Пропотевшая одежда прилипла к телу, хотя он так замерз, что дрожал. Кровеносные сосуды сузились, кровь перетекла к важнейшим органам. Он находился в шоке, и тело реагировало соответственно. Все, что раньше было таким важным, теперь казалось расплывчатым и нечетким. Ему хотелось плакать и принять позу зародыша, но он не мог. Пока не мог.

Он оперся руками о стол, чтобы встать, но передумал, почувствовав, что не хватит сил.

– Где он? Где ты его запер?

– По иронии судьбы, ты вдруг так заинтересовался своим сыном.

– При чем здесь ирония?

– При том. Теперь самое время беспокоиться о нем. У меня самого нет детей, но смею утверждать, что ты припозднился. Я полагаю, что, во всяком случае, ты прочел отрывки из его дневника, и поэтому спрашиваю: где родители? Ты наверняка тоже бы задал этот вопрос, если бы речь шла не о твоем сыне. Ты так не думаешь? – Торгни Сёльмедаль взглянул на Фабиана, ожидая согласия, но Фабиан сохранял бесстрастное выражение лица. – Нам с тобой следовало бы признать, что еще полчаса назад твой любимый сыночек интересовался, где же его родители.

Каждый мускул у Фабиана дрожал от нетерпения – он готов был наброситься на сидящего напротив мужчину и в кровь разбить его ухмыляющееся лицо. Но он сдерживался, желая любой ценой сохранить самообладание.

– Я только не понимаю, почему ты втянул его в это дело.

– Давай лучше поговорим, почему ты вообще здесь сидишь. Ведь ты даже не входил в базовый план. Ты жил в Стокгольме и годился только на то, чтобы в конце улучшить показатели. Кроме тебя и Лотты Тинг, все остались жить здесь. Но тут ты переезжаешь. Почему, не спрашивай. Я никогда не понимал, зачем возвращаться на место преступления. Но вот ты приехал, и тогда я решил отвести тебе более значительную роль, при этом, честно говоря, я совсем не волновался. Беглый просмотр того, что ты учудил, – чтение не из приятных. Так что я не считал тебя реальной угрозой, что оказалось грубым просчетом. Охотно признаю: пока что это, безусловно, моя самая большая ошибка, которая почти стоила всей этой операции. Так что пью за тебя и за твой, так сказать, полицейский инстинкт. – Он сделал паузу и отпил кофе. – Твоя работа с машиной в самом деле произвела на меня большое впечатление. Я пытался вычислить, как ты смог ее найти, но мне это не удалось. Не отвечай – я, в конечном счете, сам пойму. Кстати, твой кофе остывает.

– Пусть остывает.

– Как хочешь. Как бы там ни было, твои силовые приемчики внесли в план изменения, и теперь он гораздо лучше. Теперь, когда ты стал венцом творения вместо Моники Крусеншерна. Ты ее помнишь? Наша учительница, всегда носила клетчатую юбку и отводила глаза, как только случалось что-то неприятное. Немного тебя напоминает. Как только случается что-то неприятное, ты смотришь в другую сторону. Держу пари, что ты не раз и не два чувствовал, что у твоего сына не так уж все гладко. Но ты, как Моника, предпочитал поворачиваться к нему спиной.

Фабиан больше не мог сдерживаться. Вскочив с места, он опрокинул стол и набросился на Торгни Сёльмедаля, который потерял равновесие и упал со стула. Фабиан увидел, как его пистолет скользит по полу, и ему удалось остановить его одной рукой, но тут он почувствовал, как тело начинает сводить судорога, и острая обжигающая боль распространяется от живота по всему телу.

Торгни Сёльмедаль выключил электрический пистолет и освободился от хватки Фабиана.

– И ты называешь это цивилизованным поведением?

Фабиан не сумел ответить. Он лежал на полу, тело свело в судороге. Он мог думать, но не шевелиться. Краешком глаза он увидел, как Сёльмедаль поднял с пола пистолеты, положил их на мойку, выдвинул ящик с приборами и достал оттуда ножницы для мяса, а из холодильника – шприц. Фабиан попытался что-то сказать, но смог издать только слабый стон.

Тем временем Сёльмедаль засунул ножницы под воротник его рубашки и сделал большой разрез, чтобы высвободить шею. Фабиан пытался оказать сопротивление, но тело не слушалось, и Сёльмедаль спокойно нащупал его сонную артерию.