Луч цвета золотого тумана /#d7d190/

Тони не выходит навстречу, не машет нам рукой из-за плиты, не орет из подвала: «Сейчас поднимусь». Он сидит посреди пустой кухни с очень спокойным и не сказать что живым лицом, руки сложены на коленях, в них не то что ножа или поварешки, даже самокрутки нет. И у меня сразу сердце уходит – ладно бы в пятки, оно просто уходит на хрен, не желая принимать во всем этом участия; под ребром оставляет записку: «Наладится – звони, вернусь».

Зато Нёхиси жизнерадостно говорит:

– Кафе без крошки еды и без капли хоть какого-нибудь напитка – такого чуда мне в этой реальности еще никогда не показывали. А думал, уже все повидал. Ладно, раз так, сегодня я буду дежурным по кухне. И всех спасу.

– Что?! – переспрашиваю я; впрочем, это как раз совершенно неважно, важно, что Тони от изумления сразу становится похож на вполне живого и тоже спрашивает:

– Что?

Это называется «шоковая терапия». Нёхиси – великий мастер ее.

– Да ладно вам, – ухмыляется он, поспешно обретая условно антропоморфный облик, условно же совместимый с кухонной работой. – Всемогущий я или нет? И что, по-вашему, я, всемогущий, с обычной готовкой не справлюсь? Отставить кризис веры! – хохочет Нёхиси.

Пока он смеется, прямо поверх сверкающей чешуи и непонятно откуда взявшихся огромных перепончатых крыльев, с которыми на кухне не очень-то развернешься, непременно что-нибудь да сшибешь, возникает такой шикарный поварской передник, что серьезность намерений Нёхиси становится окончательно очевидна.

– Ты это… – наконец говорю я, – в зеркало на себя посмотри. Не то чтобы мне не нравилось, как ты выглядишь. Я бы сейчас с тобой даже за деньги сфотографировался. Но елки, что ты в таком виде нам наготовишь? Угли, фаршированные изумрудами? Бланманже из вулканической лавы? Адский серный эклер?

Нёхиси слушает меня с возрастающим интересом. Похоже он готов рассмотреть мои предложения по составлению меню. Но одолев искушение, решительно мотает головой:

– Извини, но я, пожалуй, не по десертам. Картошку с грибами точно могу пожарить. И какой-нибудь суп сварить. Видел, как это делает Тони, и примерно запомнил порядок действий. Звучит не так шикарно, как «бланманже», это я и сам понимаю. Но согласись, лучше, чем ничего.

И решительно поворачивается к плите, напевая под нос ангельским несносным фальцетом: «Шоу маст гоу он».

– Да я бы и сам… – наконец начинает Тони.

– Ты тоже посмотри на себя в зеркало, – встреваю я. – Не знаю, что у тебя случилось, но какое уж тут «сам».

– У меня-то как раз ничего не случилось, – говорит Тони. – Но у Тони Куртейна, похоже, стряслась по-настоящему большая беда. Не знаю пока, в чем там дело. Не могу разобраться. Просто проснулся сегодня в какую-то адскую рань, чуть не в половине – седьмого? Восьмого? Девятого? Ай, неважно. В половине какого-то темного предрассветного не пойми чего. И сижу с тех пор, как контуженный, делать ничего не могу, даже спать не могу, потому что больше нет смысла. Ну, якобы нет. Я ничего подобного, сам понимаешь, не думаю. Но чувствую именно так.

– А меня почему не позвал?

– А зачем? – пожимает плечами Тони. – Смысла-то нет… Повторяю, не то чтобы я так действительно думал. Но от ощущения полной бессмысленности хрен отделаешься. Оно оказалось сильнее всего остального меня.

– То есть я правильно понимаю, что ты до сих пор не завтракал? – спрашивает Нёхиси, на миг оторвавшись от мешка картошки, с которым у него сейчас происходит что-то вроде последней роковой битвы, бескомпромиссное «кто кого».

– Завтракал? – ужасается Тони. – Да я даже думать об этом не мог!

– Это плохо. Насколько я успел изучить человеческое устройство, смысла в вашей жизни до завтрака вообще не бывает. А если вдруг и зародится случайно, видал я в гробу такой смысл!.. Ну чего ты стоишь столбом? – укоризненно говорит мне Нёхиси. – А то сам в таком настроении ни разу не просыпался. Сперва свари человеку кофе, сострадать будешь потом. Я тебя даже к плите пропущу. Ненадолго. Хотя, между прочим, давным-давно бы мог научиться без огня кофе варить.

Чем особенно прекрасны всемогущие существа, так это своим здравым смыслом, который внезапно у них появляется в самые непростые моменты, после того, как всем остальным уже решительно отказал.

– В этой вари, – командует Нёхиси, вручая мне самую большую джезву. – Я тоже буду.

– А что, это адское чу… прекрасное волшебное существо, которым ты в данный момент являешься, умеет пить кофе? – ухмыляюсь я. – В смысле можно зверушке такое давать?

– Не знаю, пока не пробовал, – разводит руками и крыльями Нёхиси; с стола предсказуемо с грохотом валится на пол мраморная разделочная доска. – Но в любом случае, готовить человеческую еду лучше, будучи человеком. Так что сейчас дочищу картошку, чтобы ей неповадно было, и окончательно допревращусь.

– Вот этому мне бы у тебя научиться, – оживляется Тони. – Картошку точно надо чистить в таком каком-нибудь виде. Чтобы в страхе ее держать!

– Тогда уж лучше заставить ее очищаться самостоятельно, – подсказываю я.

Эти двое смотрят на меня, как средневековые монахи, которым пытаются втюхать нелепую идею, будто Земля вращается вокруг Солнца. Наконец Нёхиси говорит назидательным тоном:

– Всякий овощ по своей природе ленив. То есть просто недостаточно одухотворен, чтобы одолеть инертность материи. Если хочешь заставить его очиститься самостоятельно, придется радикально изменить этот баланс в пользу духа. Ты уверен, что станешь есть одухотворенный картофель?

Содрогаюсь:

– Ужас какой!

– Я однажды попробовал, – признается Тони. – Просто в качестве эксперимента. Три кило картошки испортил. Оказалось, от избытка одухотворенности резко портится вкус.

Картошка побеждена, кофе благополучно выпит, окончательно очеловечившийся Нёхиси в поварском переднике поверх старомодного мехового манто развлекается со сковородками, то есть теоретически как бы выбирает наиболее подходящую, а на практике просто ими жонглирует, подбрасывая до потолка. Тони уже настолько в порядке, чтобы адресовать хулигану укоризненный взгляд. Но все-таки недостаточно, чтобы стукнуть кулаком по столу и прекратить безобразие. И вот это его благодушие мне совершенно не нравится. Как-то не похоже, что кофе и остатки вчерашнего пирога вернули ему хотя бы намек на продолбанный двойником смысл.

Самое лучшее, что можно сделать для Тони в такой ситуации, – хорошенько его припахать. Я имею в виду, отвлечь какими-нибудь такими захватывающими делами, чтобы стало не до чужих тревог и печалей. И даже не до собственных. Вообще не до чьих. В идеале, подсунуть ему чистый холст, потому что Тони по-настоящему хороший художник, из тех, кто взявшись за кисти, забывает вообще обо всем. И сейчас…

Но пока я прикидываю, как бы это устроить, Тони поворачивается ко мне, улыбается, как ни в чем не бывало и говорит:

– Я, пожалуй, пойду прогуляюсь. Присмотри за мной. Сколько раз без тебя пробовал – не то чтобы вовсе не получается. Но все равно совершенно не то.

Ого. Совсем другой разговор. Все-таки Нёхиси был прав насчет смысла и завтрака. На будущее учту.

«Присмотри за мной» на самом деле всего-то и означает: «будь рядом и твердо знай, что у меня все получится». Это я запросто, не вопрос. Сколько лет знаком с Тони, с первой встречи ни минуты не сомневался, что у этого типа, если захочет, получится абсолютно все. Сам сперва удивлялся такой уверенности. В ту пору я еще даже о себе ничего подобного не знал.

Ладно, неважно. Важно сейчас другое: Тони сидит на стуле, внимательно глядя перед собой, и одновременно уже идет по бесконечно длинному пирсу туда, где яростным, торжествующим, немыслимым синим светом сияет старый маяк. И тяжелое, темное, обманчиво спокойное зимнее море окружает его с трех сторон. И такой лютый ветер там дует, что если стоять рядом с Тони, даже здесь, в натопленной кухне, можно озябнуть и, чего доброго, подхватить самый настоящий бронхит.

Но я все равно стою рядом с ним, потому что лучше этого ледяного соленого ветра могут быть разве только ледяные соленые брызги – не воображаемые, самые настоящие, вот сейчас, у меня на лице.

– Шапку надень, – строго говорит мне Нёхиси, почему-то маминым голосом. Иногда он – реально тролль.

Главное теперь – не повернуться случайно к зеркалу. Потому что я, конечно, чего только за последние годы ни навидался. И нервы у меня от таких тренировок стали даже не железные, а титановые, или какой там нынче самый прочный в мире металл. Но я все равно пока не готов увидеть, что именно появилось на моей голове в качестве так называемой шапки. Греет, и ладно. Хватит с меня волнений. Может позже взгляну, не сейчас. Сейчас я лучше буду смотреть на Тони, который, во-первых, без шапки, наскоро созданной Нёхиси, и это само по себе огромное облегчение. А во-вторых, он улыбается. Практически до ушей. Зрелище не хуже июньских закатов. Глаз не оторвать.

– Мне надо выпить, – вдруг говорит Тони. – Сам бы взял, но кухню сейчас вообще не вижу, а возвращаться мне пока рано. Так что выручай.

– Достань из буфета бутылку, любую. Открытые у него в верхнем ящике стоят, – прошу я Нёхиси. – И давай ее сюда.

– У меня руки заняты, – растерянно отвечает Нёхиси, который одной рукой перемешивает на сковородке лук, а второй отмеряет томатную пасту для супа. – Похоже, я перестарался, принимая традиционный человеческий облик. Не сообразил отрастить про запас еще пару верхних конечностей; уже в который раз убеждаюсь, что нельзя быть настолько педантом. Зато какое необычное ощущение – ты просишь сделать какой-то пустяк, а я не могу! Кажется, именно это люди и называют «беспомощностью». Один раз испытать такое даже забавно, но если каждый день, я бы чокнулся… А, понял, вот же как можно! – он сует в зубы перемазанную томатом ложку и освободившейся рукой наконец открывает буфет.

Тони берет у меня бутылку, но ко рту не подносит. Просто держит в руках. А что прозрачная янтарно-желтая жидкость постепенно из нее убывает, так это обычное дело. Вот к чему, к чему, а к подобным чудесам мне точно не привыкать.

Тони Куртейн стоит у окна своей спальни и смотрит вниз – туда, где, по идее, должна быть улица, фонари, по-зимнему голые деревья, веселые старухи с сигарами у входа в бар «Злой злодей», соседка Роза с двумя черными псами, они обычно в это время выходят гулять, но за окном бушует Зыбкое море, оно сегодня ведет себя как подвыпивший друг, который в разгар вечеринки узнал о твоей беде и сразу пришел обнять. Вот и море обнимает – как может. То есть на подоконнике лужа, и на полу тоже лужа, и сам я мокрый насквозь, замерз как собака, но от окна отойти не могу, да и нет в этом смысла… собственно, не только смысла, окна тоже больше нет, и подоконника нет, и спальни, и море явно не наше, чужое, гораздо темней и спокойней, – внезапно понимает Тони Куртейн. Он, по-прежнему мокрый насквозь, босой, в прилипших к телу штанах и старом домашнем свитере с дыркой на правом плече, идет по длинному пирсу, туда, где в сизых ноябрьских сумерках ясным синим огнем сияет далекий маяк. Не как раньше – было? мерещилось? снилось? – в общем, не затылок к затылку со своим двойником, а просто рядом. И тот зачем-то абсурдно улыбается до ушей:

– Видишь, отлично у нас получилось. Я же тебе говорил!

Ну да, у нас получилось увидеть вот такой удивительный сон, – равнодушно думает Тони Куртейн. – А толку от наших с тобой снов – теперь-то? Но вслух говорить подобные вещи конечно не надо. Ему со мной и так сейчас нелегко, хотя с виду не скажешь. Идет вприпрыжку, как школьник, пихает локтем в бок, шепчет, как заговорщик:

– Выпить нам сейчас не помешает, точно тебе говорю.

Тони Куртейн не успевает не то что сказать, даже подумать – а смысл напиваться во сне? – как в его руке оказывается бутылка с каким-то прозрачным напитком, желтым, как мед, как янтарь, как наш с тобой проклятый свет.

– Это моя настойка на июльском полуденном солнце, – тараторит двойник. – Ничего из ряда вон выходящего, есть у меня и вкуснее, зато согревает с первого же глотка. В самый жаркий день лета ее готовил; это, между прочим, непросто – быстро, пока солнце стоит в зените, поймать хотя бы пару лучей в бутылку и там их удержать. Не каждый год получается. Но в последнее время я вроде бы наловчился, прошлым летом целых четыре луча поймал, один за другим, такого со мной еще не было. Два – и то грандиозный успех, а тут – четыре! В общем, я молодец. А ты пей давай. Босиком же по такой холодрыге! Я бы сдох.

Тони Куртейн не успевает не то что сказать, даже подумать – великое дело, босиком по пирсу скакать, во сне еще и не такое бывает. И вдруг понимает, как он зверски, невыносимо замерз. Сон, не сон, а терпеть невозможно. Берет бутылку, делает осторожный глоток и чувствует, как его тело наливается сладким веселым жаром. После второго глотка тепло достигает кончиков пальцев, после третьего, кажется, сердца, которому вдруг становится радостно и легко. Что я делаю? – думает Тони Куртейн. – Господи, что я делаю? Нельзя, чтобы мне сейчас было так хорошо. Это неправильно, потому что… В общем, неправильно, точка. Но во сне наверное все-таки можно? Хотя будем честны, какой это, в задницу, сон.

– Конечно, не сон, – кивает его двойник. – Просто вот такая прогулка. Одна из великого множества отличных прогулок, которые у нас с тобой впереди.

Тони Куртейн не успевает не то что сказать, даже подумать – какое у меня теперь может быть «впереди»? – как двойник ловко отбирает у него бутылку, говорит:

– Я тоже хочу попробовать. Еще никогда во время подобных прогулок ничего не ел и не пил. – И, помолчав, добавляет: – Ты зря так стараешься оставаться несчастным наперекор удивительным обстоятельствам в нашем с настойкой и морем лице. Ты не обязан каждый миг горевать. Никому твое горе даром не нужно. И ничего не изменит, хоть изгорюйся до самых костей.

Тони Куртейн не успевает не то что сказать, даже подумать – ты прав, никому мое горе не нужно, но я должен его испытывать, так просто честно, – как бутылка с настойкой на горячих июльских лучах снова оказывается в его руках. И он жадно, как воду, пьет давно минувшее лето алчной, ненавистной, прельстительной Другой Стороны. Говорит, отдавая бутылку:

– Спасибо. Я наконец-то согрелся. Это было просто спасение. Хотя, положа руку на сердце, я совсем не уверен, что хочу быть спасенным. Дурная это работа – меня сейчас спасать.

В этот момент на его затылок опускается невидимая рука, такая тяжелая, что на ногах устоять почти невозможно, но Тони Куртейн все равно продолжает идти по пирсу, невозможно сейчас не идти. И голос, такой же тяжелый, как эта рука, невыносимый, как свет Маяка, чужой и одновременно знакомый, шепчет в самое ухо: «Ты не о том думаешь. Думать надо не о себе. А о том, что жизнь всегда начинается заново, когда нам кажется, будто она закончилась. В такие моменты ей с нами очень легко. И еще подумай о том, сколько Путей у нас нынче открыто – ты умный, угадай, для кого я их открывал? Ладно, не гадай, сам скажу: для всех, кому повезет. Но выиграть в этой лотерее не то чтобы сложно. Просто прикинь, как легко теперь даже обычному человеку, рожденному на Другой Стороне стало пройти к вам, на изнанку. Ну, правда, сперва еще надо доехать до граничного города и прогуляться по нашим улицам. Но в жизни чего только не случается. Великая затейница – жизнь».

Тони Куртейн не успевает не то что сказать, даже подумать – не надо дразнить меня обещаниями, это жестоко и бесполезно, нет у меня сейчас сил надеяться на невозможное, да и какой в этой надежде смысл, – как в лицо его бьет морская волна, с такой яростной силой, что он отступает, споткнувшись, падает на кровать, тут же вскакивает, трясет головой, плюется, бранится, смеется, наконец поднимается и идет за ведром и тряпкой, потому что на полу его спальни уже не просто какая-то лужа, там практически бушует мировой океан.

– Вот это сейчас внезапно было, – говорит Тони, чуть не навернувшись со стула; собственно, и навернулся бы, да я его подхватил.

Он встает, машинально утираясь рукавом свитера, такого же мокрого, как его лицо, и тут же снова садится. Хорошо хоть не мимо стула. А то пришлось бы снова ловить.

– Ну и чего ты стоишь? – укоризненно говорит мне Нёхиси. – Помоги человеку. На меня не рассчитывай, у меня вот-вот пригорит картошка. И суп опять закипает, не дождавшись команды. И при этом всего две руки! Принеси ему полотенце и что-нибудь переодеться. Так будет честно. Сам его намочил, сам и суши.

– Справедливости ради, не я, а море. Даже два моря. Целых два моря вступили в преступный сговор, чтобы его намочить, прикинь.

Но отправляюсь за одеждой, куда деваться. Сама она к нам не придет. Материя инертна, и далее по тексту. А одухотворять чужие штаны с полотенцами я пока не готов.

Тони яростно трет голову полотенцем и вдруг начинает смеяться. Спрашиваю:

– Ты чего?

– Бутылка! – сквозь смех объясняет Тони. – Моя бутылка с настойкой где-то там на пирсе осталась. Вот это номер! Никаких следов кроме света я до сих пор вроде не оставлял, а тут само получилось. Представляешь, если кто-то ее найдет и допьет?

– Скорее всего, твою бутылку той самой волной унесло. Считай, море за вами допило. Собственно, сразу два моря – выпили на брудершафт. Даже завидно. В смысле жалко, что я – не они. Зато если прямо сейчас кто-то сдуру полезет купаться, то-то удивится, что вода в ноябре теплая, как в июле. Интересно, сколько может продержаться такой эффект? Наверняка существует формула, позволяющая это рассчитать. Но я ее не знаю. Никогда не был силен в теоретической метафизике. Только в практической. Да и то через раз.

– Никакие формулы тут не помогут, – встревает Нёхиси. – Будет, как само море решит. Если ему вдруг с какого-то перепугу понравится быть теплым, может хоть до весны таким оставаться. А нет – ну извини.

– Спасибо, – говорит Тони, возвращая мне полотенце. И растерянно оглядывая расшитый кружевами и блестками ватник, спрашивает: – Где ты такое взял? И зачем мне принес?

– Когда я его брал, оно было рубашкой. Темно-синей в мелкую клетку. Толстой, теплой, байковой, или вроде того; я еще подумал, такую приятно надеть после бани… ну, то есть после морской волны. Неважно. В общем, твоя рубашка сама превратилась. Я ничего с ней специально не делал. Слова дурного ей не сказал. Даже не взирал с укоризной, побуждая к добровольным метаморфозам. Вот интересно, эта ваша так называемая инертная материя – она-то куда смотрела? Как допустила такой бардак?

– Ну так просто в твоих руках материя перестает быть инертной, – объясняет Нёхиси. – И ее можно понять. На ее месте я бы и сам перестал немедленно, просто чтобы тебе понравиться. К счастью, я отродясь ни из чего такого не состоял.

– Ясно, – вздыхает Тони, надевая сверкающий ватник. – Значит, вот так у нас в этом сезоне выглядит примат духа над материей. Буду знать. Спасибо, что хоть размер от духовности не уменьшился. Вроде не жмет в плечах.

– И очень тебе идет, – вежливо говорю я, чтобы его утешить, сделать хоть одно доброе дело прежде, чем лопну от смеха. Говорят, многие злодеи, предчувствуя скорую гибель, спешат исправиться. Ну вот и я.

Потом мы, конечно, складываемся пополам от хохота, потому что Тони в этом ватнике прекрасен, как рождественская звезда. Он сам, посмотревшись в зеркало, ржет громче всех. Но переодеваться не рвется. Все-таки Тони художник, он как никто понимает, что красота – мира в целом – требует жертв.

Досмеявшись, Нёхиси гасит огонь на плите, накрывает крышками кастрюлю и сковородку, демонстративно падает в кресло, томно обмахивается передником, закатывает глаза, имитируя легкий, ни к чему не обязывающий обморок, и наконец говорит:

– Всемогущество всемогуществом, но эта ваша готовка – полный трындец. Видимо это и называется «упахаться». Много раз слышал слово, но не мог вообразить состояние, которое им описывают. Готов спорить, сейчас это оно и есть! Как ты вообще с этой кухней справляешься? – спрашивает он Тони. – Каждый день, без отдыха! Я потрясен.

– Ну а как ты дырки в небе проделываешь? – пожимает плечами Тони. – Лично мне даже издалека смотреть трудно, а у тебя отлично идет.

– Так это совсем другое дело!.. – машет руками Нёхиси.

– Конечно, другое. Каждому свое. Я хочу сказать, от любимой работы сил только прибавляется. А готовить я как раз очень люблю.

– Прибавляется, факт, – с видом знатока киваю я, доставая из кармана бутылку шампанского. – Вот у меня, к примеру, любимая работа – выпивку из карманов доставать. Из чужих гораздо смешнее, зато из своих – надежнее. А то встречаются такие унылые типы, у которых в карманах сколько ни ройся, там то уксус, то какой-то дурацкий отбеливатель, то вообще, не приведи боже, полезный для здоровья безглютеновый жидкий компост.

И разливаю шампанское по толстым керамическим кружкам. Но не от вековой неприязни к правилам застольного этикета, как можно подумать, просто кружки – тут, рядом. А за бокалами лень вставать.

– Слушай, как же все-таки хорошо, что у тебя наконец-то снова есть имя! – говорит Тони, принимая из моих рук желтую кружку с изображением самого несчастного в мире злого дракона о трех головах и надписью: «Нам надо больше кофе!»

– У меня снова есть – что?.. – переспрашиваю, но умолкаю на полуслове, сам уже понял, о чем он. Имя у меня, похоже, действительно есть. Слава богу, всего одно, и не то, что было дано при рождении – все, как заказывал. Что тут скажешь, молодец Стефан. Я-то, зная его, надеялся… в смысле, всерьез опасался, что он надолго с этим делом затянет. Но Стефан решил не тянуть.

– Это оно у тебя, получается, заново отросло после сожжения? – интересуется Тони. – Как трава?

Молча пожимаю плечами. За ответ худо-бедно сойдет.

– Чего только не бывает! Не знаю, как ты, а я очень рад. Совсем без имен, конечно, было красиво, не спорю. Шикарный минимализм с закосом под Иегову. А все-таки очень трудно было о тебе – ладно бы говорить, но даже просто думать и вспоминать. Особенно когда ты где-то подолгу шляешься и не заходишь. Сидишь как дурак, чувствуешь, что не хватает – как его? ну, этого… в общем, этого! А кого-чего именно, даже сам себе не можешь толком сказать. А ты Иоганн-Георг, оказывается! – веселится Тони. – Слушай, а тебя так действительно мама с папой назвали? В честь Фауста? Он был их любимый литературный герой?

– Да ладно тебе – мама с папой, – фыркаю я. – Не клевещи на ни в чем не повинных людей. А то ты первый день меня знаешь. Сам когда-то придумал, специально, чтобы с девчонками знакомиться. Услышав такое, они обычно зависают, как старые компьютеры. Можно сразу перезагружать.

– Дело вкуса, конечно, но, по-моему, ощущение, что не хватает неизвестно чего, и есть твое настоящее имя. Уж точно больше всех остальных тебе идет, – говорит Нёхиси, шумно прихлебывая шампанское. И одобрительно добавляет: – Смешная все-таки штука. По-моему, от этих пузырьков делается щекотно в радиусе нескольких километров от меня. Хорошо, что я поленился сразу превращаться в кота, а то бы вы без меня все выдули. Коты же такое не пьют, я правильно помню?

– Обычно не пьют, – киваю. – Но кот, который из тебя получается, справился бы наверняка.

– Ну уж нет. Пить шампанское котом… из кота? через кота? – деньги на ветер, – возмущается Тони. – У них же совсем другие вкусовые рецепторы.

– Вот именно, – флегматично кивает Нёхиси. – Я однажды котом одну из твоих наливок попробовал. Не помню, какую именно, но вряд ли это имеет значение. Хорошо хоть не начал сразу лакать, а сперва осторожно лизнул. Такой ужас, вы не представляете! Больше никогда.