Девочка была, прямо скажем, не очень. Не просто бледная – серая под своим сценическим гримом, зрачки шире радужной оболочки и похоже, смертельно пьяна; только «смертельно» в данном случае не метафора, не художественное преувеличение, а констатация факта: девчонка и правда едва жива. Кажется, только потому и держится, что зал набит битком, и публика жаждет песен – еще, еще! Требовательное внимание толпы – великая сила, может на время отбить человека у смерти. А может, наоборот, ускорить ее приход, никогда не знаешь, как повернется, быть любимицей публики – та еще лотерея. Но Ванна-Белл в эту лотерею явно выигрывала. Пока.

Кара только с Эвиных слов знала, каково это – ощущать чужую близкую смерть. Да и то исключительно теоретически, примерить на себя это знание не могла, просто не хватало воображения. Она вообще была не особо чувствительной, посмеивалась над собой: я – типичный старый солдат. Но сейчас поняла, о чем говорила Эва – когда смотрела на Ванну-Белл из-за кулис клубной сцены, куда пробралась, воспользовавшись умением становиться не то чтобы по-настоящему невидимой, но настолько незаметной, что любая охрана спокойно мимо пройдет, вообще никто не обратит на тебя внимания, пока сама к кому-нибудь не прикоснешься или голос не подашь.

Ну или только думала, что поняла; неважно. Важно, что девочка была настолько плоха, что даже Карино сердце, всегда работавшее, как идеально отлаженный часовой механизм, начало замирать, запинаться, сбиваться с ритма от близости к ней. Но пела при этом отлично, хотя, по идее, какое в таком состоянии может быть пение, голосом все-таки надо сознательно управлять.

Однако с голосом девчонка как-то справлялась. С собственным сердцем – уже не очень, а с голосом – да. «Как-то справлялась» – это, конечно, так слабо сказано, что почти глупо звучит. Или не «почти». Просто от неспособности даже самой себе откровенно признаться, как это пение действует на тебя.

Кара слушала, забыв, что пришла сюда совсем не за этим. Не культурно отдыхать, а работать, спасать человека. Но вот прямо сейчас непонятно, кто кого тут еще будет спасать.

Кара стояла, одной рукой намертво вцепившись в какую-то железяку, придававшую ей устойчивости, другой машинально массируя грудь, а девочка пела, как какой-нибудь чертов ангел, специально падший на землю, чтобы озарить нас страшной небесной тьмой. Душу она вынимала из людей своим голосом, а потом зачем-то возвращала на место, предварительно – не приласкав, а надавав тумаков. Уж насколько Кара была избалована регулярными премьерами в опере и ежегодными джазовыми фестивалями, где всегда выступают почетные гости из Элливаля, который в профессиональной среде считается чем-то вроде священной столицы музыкального мира, но ничего даже близко похожего до сих пор не слышала. Люди так вообще не поют.

Покончив с последней песней, Ванна-Белл ушла за кулисы и сразу же села на пол. Сидеть было приятно. А лежать, наверное, еще лучше. Она и легла, прямо на пол, плевать, что грязный, чем хуже, тем лучше; мне сейчас так паршиво, что уже почти хорошо. Весь мир качается, вертится, кружится, как гигантская карусель, на которой любила кататься в детстве… нет, в детстве я любила только мечтать на ней покататься. На самом деле пока не выросла, не попробовала. Никто на карусели меня отродясь не водил.

– Я не выйду на бис, – пробормотала она, увидев где-то высоко над собой, чуть ли не в небесах обрюзгшую рожу Руди. – Не хочу, не буду, не обсуждается. Хоть убивай.

– Бедный ты котик, – сказал Руди, почему-то таким добрым голосом, как будто он был волшебный сказочный бог. – Устала? Ну еще бы ты не устала. Нажралась до концерта, как отмороженный малолетний панк.

Надо же, была уверена, он ничего не заметил. Думала, круто держусь, всех провела. Но Руди заметил, – думала Ванна-Белл. – Мать моя срань, как же стыдно. Если Руди все понял, значит, остальным тоже было видно, что я напилась. Мерзкая жирная пьяная баба на сцене вонючего клуба в промзоне, говенное адово днище – вот чем закончилась моя жизнь. А эти уроды в зале теперь еще на бис вызывают, чтобы выползла к ним на карачках. Рады небось, что не они одни такие скоты.

– Ладно, спела нормально, ничего не сломала, сцену не заблевала, так что и хрен бы с тобой, – подмигнул ей Руди. – Не бойся, никто тебя больше петь не заставит. Не хочешь не выходи. Отвезти тебя в гостиницу? Или в гримерке уложить?

– Ты добрый сказочный бог, – прошептала Ванна-Белл и зажмурилась, чтобы не видеть его мерзкую свинскую харю, так легче ощущать благодарность. – Отвези, пожалуйста. Отвези.

Оказавшись в гостиничном номере, рухнула на кровать и неподвижно лежала, как будто спит, пока Руди и эти двое, как их, забыла, в общем, которые с ним, не ушли. Но потом сразу вскочила, то есть, будем честны, просто скатилась с кровати на пол, на четвереньках добралась до двери, довернула замок до конца, несколько раз подергала ручку – точно теперь закрыто? Ну вроде да, заперлась.

Первым делом проверила свои запасы. Руди мог залезть в номер, пока меня не было, найти и унести виски, вот это было бы по-настоящему страшно, худший в моей жизни провал. Но он не нашел, не унес, я молодец, по-умному спрятала, в пакете с грязными трусами, кто сунется, сразу сблюет. А может, Руди вообще не заходил в мой номер? Вряд ли он мог успеть. Мы же вместе отсюда поехали в сраный свинарник, где меня заставили петь. И он все время где-то рядом крутился, следил, чтобы еще больше не накидалась. Ну и хорошо, молодец, что крутился, зато виски на месте. Весь запас! Четыре бутылки – это очень круто. С таким богатством вполне можно не дожить до утра и больше никогда не увидеть ни одной жлобской хари. И не петь для этих тварей больше никогда. Им нельзя меня слушать, они не заслуживают. Это же наверное преступление против бога – перед такими свиньями моим голосом петь? – запоздало ужаснулась Ванна-Белл. – И после смерти меня за это накажут? Сделают мне еще хуже? Еще?!

Но тут же опомнилась: бог добрый, он все про каждого знает. И про меня знает – что сначала была доброй наивной девочкой, думала, люди от музыки станут лучше. А когда поняла, что не станут, сразу захотела все прекратить. Ну, не сразу, так почти сразу. Человеку нужно время, чтобы решиться, это бог про нас тоже знает, сам зачем-то придумал нас слабыми и трусливыми. Он все поймет, – думала Ванна-Белл и одновременно сама себе удивлялась: какой, в задницу, бог? Откуда он вдруг взялся в моей голове? Никогда не была настолько дебилкой, чтобы верить в какого-то бога. Ну или просто столько выпить не могла, тошнить начинало гораздо раньше, не знала тогда, что если не жрать, когда пьешь – ничего не жрать, совсем, ни крошки, даже соком не запивать, это важно! – то особо и не стошнит. Поначалу только пару раз вывернет, но потом перестанет. И можно будет наконец-то допиться до веры в бога – на самом деле, ужасно смешно, жалко смеяться мне не с кем. Никто не поймет. Роджер бы понял, да где он, мой Роджер? Правильно, сдох, как собака. И мне пора.

Мало мне бога, так еще и Роджера какого-то выдумала, – неожиданно ясно и трезво подумала Ванна-Белл. – Ну какой вдруг, в задницу, Роджер? Откуда он взялся? Раньше, пока была молодая, худая, красивая, мужчины меня любили. Но с таким именем никого не было. Никогда.

Однако когда дверь, которую она сама буквально только что заперла и подергала, чтобы проверить, бесшумно открылась, Ванна-Белл, не раздумывая, крикнула: «Роджер?» – и горько, отчаянно разрыдалась, не дожидаясь ответа: сама знала, что это не он.

Правильно знала. В номер вошел не Роджер, не веселый, самый ласковый в мире выдуманный спьяну мертвец. И вообще не мужик, а баба. Седая старуха, смуглая, как цыганка. В отличие от большинства старух, не особенно жирная. Не настолько, чтобы стало еще сильнее тошнить. А может быть это и есть моя смерть? – восхищенно подумала Ванна-Белл. – На картинках иногда рисуют похожее. Только косу дома забыла, или спрятала под пальто. Если так, молодец, конечно. Не стала затягивать, быстро пришла.

Старуха уселась рядом с Ванной-Белл, прямо на пол, но убивать почему-то не стала, вместо этого обняла. Прошептала в самое ухо что-то вроде: «Домой», – ну или просто похожее, когда ревешь, трудно разобрать, что тебе говорят. Но прикосновения незнакомой бабки оказались такими ласковыми и утешительными, столь явно сулили спасение невесть от чего, что Ванна-Белл пробормотала заплетающимся от виски и рыданий языком:

– Ты такая хорошая смерть.

И старуха невозмутимо ответила:

– Да, я вполне ничего.

Кара даже не стала пытаться втиснуться в клубный минивэн со всей компанией. В такой тесноте долго незаметной не останешься, непременно заденешь кого-то коленом или плечом, и как потом объяснять, откуда ты вдруг взялась? Нет уж, спасибо. Поэтому машину пришлось угнать.

Взяла первую попавшуюся, лишь бы не отстать от увозившего Ванну-Белл минивэна. Угрызений совести она не испытывала: «надо», когда оно мое «надо», – превыше всего. Владельцы позаимствованного крайслера, конечно, здорово перенервничают, зато и обрадуются, когда их добро найдется в целости и сохранности. В общем, нормально все.

С замками Кара легко справлялась, как и все офицеры Граничной полиции Этой Стороны. На самом деле не особенно сложно: замок маленький и открывается очень быстро. А на пару секунд изменить свойства небольшого количества даже очень тяжелой материи почти каждому по плечу – если, конечно, освоить специальные навыки и уметь договариваться с кем угодно. Умение договариваться вообще в любом деле важнее всего.

В общем, Кара договорилась со всеми замками – крайслера, служебного входа в гостиницу и замком на двери, ведущей в «люкс»; последний, не в обиду ему будь сказано, можно было открыть и ногтем. Дверь держалась, как дед говорил в таких случаях, на соплях.

Девочка, слава богу, была у себя в номере. Пьяная в хлам, хуже, чем в клубе, явно успела еще добавить, зато живая. И даже в сознании. То есть хотя бы отчасти воспринимала окружающую действительность и реагировала на происходящее. Заметила, как открывается дверь, спросила: «Роджер?» – потом увидела Кару и заревела. Видимо, потому, что Кара – не он.

Ну точно, – вспомнила Кара. – Его звали Роджером. Мальчика, из-за которого случилось вот это все. Он как-то абсурдно, иначе не скажешь, погиб. То ли утонул у самого берега, то ли умер от сердечного приступа во время ночного купания. После его смерти Ванна-Белл решила удрать на Другую Сторону, за пределы граничного города, в страшную неизвестность, лишь бы забыть обо всем; по горькой иронии, именно это у нее и не вышло. Себя забыла, а своего Роджера – нет, – думала Кара. – Жизнь жестокая штука. Но я, как положено легкомысленной глупой красотке, все равно этого монстра люблю.

Девочка рыдала взахлеб, зато не орала: «Грабят, на помощь!» – это она молодец. А то бы народ, пожалуй, сбежался. Еще не особенно поздно, многие не спят. Удивительно, что я заранее не предусмотрела такой вариант и не приняла меры, – подумала Кара. – Как-то я совсем обнаглела, насмотревшись на Стефана, которому все всегда сходит с рук. Зря, между прочим, расслабилась. Я-то – не он.

А потом Кара взяла ситуацию в свои руки – не в переносном смысле, а именно в руки ее и взяла. Обняла Ванну Белл, исключив, таким образом, даже малейшую возможность скандала. Кара умела очень успокоительно обнимать. На этот раз, пожалуй, немного перестаралась, девчонка так ошалела от внезапного облегчения, что сказала:

Ты такая хорошая смерть.

Кара сперва возмутилась: хренассе вообще заявление! Дура, я – сама жизнь! Но тут же суеверно подумала: если ее смерть где-то рядом, может услышит, что место занято, обидится и уйдет. Поэтому согласилась:

– Да, я вполне ничего.

Помогла девчонке подняться, подвела к окну. Теперь оставалось только стоять и смотреть, ожидая, когда исчезнет привычный пейзаж, и появится одна из улиц родного города. Интересно, кстати, какая именно соответствует этому месту? Бывшая Заморская? Завтрашняя? Долгих дней? А этой дурацкой дешевой гостинице – что? Ну вот заодно и узнаю, – думала Кара, бережно обнимая едва стоящую на ногах Ванну-Белл.

Просила ее: «Смотри в окно, пожалуйста. Не закрывай глаза». Гладила по голове, успокаивала, обещала: «Потерпи немножко, скоро все будет хорошо». Рассказывала всякую прекрасную ерунду: о том, как в детстве зайцем каталась в трамвае и какой там был противный вредный кондуктор, толстяк по имени Сони, сколько лет прошло, бедняга Сони небось давным-давно умер, а до сих пор хочется ездить в трамваях бесплатно ему назло; где в ее школьные годы продавали лучшее в городе мороженое, и куда теперь надо за ним ходить; о новой большой ярмарке, которую уже пятый год проводят в последнюю неделю осени и продают там все, что принесет радость грядущей зимой, начиная с причудливых кочерег для каминов и заканчивая специальными пряностями для глинтвейна, который на этой ярмарке, ясное дело, льется рекой, вот вернемся домой, обязательно белый мускатный попробуй, это не просто вкусно, а уже натурально мистика, черт знает что. Неторопливо выкладывала одну за другой все эти чудесные необязательные подробности, обычно помогающие заблудившимся странникам очень спокойно, как бы естественно, практически без потрясений вспомнить все и вернуться домой.

Время как будто остановилось, все замерло, ни крика, ни шороха, ни собачьего лая, даже автомобили не ездили, но вид за окном не менялся. Ни тебе Бывшей Заморской, ни тебе Завтрашней. Хоть бы песня знакомая из дальнего кабака донеслась, – с досадой думала Кара. – Черт, да что такое со мной сегодня творится? Почему ничего не выходит? Что не так?

Наконец до нее запоздало дошло: конечно, ничего не получится. Так легко, просто вместе глядя в окно, можно вернуть домой только тех, кто никогда не уезжал из граничного города. А у девочки есть только один шанс – Маяк.

Господи, – растерянно подумала Кара, – о чем я вообще думала? Почему сразу не сообразила? Как такое вообще возможно? Я же не новичок, я же – я!

Ладно, казнить себя буду потом. А пока спасибо моей голове, что наконец заработала, лучше поздно, чем слишком поздно. Маяк так Маяк. И затормошила девчонку:

– Нам с тобой нужно дойти до машины. Понимаю, что трудно, но постарайся, пожалуйста. Я тебе помогу.

– Мы к морю поедем? – заплетающимся языком спросила ее Ванна-Белл. – Я всегда хотела умереть возле моря. Пожалуйста, пусть будет так.

– Ладно, как скажешь, к морю, так к морю, – кивнула Кара.

По большому счету, не то чтобы соврала.

Обуваться девчонка наотрез отказалась; в общем, ее можно понять, – думала Кара, оглядывая разбросанные по номеру туфли и сапоги, все на высоченных каблуках. Зато взяла с собой виски, все четыре бутылки. Кара не возражала, что толку спорить? Даже помогла ей аккуратно сложить бутылки в рюкзак.

Из гостиницы вышли по хозяйственной лестнице, через служебную дверь. Кара хотела сразу сесть в серую хонду, припаркованную у самого выхода, но Ванна-Белл углядела в конце двора кадиллак, ярко-розовый шкаф на колесах, не просто старый, а, можно сказать, старинный, самое позжее, начала семидесятых годов, и так обрадовалась: «Это твой, мы же на нем поедем, я угадала, да?» – что пришлось угонять эту музейную редкость. Ладно, гулять так гулять, в конце концов, это даже красиво, натурально кино: похитить среди ночи заграничную певицу, почти принцессу и в ярко-розовом кадиллаке увезти ее, пьяную и босую, на Маяк.

Все к лучшему, – думала Кара. – У настолько нелепой истории просто не может быть трагического конца.

В машине девчонка угрелась, закрыла глаза, забылась беспокойным суетливым сном, то и дело заваливалась на Кару, так что всю дорогу приходилось осторожно отпихивать ее от коробки передач и руля. Зато никаких других проблем не было: Ванна-Белл не вскакивала, дико оглядываясь по сторонам, не буянила с перепугу, не пыталась стянуть с себя ремень безопасности и выскочить на ходу, не принималась заново расспрашивать Кару, кто она и откуда взялась. С учетом всех обстоятельств, золото, а не пассажир.

Но когда остановились у светофора за пару кварталов до набережной Ванна-Белл встрепенулась, дернулась, закрыла лицо руками, пробормотала: «И тут все синее, долбаная зомби-дискотека, ненавижу, чем смотреть на такое, лучше вырвать глаза!»

Отличная новость, – подумала Кара, – значит, она видит свет Маяка. Неизвестно, можно ли провести на Маяк вслепую. Уроженца Другой Стороны точно нельзя, это факт. А нашего, если в данный момент по какой-то причине света не видит? Слишком пьян, без сознания или просто ослеп? Нет ответа. Просто еще никто ни разу не пробовал. До сих пор все возвращались на Маяк сами, без посторонней помощи. Кто видел свет, тот и приходил.

Кара любила получать ответы на непростые вопросы, но сейчас была только рада, что обойдется без экспериментов. Потому что, во-первых, Ванна-Белл не то чтобы свежа и бодра. А во-вторых, она и сама чувствовала себя, прямо скажем, не очень. Сердце работало с перебоями, и воздуха ощутимо не хватало, как глубоко ни вдыхай. То ли состояние спутницы так влияет, то ли сам Маяк. Всем известно, что после короткой прогулки по Другой Стороне возвращаться на свет Маяка – чистое удовольствие, но чем дольше ты отсутствовал дома, тем трудней будет путь к Маяку. Одних, говорят, натурально тошнит от яркого синего света, у других просто кружится голова и темнеет в глазах; дома все мгновенно проходит, как не было, без последствий, хотя некоторые с перепугу долго потом бегают по врачам.

Кара давным-давно научилась пересекать границу самостоятельно, но в юности часто возвращалась домой с Другой Стороны как все, на свет Маяка. Однако когда это было. Теперь и не вспомнишь, как тогда себя чувствовала. Вроде нормально. Даже после того, как несколько лет на Другой Стороне прожила. Так тогда обрадовалась, увидев свет Маяка, что бежала к нему вприпрыжку – скорей, скорей! А сейчас тем более все должно быть в порядке, – думала Кара. – Я же всего три дня назад ходила домой и пробыла там почти целые сутки… А может, дело в том, что Тони Куртейн на меня сердит? Ясно, что Тони не стал бы мучить меня нарочно, не такой он человек, но вдруг оно само получается: свет Маяка не впрок тому, кто не ладит с его смотрителем? Забавно, если действительно так. Ладно, ничего мне не сделается, я крепкая. Все будет отлично, доедем, дойдем.

Переехала Зеленый мост, сразу свернула направо. Последняя пара сотен метров по набережной далась нелегко. Свет Маяка был так ярок, что Кара почти ослепла, ехала медленно, со скоростью пешехода, практически наугад. А Ванна-Белл скрючилась на сидении, уткнула лицо в колени и твердила, жалобно подвывая, как брошенный пес: «Не хочуууу! Не могууууу! Не пойдууу!»

Однако Кара как-то добралась до приземистого офисного здания, которым здесь обычно казался Маяк. Заехала на тротуар, остановилась буквально в метре от приоткрытой двери. Понимала, что заставить Ванну-Белл идти к источнику ненавистного синего света будет непросто. А на руках она девчонку далеко не унесет.

Ее даже вытащить из машины оказалось почти невозможно. Зажмурилась, вцепилась в сидение, обвила его ногами, откуда только силы взялись, выла свое: «Не пойдууууу!» – пока Кара наконец не догадалась сказать:

– Ты же хотела к морю. Я тебя привезла. Море – там. Надо немножко пройти пешком. Я помогу, пошли.

Ванна-Белл перестала сопротивляться, но на попытки остаться в машине ушли все ее силы, так что никуда она не пошла, просто мешком повисла на Каре. Специально не рожала детей, чтобы ни с кем никогда не нянчиться, но у судьбы вредный характер и своеобразное чувство юмора, от чего всю жизнь бегаешь, рано или поздно непременно принесет на блюдце, сунет под нос – вот тебе, получай! – мрачно думала Кара, подтаскивая свою добычу ко входу. И практически перекатывая, как бревно, через порог.

В первую секунду ей показалось, что Ванна-Белл мертва. Тело стало тяжелым и твердым, как камень. Она вообще дышит? Не дышит! Но тело пока не прозрачное, значит живая… Или в самый последний момент на Другой Стороне умерла? Я все-таки не успела? Вот это номер! – думала Кара, холодея от ужаса. – Не может быть. Просто не может. Я обещала Эве, что справлюсь, а я всегда держу слово. Все должно было получиться. Это же я!

Но тут Ванна-Белл наконец открыла глаза. И спросила, почти беззвучно, но Кара все равно услышала:

– Вы обещали, что мы придем на море. Где море? – и прежде, чем Кара успела ответить, добавила: – Сколько сейчас добираться до Зыбкого моря от Маяка?

– Ночью по пустым улицам минут за пятнадцать можно доехать, – невольно улыбнулась Кара. – Насчет «немножко пройти пешком» я – ну, просто для бодрости приврала.

– Представляете, я же вас не узнала, – сказала ей Ванна-Белл. – Думала, вы – моя смерть. И радовалась, что она наконец-то пришла и оказалась не страшной, а ласковой. Но дома… знаете, дома я бы, наверное, еще пожила.

– Ну так и поживешь, – заверила ее Кара. – Куда ты теперь от жизни денешься. А она от тебя.

Ванна-Белл хотела ответить: «Вот прямо сейчас она куда-то девается», – но сил на это у нее не было. Ни слова сказать не смогла.

– Это ты? – изумленно спросил Тони Куртейн, спускаясь по лестнице. – Что стряслось? Ты же всегда возвращаешься сама?

– Просто подумала, может, ты захочешь купить контрабандное виски с Другой Стороны? – усмехнулась Кара. – Если что, у меня целых четыре бутылки. И заодно их хозяйку с собой прихватила, чтобы не оставлять свидетелей. Я – королева мелкого грабежа.

Но Тони Куртейн уже не слушал. Увидел лежащую на полу Ванну-Белл, метнулся к ней, сел рядом на корточки, вгляделся в лицо, поднял на Кару сияющие глаза. Сказал:

– Я ее знаю. Это же малышка Ванна-Белл из «Железной ноты». Сколько паршивого пива я когда-то там выпил, лишь бы до ее выхода досидеть! Двадцать с лишним лет назад ушла на Другую Сторону, и с концами. Ты что, отыскала ее, напоила для храбрости и привела?

– Скорее приволокла, как мешок с картошкой, – вздохнула Кара. – Зато поить не пришлось, девочка сама справилась. И не собиралась останавливаться на достигнутом. Четыре бутылки виски – это я у нее отняла. И намереваюсь присвоить. Имею моральное право: целых две машины за вечер ради нее угнала. Отлично провела время. Теперь твоя очередь развлекаться: вызывай врача.

– Все с ней будет в порядке, – сказал Тони Куртейн Каре, которая из какого-то суеверного опасения вышла в другую комнату, чтобы не присутствовать при осмотре.

– Точно будет? Она не умрет?

– Состояние довольно тяжелое, но жизнь вне опасности, так мне врачи сказали. С чего бы им врать? Я уже позвонил ее отцу, чтобы ехал в больницу. Представляешь, как ему эта новость? Я чего только за эти годы на Маяке не насмотрелся, а едва не расплакался, пока с ним говорил. Спасибо тебе. Это так удивительно, даже не верится! Ни на моей памяти, ни в старые времена не случалось такого, чтобы кого-то на Маяк с Другой Стороны за шиворот приволокли.

– Ну а что было делать? Сама-то она точно сюда не пришла бы, – вздохнула Кара. – Очень боялась твоего света. Обзывала его «зомби-дискотекой» и закрывала глаза руками. Оно и понятно, слишком долго на Другой Стороне прожила…

– Как-как обзывала? – опешил Тони Куртейн.

– «Зомби-дискотекой», – с удовольствием повторила Кара.

– Круто! – восхитился тот. – Я же коллекцию собираю: кто как на Другой Стороне называет свет Маяка. Мой фаворит на сегодняшний день – «целевая реклама сердца Благословенного Вайрочаны».

– Чьего сердца?!

– Благословенного Вайрочаны. Вернешься на Другую Сторону… – как он выразился? А! – загугли, поржешь. В смысле здорово удивишься. Серьезно тебе говорю. Но «зомби-дискотека» мне тоже понравилась. Девочка молодец.

– Молодец, – согласилась Кара. – Мы обе с ней те еще молодцы, ловко от смерти удрали…

– Правда, что ли, от смерти?

– Ага. Причем не от какой-то абстрактной смерти, а от положенной лично ей. Мне подружка про Ванну-Белл рассказала, как про женщину, которая очень скоро умрет. Так я ее собственно и нашла.

– Интересная у тебя подружка. С воображением.

– Интересная – не то слово. Та самая, которая этим летом помогла Альгису прийти умирать домой.

– Да, тогда моя ирония неуместна, – смутился Тони Куртейн.

– Ирония всегда уместна, – улыбнулась ему Кара. – Просто потому, что приятно разнообразит любой разговор… Рано, конечно, мне радоваться. Мало ли что еще случится в больнице. Но я надеюсь на лучшее – во-первых, это приятно. А во-вторых, просто потому, что могу. В смысле, специально обучена. В моей профессии без надежды на лучшее – никуда. Сижу вот сейчас и думаю: а может, смерть Другой Стороны просто не способна пройти на свет твоего Маяка?

– Естественно, она не способна, – рассудительно ответил Тони Куртейн. – Она же не контрабандист с сигаретами. Не у нас родилась, – и, помолчав, добавил: – Ты имей в виду, если что, я на тебя больше не зол. Вряд ли ты сильно переживала, но все равно я должен был это сказать. Все прошло, когда ты притащила девчонку. Почему, сам не знаю, вроде она мне никто, а все равно счастлив так, что хочется плакать и руки тебе целовать.

Кара молчала, отвернувшись к окну. Наконец сказала:

– Ну здрасьте – «не переживала»! То еще удовольствие – быть злейшим врагом смотрителя Маяка. Да ты мне и сам по себе всегда нравился. Мало чего мне в этой жизни так жалко, как некоторых несложившихся дружб. А что не лезла к тебе с извинениями, так ясно же, что разговорами тут не поможешь. Да и не за что извиняться. У меня же тогда был выбор не между «отпустить его за пределы граничного города» и «не отпускать», а только между «передать его письма близким» и «ничего не передавать». Ты же знаешь Эдо лучше, чем мы все вместе взятые. Поди такого не отпусти, если ему припекло.

– Да, – кивнул Тони Куртейн. – Просто, знаешь, на одного себя трудно злиться. А с тобой за компанию – вроде уже ничего.

– Неужели и на себя больше не злишься? – спросила Кара. – Это ты крут, конечно.

– Да ни фига я не крут. Просто больше нет смысла злиться. Эдо вернулся. Во сне. На желтый свет.

– Матерь божья, – почти беззвучно прошептала Кара. – Но откуда ты зна?.. Да, прости, идиотский вопрос. Кому и знать, если не тебе.

– Вот именно. И с одной стороны, это так страшно, что продолжать просто злиться на себя и тебя за компанию – слишком мало. Несоразмерная цена. А с другой стороны, такая штука: я его видел. Во сне, но какая разница. Сделать конечно ничего не успел, не с нашим счастьем. Но я теперь точно знаю, что он победил.

– Победил? Кого? Ты о чем?

– Другую Сторону. Кого еще ему побеждать, – усмехнулся Тони Куртейн. – Как, рассказывают, и ты ее в свое время победила. Не сдалась, осталась веселой, храброй и сильной, какой была. Вот и Эдо тоже не сдался. Мне показалось, стал даже круче, чем был.

– В этом я вообще ни на минуту не сомневалась, – кивнула Кара. – Уж настолько-то я знаю людей.

– А я сомневался. Вернее, совершенно не сомневался в обратном. Потому что дурак – примерно такой же, как Эдо, если не хуже. Но тут ничего не поделаешь: если уж дураком уродился, таким и живи. Зато от нашей с ним дурости в итоге вышла какая-то польза – не для нас, так для других. Девочка вот домой вернулась; ладно, положим, эту конкретную девочку ты притащила, ей бы Маяк не помог, без тебя – кранты. Но Аура сама вернулась в августе. И Вера потом, в сентябре. Обе пришли на свет Маяка без посторонней помощи. То есть сперва приехали в город, сами не понимая зачем, растревоженные синим сиянием, одна вроде из Дублина, вторая откуда-то из России…

– Из Петербурга, – подсказала Кара.

– Ну, раз ты говоришь, значит, так и есть. Я не великий знаток географии Другой Стороны. Главное, обе приехали. И без особых проблем, вполне обычным образом пришли на Маяк. И Квитни вернулся, ты знала?

– Да ты что! – всплеснула руками Кара. – Квитни-Алхимик? Сын ссыльной Ванды?

– Собственной персоной.

– Ну ничего себе новость! Когда?

– Буквально позавчера. Конечно ты не успела узнать, у вас в Граничной полиции только плохие новости – срочные, остальные откладывают до выходных… С Квитни, кстати, вышла смешная история. Ты же в курсе, что он собирался выучиться на химика и узнать тайные формулы дурманящих средств Другой Стороны? Дескать, если уж они даже там людей веселят и радуют удивительными видениями, то у нас вообще будет – ух! И наступит новый золотой век чистой радости, как было до Исчезающих Империй…

– Да, я помню, – вздохнула Кара. – После того, как Квитни пропал, кто-то из его приятелей проболтался, что были такие планы. Романтик хренов. Весь в мать, даром что без нее вырос. Только та готовые зелья таскала, а этот решил поступить умней, за формулы в дурной башке за пределы граничного города не высылают… Ладно, смеяться-то в каком месте? Я так и не поняла.

– Пока ни в каком. Смешное еще впереди. И заключается в том, что на Другой Стороне парень стал поэтом. Вернее, знал о себе, что в юности был поэтом, даже стихи свои отыскал в каких-то старых журналах, прикинь. Как только Другая Сторона людей не морочит!.. В конце концов Квитни там нашел работу в рекламе, или что-то вроде того; по его словам, неплохо пошло, до хрена зарабатывал. А о своих драгоценных формулах вообще ни разу не вспомнил. Говорит, вряд ли смог бы разобраться даже в школьном учебнике химии. Просто совершенно иначе заработала голова.

– Да, это правда смешно, – улыбнулась Кара. – Пришел за дурманящими средствами – вот тебе поэзия и реклама, изучай на здоровье. Никто не шутит над нами лучше судьбы.