смотрите, как держится. У нее правильная походка, для женщины это главное. Зад не выпячен, а втянут. Акробаты это умеют.

— Я уже это слышал, — отвечаю я, — от знатока женщин и гранита. А как нужно правильно ходить?

— У вас должно быть такое чувство, что вы зажали ягодицами монету в пять марок — а потом об этом забыли.

Я пытаюсь представить себе подобное ощущение. Но не могу: слишком уж давно я не видел монеты в пять марок, однако я знаю женщину, которая может таким способом вырвать из стены железный гвоздь средней величины. Это фрау Бекман, подруга сапожника Карла Бриля. Могучая женщина, прямо как из железа. Благодаря ей Бриль выиграл не одно пари, и мне самому доводилось восхищаться ее мастерством. Происходит это так: в стену мастерской забивается гвоздь, не очень глубоко, конечно, но все же настолько, что, когда вытаскиваешь его рукой, приходится делать сильный рывок. Затем будят фрау Бекман. И она появляется в мастерской, среди пьющих мужчин, в легком халатике, серьезная, трезвая, деловитая. На головку гвоздя насаживают немного ваты, чтобы фрау Бекман не поранила себя; она становится за невысокую ширму, спиной к стене, слегка наклонившись вперед, целомудренно запахнувши халат, и кладет руки на край ширмы. Потом делает несколько движений, чтобы захватить гвоздь своими окороками, вдруг напрягает все тело, выпрямляется, ослабляет мышцы, и гвоздь падает на пол. А за ним обычно сыплется струйкой немного известки. Затем фрау Бекман молча, без всяких признаков торжества, поворачивается и уходит наверх, а Карл Бриль собирает деньги со своих пораженных партнеров. Дело поставлено на строго спортивную ногу: никто не смотрит на мощную фигуру фрау Бекман иначе, чем с чисто профессиональной точки зрения. И никто не позволяет себе ни одного вольного слова. А если бы кто и дерзнул, она закатила бы ему такую оплеуху, что у него искры из глаз посыпались бы. Фрау Бекман богатырски сильна: обе женщины-борцы перед ней — худосочные девчонки.

— Итак, дайте Герде счастье, — лаконично заявляет Рене. — На две недели. Как просто, не правда ли?

Я стою перед нею несколько смущенный. В «Руководстве» к хорошему тону такая ситуация наверняка не предусмотрена. К счастью, появляется Вилли. Он одет весьма элегантно, на голове чуть набекрень сидит легкое серое борсалино, однако Вилли все-таки производит впечатление цементной глыбы, в которую воткнуты искусственные цветы. Аристократическим жестом подносит он к губам руку Рене, затем вынимает из бумажника маленький футлярчик.

— Самой интересной женщине в Верденбрюке, — заявляет он, отвешивая поклон.

Рене испускает сопрановый вскрик и, словно не веря своим глазам, смотрит на Вилли. Затем открывает футляр. Там поблескивает золотое кольцо с аметистом. Она надевает его на средний палец левой руки, с восхищением глядит на него и бросается Вилли на шею. А Вилли стоит такой гордый и ухмыляется. Он наслаждается сопрановым щебетанием и басовыми нотами в голосе Рене, которая от волнения то и дело их путает.

— Вилли! — взвизгивает она, и тут же басит: — Я так счастлива!

В купальном халате выходит из гардеробной Герда. Она услышала шум и пришла посмотреть, в чем дело.

— Собирайтесь, дети мои, — говорит Вилли, — уйдем отсюда.

Обе девушки исчезают.

— Неужели, обормот ты этакий, нельзя было отдать Рене кольцо потом, когда вы остались бы одни? — спрашиваю я. — Ну что мне теперь делать с Гердой?

Вилли разражается добродушным хохотом.

— Вот горе, об этом я и не подумал. Что нам действительно с ней делать? Пойдем вместе с нами обедать.

— Чтобы мы все четверо целый вечер таращили глаза на кольцо Рене? Исключается.

— Послушай, — отвечает Вилли. — Мой роман с Рене совсем другое, чем у тебя с Гердой. Мое чувство очень серьезно. Хочешь веришь, хочешь нет. Я с ума схожу по ней. Правда, схожу. Она же такая шикарная девочка!

Мы усаживаемся на старые камышовые стулья, стоящие у стены. Белые шпицы теперь упражняются в хождении на передних лапах.

— И представь, — продолжает Вилли, — меня сводит с ума именно ее голос. Ночью это прямо как наваждение. Словно обладаешь сразу двумя женщинами. Одна — нежное создание, другая — торговка рыбой. Когда она в темноте пустит в ход свой командирский бас, меня прямо мороз по коже подирает, чертовски странное ощущение. Я, конечно, не ухаживаю за мужчинами, но мне иногда чудится, будто я издеваюсь над генералом или этой сволочью унтер-офицером Флюмером, он ведь и тебя истязал, когда ты был рекрутом; иллюзия продолжается один миг, потом все опять в порядке. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Приблизительно.

— Так вот она поймала меня. Мне не хочется, чтобы она уезжала. Обставлю ей квартирку…

— Ты считаешь, что она бросит свою профессию?

— А на что она ей? Будет время от времени брать ангажемент. Тогда я поеду с ней. У меня ведь тоже профессия разъездная.

— Почему ты на ней не женишься? Ведь денег у тебя хватит!

— Женитьба — это совсем другое, — заявляет Вилли. — Как можно жениться на женщине, которая в любую минуту может по-генеральски заорать на тебя? Ведь каждый раз пугаешься, когда она неожиданно рявкнет, — уж это, видно, у нас, немцев, в крови. Нет, если я когда-нибудь женюсь, то на маленькой спокойной толстушке, первоклассной кулинарке. Рене, мой мальчик, — типичная содержанка.

Я с удовольствием смотрю на этого светского человека. В его улыбке — сознание своего превосходства. Учиться по книжке хорошим манерам ему не нужно. Я отказываюсь от иронии. Какая уж тут ирония, если человек имеет возможность дарить аметистовые кольца. Женщины-борцы лениво поднимаются и несколько раз схватываются друг с другом. Вилли с интересом наблюдает за ними.

— Основательные бабы, — шепчет он, словно кадровый обер-лейтенант перед войной.

— Что это за штучки? Смотреть вправо! Смирно! — рявкает за нашей спиной басовитый голос.

Вилли вздрагивает. Это Рене. Она стоит позади нас, поблескивая кольцом, и улыбается.

— Теперь ты понял, о чем я говорил? — обращается ко мне Вилли.

Я понимаю. Они уходят. Перед домом их ждет машина Вилли — красный кабриолет с сиденьями, обитыми красной кожей. Я рад, что Герда долго переодевается. По крайней мере, не увидит машины. Обдумываю, какую программу я мог бы предложить ей на сегодня. Единственное, чем я располагаю, кроме «Руководства», это талоны ресторана Кноблоха, но они, к сожалению, вечером недействительны. Все же я решаю рискнуть и воспользоваться ими, наврав Эдуарду, что это два последних.

А вот и Герда. Я не успеваю рта раскрыть, как она заявляет:

— Знаешь, чего мне хочется, дорогой? Давай поедем куда-нибудь за город. На трамвае. Мне хочется погулять.

Я изумленно смотрю на нее и ушам своим не верю. Гулянье на лоне природы — это как раз то, за что Эрна, змея, ядовито упрекала меня. Неужели она что-нибудь рассказала Герде? С нее станется.

— Я думал, что мы могли бы пойти в «Валгаллу», — отвечаю я осторожно и недоверчиво. — Там замечательно.

Герда качает головой.

— Зачем? Да и погода слишком хороша. Я приготовила перед вечером картофельный салат. Вот! — Она показывает сверток. — Мы закусим на открытом воздухе и возьмем еще сосисок и пива. Хорошо?

Я молча киваю, злость кипит во мне. Я не забыл упреков Эрны по адресу зельтерской и сосисок, пива и дешевого молодого вина.

— Мне ведь надо рано вернуться и в девять быть уже в «Красной мельнице», в этом мерзком, вонючем балагане, — продолжает Герда.

Мерзкий, вонючий балаган? Я снова изумленно смотрю на нее. Но взгляд Герды простодушен и чист, без всякой иронии. И вдруг мне все становится ясно. То, что для Эрны — вожделенный рай, для Герды — просто место ее работы! Она ненавидит балаган, который Эрна обожает. Спасены, думаю я, слава тебе, Господи! И «Красная мельница» с ее сумасшедшими ценами исчезает бесследно, как исчезает в люке Гастон Мюнх в роли отца Гамлета на сцене городского театра. Перед моим мысленным взором встает вереница блаженных тихих дней с бутербродами и домашним салатом. Простая жизнь! Земная любовь! Душевный мир! Наконец-то! Пусть кислая капуста, я не возражаю, ведь и кислая капуста может быть чем-то прекрасным! Если, например, приготовить ее с ананасами и отварить в шампанском! Правда, я еще никогда не ел ее в таком виде, но Эдуард Кноблох уверяет, что это блюдо для правящих королей и поэтов.

— Хорошо, Герда, — сдержанно соглашаюсь я. — Если тебе так уж этого хочется, погуляем в лесу.