162. ВАНЬКА-ПАШКА

Пашка – уникум. Пашка не хотел быть актером.

По всей «физике», психотипу и трогательно оттопыренным ушам это мог быть второй Никулин. Видимо, Пашке это часто говорили, поскольку до актерского он учился в цирковом училище на клоуна. Но ушел оттуда и поступил на курс Пороховщикова. Строгая мама Пашки (он в семье был единственным ребенком и мужчиной) железной рукой вела его по творческой стезе, несмотря на взбрыки и сопротивление. Мама Пашки работала режиссером на телевидении.

На показ самостоятельных работ Пашка явился с опозданием, к самому финалу. На голове Пашки была трогательная потертая ушанка. На груди синий рабочий фартук с карманами (подозреваю, он остался после школьных уроков труда).

В руках Пашка держал блюдце со свечой и чернильницу с пером. Блюдце было с золотой каемочкой, а чернильница пустая.

Я вздохнул.

– Какой у тебя этюд?

– Чехов, «Ванька».

Однако.

– А текст ты выучил? – спросил я.

– Зачем? – искренне удивился Пашка. Глаза его стали круглые. Он вынул из кармана и показал нам исписанные крупным почерком листки. – Здесь все есть. Я просто буду делать вид, что пишу, а сам буду читать.

Мы с Андреем Калининым переглянулись.

М-да. Мы тогда оба очень серьезно относились к актерской профессии. Возможно, и нам, и самой актерской профессии было бы легче, если бы мы относились к ней чуточку несерьезней. Процента на два. То есть девяносто восемь процентов – серьезно. И два – дуракавалянье. Мне кажется, Калинин освоил эту истину раньше меня. Поэтому сейчас он режиссер в Александринке, а я простой фантастический писатель.

Но в тот момент не выучить текст нам казалось чем-то странным, вроде пришествия инопланетян ясным солнечным утром. Типа «привет, земляне!». И кто-то машет тебе зеленой кожистой лапой.

Я нашел на столе листок с планом выгородки. План был удивительно лаконичным. Внизу листа крупные буквы «З А Л», а посередине – неровный прямоугольник. Подписано «скомейка».

– Одна скамейка? Поперек сцены?

Пашка кивнул.

– И все?

Пашка снова кивнул.

– Я вынесу, – быстро сказал Калинин.

– Свечку, чернильницу?

– Я сам, – сказал Пашка. Он поморгал. – Только надо зажечь, наверное.

Калинин вытащил зажигалку.

Ее тут же отобрала Катя Чебышева. Катя была старостой курса, у Кати было чувство ответственности размером с Тюменскую область. Вы представляете себе чувство ответственности размером с несколько Франций?

– Я зажгу, – сказала Катя Андрею. – А ты вынеси скамейку.

– Хорошо, так и решим, – сказал я. Времени было в обрез. Сейчас должен был закончиться этюд, нам делать выгородку на следующий, а мне ставить музыку. Я, как обычно, работал «радистом» и помощником режиссера, то есть, вел показ. А мы еще не разобрались с этюдом. Вообще, по-хорошему, тот, кто не явился на генеральный прогон, автоматом снимается со спектакля (показа). Вадим Чеславович, наш преподаватель актерского мастерства, так бы и сделал. Но мы были молоды и отходчивы. И это был показ самостоятельных работ.

– И еще, – смущенно попросил Пашка. – Можно мне какую-нибудь музыку?

Выгородку для следующего номера мы поставили мгновенно, я сел к музыкальному центру. Этюд начался.

Пока он шел, я мысленно переворошил свои диски. У меня их целый чемодан. Что подойдет для чеховского «Ваньки»? Рассказ трагический, зимний, хотя, казалось бы, смешной. Но от этого смеха на стенку лезть хочется. Ага. Я мысленно прослушал вступление. Вот это подойдет, пожалуй.

Заунывный вой вьюги, переходящий в классическую музыку (Чайковский, Скрябин? – уже не помню). Да, это хорошо.

Это был первый показ самостоятельных работ нашего курса. Заявок было так много, что преподаватели посовещались с мастером и тот выделил нам два дня. То есть мы показывали самостоятельные отрывки два дня подряд.

По три-четыре часа. Два действия с антрактом. Практически спектакль. Мы были кривые, зажатые, переигрывающие, с плохой дикцией. Мы на сцене кричали, прыгали, странно дергались и рвали страсть в клочки. А народный артист Пороховщиков на все это внимательно смотрел. Порох всегда считал, что показ самостоятельных отрывков – важная часть обучения будущего актера.

На первом показе мы с Димой Глущенко сделали рассказ Довлатова (забыл название). Я играл дядю, туповатого и прижимистого, а Глущенко – прохиндеистого студента-племянника. Потом я играл отрубленную голову Иоанна Крестителя в монологе принцессы Саломеи.

На второй день мы с Аней показывали отрывок из комедии Гольдони «Трактирщица». Я изображал Кавалера, туповатого и надменного женоненавистника. Аня играла хозяйку трактира, прекрасную и лукавую. Она с помощью шикарного бифштекса и женского коварства разбивала Кавалеру сердце. И я fallin’ in love прямо на сцене.

…Калинин с Катей закрыли занавес.

Этюд закончился. Теперь Пашка! Я бросился на помощь. Мы дружно потащили со сцены столы, стулья, какие-то лампы и столовые приборы.

Через две минуты площадка была пуста.

Я вернулся к пульту. Калинин вытащил скамейку на середину сцены. Катя чиркнула зажигалкой и зажгла свечу.

Я поставил и включил музыку. Поехали.

Калинин приглушил свет. К сожалению, на этой сцене наши осветительные возможности были ограничены. Только включить/выключить одну зону из четырех, или две, или все сразу.

Пашка вышел на сцену в полутьме. В руке он нес блюдце с горящей свечой. В другой руке – чернильницу с гусиным пером. На круглом курносом лице Пашки дрожали отсветы пламени (Пашка изрядно нервничал).

За окном бушевала вьюга. Я медленно поворачивал ручку громкости, чтобы плавно свести звук на минимум.

В зале затихли.

Пашка поставил блюдце на скамейку, рядом чернильницу. Опустился на колени. Он был нелеп и трогателен в своей дурацкой ушанке. Пашка вытащил из кармана фартука измятые листки, положил на скамейку, тщательно разгладил ладонями. Затем взял перо, зачем-то осмотрел кончик (муха?) и обмакнул в чернильницу…

– Милый дедушка, Константин Макарыч, – заговорил Пашка, медленно и тщательно выводя пером. Он почти касался носом листка. – И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего… всево… от господа бога.

Пашка остановился, всхлипнул носом. Затем продолжил писать:

– Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался.

В зале стояла странная, озадаченная тишина. Кто-то приглушенно сказал: «он что, на самом деле?». Кто-то засмеялся.

Я решил, что это провал. Совершенный провал. Пашка говорил очень тихо, даже я, стоя за кулисой, его едва слышал… Значит, в зале вообще не поймут ни слова.

– Подмастерья надо мной насмехаются, – бормотал Пашка, карябая пером. – Посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы… а хозяин бьет чем попадя… А еды нету никакой.

Я видел Пашкины оттопыренные уши, розовато просвечивающие в полутьме, и жалел его. Эх ты, актер.

– Утром дают хлеба, в обед каши, и к вечеру тоже хлеба… а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают… – Паша вытер нос рукавом и неожиданно всхлипнул.

В зале вдруг всхлипнули в ответ. Я покосился. Мы с Калининым переглянулись. Андрюха пожал плечами: ничего не понимаю.

– А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… – Пашка стащил с головы ушанку, вытер слезы (какие еще слезы?!) и снова напялил на голову. Голос его дрожал: – Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…

Прошло двадцать минут. Это было долго. Это было как в фильме Тарковского, когда камера мучительно медленно плывет над бегущей водой, и полем, и деревьями, и ветер колышет травинку, и поток воды уносит кусочки белой краски с кистей, и во всем этом есть какой-то высший смысл и предназначение, и давление времени, и необъятность жизни, и высказывание художника, только в конце – Пашка.

– А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков…

Когда Пашка наконец дописал письмо, в зале всхлипывали в несколько голосов.

Пашка достал конверт, купленный за копейку, тщательно запечатал письмо, и, высунув язык от старания, дописал адрес.

– На деревню… дедушке… – Он остановился, подумал и добавил: – Константину Макарычу.

В зале уже рыдали.

…Роль Ваньки ненадолго сделала Пашку звездой нашего курса. На разборе самостоятельных работ Порох хвалил его. «Вот, – говорил нам Порох своим мощным хриплым голосом. – Он ничего не играл, он существовал. Был самим собой в предлагаемых обстоятельствах. Молодец! – это уже Пашке. – Ты на сцене занимался ДЕЛОМ».

Мы с Калининым и Катей переглянулись. Мы-то знали. Какой там наигрыш, что вы… Пашке на сцене было не до этого.

Вся его уникальная «физика», психотип, актерский талант и вдохновение сошлись вместе, чтобы создать образ несчастного Ваньки Жукова и…

…и вы только попробуйте разобрать эти его каракули!

Тут не то что Никулиным, тут Марлоном Брандо станешь.