ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Спокойные годы
Где находится точка равновесия между интересами общества и личными интересами отдельного человека? Когда забота о собственных нуждах переходит невидимую грань и превращается в своекорыстие?
Эти вопросы я привезла с собой в Дундалис, и они продолжают ежедневно мучить меня. Сколько чаяний и надежд связали со мною люди, сколько людей верили, будто я обладаю магической силой, способной изменить их мир к лучшему. Если бы я продолжала битву, мои завоевания были бы не только скромными или недолговечными, но и совершенно разрушительными для меня. Я начала разрушаться с того момента, когда негодяй Маркворт бросил в подземелье Санта-Мир-Абель моих приемных родителей; оно продолжилось на поле близ Палмариса, где он похитил из моего чрева еще не рожденного ребенка, и потом в Чейзвинд Мэнор, когда он опасно ранил меня, но главное — когда он забрал от меня моего мужа, моего любимого Элбрайна. Страх выгнал меня из Палмариса и заставил уехать в более тихое и спокойное место.
А вдруг я ошибалась? Что, если бы я могла помочь тем, кто заслуживает лучшей участи? Какая ответственность, какие обязательства легли бы тогда на мои плечи?
С того самого утра, когда я впервые увидела, как Элбрайн исполняет танец меча — би’нелле дасада, — я страстно мечтала научиться этому танцу. Я усвоила все, чему учил меня Элбрайн, перенявший искусство би’нелле дасада у народа тол’алфар. Мне хотелось стать таким же Защитником, как и он. Но сейчас, думая об этом по прошествии времени, я не знаю, обладаю ли я тем же благородством духа, каким обладал он. Я научилась танцу меча и даже достигла определенного уровня совершенства, чтобы дополнять боевые движения Элбрайна своими и успешно сражаться бок о бок с ним. Однако остальным качествам, присущим рейнджеру Защитнику, научить невозможно. Эти качества должны быть частью души и сердца человека. Возможно, поэтому я потерпела поражение. Элбрайн… нет, не Элбрайн, а Полуночник… не раздумывая включился в битву с Марквортом, хотя сам уже был серьезно ранен и знал, что это сражение наверняка будет стоить ему жизни. И все же он ринулся в бой, не испытывая сомнений, страха или сожаления, ибо он был рейнджером. Он знал: избавление мира от демона, вселившегося в отца-настоятеля церкви Абеля, значило несравненно больше, чем спасение собственной плоти и крови.
Я тоже шла на бой с Марквортом, собрав всю свою силу и волю, однако мною двигало не благородство духа, а обыкновенная ярость и сознание того, что демон отобрал у меня всё. Сейчас мне не дает покоя вопрос: решилась бы я на битву с Марквортом, если бы знала, что демон навсегда отберет у меня и моего дорогого Элбрайна?
Вряд ли.
С этими вопросами, огнем которых опалены все мои мысли, я приехала на север, в тихий Тимберленд, рассчитывая обрести мир внутри себя. Однако здесь меня подстерегал еще один жестокий и коварный жизненный парадокс. Я стремлюсь к миру с собой, я страстно желаю этого мира. Но что ждет меня, когда я его достигну? Когда во мне уляжется внутренняя сумятица, не исчезнет ли вместе с ней и смысл жизни? И не наступит ли вместе с внутренним покоем и внутренняя пустота?
Каков же тогда иной выбор? Тот, кто сражается не за мир внутри себя, а за мир для окружающих его людей, всегда стремится к недостижимой цели. Всегда кто-то или что-то будет угрожать этому миру: тиран-правитель, война, жестокий землевладелец, грабитель в темном переулке или одержимый демоном отец-настоятель. Для столь сложных и противоречивых созданий, какими являются люди, рай на земле невозможен. Не существует совершенного человеческого мира, свободного от страданий и битв.
Теперь я знаю, что это так; точнее, я очень боюсь, что это так. И потому я ощущаю бессмысленность любых усилий. Все они напоминают мне попытки взобраться по крутому и скользкому склону, где каждая из этих попыток неизменно кончается сползанием вниз.
Будет ли новый отец настоятель хоть в чем-то лучше прежнего? Возможно, да, поскольку те, кому предстоит его выбирать, постарались найти человека, обладающего благородными качествами. А тот, кто сменит его? А тот, кто придет потом? Боюсь, что все это рано или поздно приведет к новому Маркворту. Как в таком случае не видеть бессмысленности приносимых жертв?
Так могу ли я согласиться, что Элбрайн не напрасно пожертвовал своей жизнью?
Теперь я живу в Дундалисе, в тихом и спокойном месте, укрытом глубокими снегами. Мир движется в новый, восемьсот двадцать восьмой год Господень. Как я любила приход нового года в те далекие дни, когда мы с Элбрайном бегали вблизи Дундалиса и не знали ни о каких гоблинах, демонах и людях, подобных Далеберту Маркворту!
Наверное, одним из величайших качеств, которое от меня отняли, была безмятежность. Сейчас я вижу мир ясно и отчетливо, и ничто не может скрыть от меня его грязные стороны.
И могилы, в которых погребены герои.
Джилсепони Виндон
ГЛАВА 22
КОЗЫРНОЙ ХОД
Снег был глубоким, а северный ветер — обжигающе холодным, но настоятель Браумин уверенно приближался к воротам Чейзвинд Мэнор.
Как всегда, часовые долго продержали его у внешних ворот, не предложив подождать в небольшой сторожке и не угостив горячим чаем. Нет, они просто пялили на монаха глаза — такие же холодные, как северный ветер. Браумин невольно задумался над тем, удастся ли ему когда-нибудь залатать брешь в отношениях между церковью и государством, появившуюся стараниями герцога Каласа?
Наконец настоятеля пропустили во дворец, где ему снова пришлось ждать. Прошел час, затем другой. Браумин отнесся к этому спокойно и развлекал себя как мог. Он насвистывал и напевал свои любимые гимны и даже убедил одного суетливого слугу пройти обряд покаяния.
Каяться во владениях герцога Таргона Брея Каласа не любили, и обряд был прерван камердинером, пригласившим Браумина пройти к герцогу.
Настоятель Браумин молча помолился, прося прощения за столь легкомысленное обхождение с глуповатым слугой, и пообещал себе, вернувшись в Сент-Прешес, самому принести покаяние.
— Доброе утро, утро Божье, герцог Калас, — весело сказал Браумин, входя в кабинет герцога.
Калас, восседавший за массивным дубовым столом, смотрел на него с нескрываемым подозрением.
Браумин помолчал, внимательно разглядывая хмурого герцога. В последнее время Калас пребывал в особенно дурном настроении, о чем знал весь город. Настоятель прекрасно понимал причину: многие урсальские аристократы сейчас грелись на солнышке где-нибудь в Энтеле или на Драконовом Озере, а Калас был вынужден скучать в Палмарисе, коротая холодные зимние дни один, без близких друзей.
Даже бравые рыцари герцога начали высказывать недовольство и тосковать по дому.
— Утро как утро, — буркнул Калас, отбросив в сторону какие-то свитки и едва не перевернув чернильницу. — Каждое утро является Божьим.
— Несомненно, — Браумин намеренно говорил нарочито бодрым тоном.
— И вне зависимости от того, кто как понимает Бога, — продолжал герцог Калас, сощурив глаза.
— Вот одно из самых непосредственных понятий о Боге, — без промедления объявил Браумин.
Он бросил Каласу на стол свернутый пергамент.
Продолжая все так же подозрительно поглядывать на Браумина, герцог подхватил свиток и снял с него ленточку. Потом он поспешно развернул пергамент и забегал глазами по строчкам, стараясь ничем не выдавать своих чувств. Закончив чтение, Калас бросил пергамент на стол и выпрямился в кресле, сложив перед собой руки.
— Часовня, посвященная Эвелину Десбрису? — спросил он.
— Да, в Кертинелле, с благословения нового отца-настоятеля Агронгерра, который является, насколько я понял, добрым другом младшего брата нашего короля.
Калас, прекрасно осведомленный об отношениях между принцем Мидалисом и церковью Абеля в Вангарде, даже глазом не моргнул.
— Не пойму я что-то вашу церковь, настоятель Браумин, — заметил он. — Вначале вы объявили Эвелина еретиком, теперь святым. Почему вас все время кидает между добром и злом? Почему сегодня вы поклоняетесь Богу, завтра — демону? Или в ваших глазах они одинаковы?
— Ваше богохульство, герцог Калас, не удивляет и не задевает меня, — ответил Браумин.
— Если вы считаете, что у меня есть желание чем-либо удивить вас или ваше церковное начальство, тогда вы вообще не понимаете моего характера, — твердо и убежденно проговорил герцог.
Настоятель Браумин слегка поклонился. Ему вовсе не хотелось уводить разговор на эту скользкую тропу.
— Моя власть не распространяется на Кертинеллу, — продолжал герцог Вестер-Хонса. — Свое прошение вам следовало бы бросить на стол герцогу Тетрафелю, управляющему ныне краем Тимберленд.
— Для строительства часовни в честь Эвелина, затеваемого в Кертинелле, мне не требуется разрешения государства и кого-либо из его наместников, — в том же духе ответил Браумин.
— Тогда зачем вы явились сюда? — спросил Калас. — Отнимать мое время своими разглагольствованиями о расширении вашей церкви? Или, может, пытаться меня убедить, что ваш путь — Свет Эвелина, так его, кажется, называют — это единственно правильный путь, а Маркворт и причиненное им зло — не более чем заблуждение, ошибка, которую необходимо исправить?
— Я сообщил вам о строительстве новой часовни в Кертинелле просто по долгу вежливости, — ответил настоятель Браумин. — Я намерен использовать для этой работы, а также для расширения Сент-Прешес палмарисских каменщиков.
Калас со скучающим видом кивал, и до него не сразу дошел смысл последних слов. Он метнул огненный взгляд на настоятеля Браумина, и его глаза вновь угрожающе сузились.
— Мы уже решали этот вопрос, и вам известно мое решение, — сказал он.
— Принятое решение может быть изменено, — ответил Браумин.
Калас молча глядел на него.
— Есть кое-какие новые сведения, — сказал настоятель.
— Вы отыскали способ обойти закон? — насмешливо спросил Калас.
— Это уж вам решать, — уверенно ответил Браумин. — Видите ли, герцог Калас, брат Делман рассказал мне о весьма странном столкновении, произошедшем в Вангарде, — о битве с поври.
— Не такое уж оно странное, учитывая нынешние тревожные времена, — ответил Калас, покосившись на часового — рыцаря из Бригады Непобедимых, стоявшего по стойке смирно сбоку от его внушительного стола.
Настоятель Браумин пристально глядел на герцога, рассчитывая, что тот непроизвольно чем-нибудь себя выдаст.
— У этих поври, судя по всему, что-то произошло с их кораблем.
— Надо полагать, с их традиционной «бочкой»?
Теперь уже Браумин покосился на часового, а затем вопросительно посмотрел на Каласа.
Герцог понял намек.
— Оставь нас, — велел он гвардейцу.
Тот удивленно посмотрел на Каласа, затем отсалютовал, ударив себя в грудь, и вышел из кабинета.
— Нет, герцог, то был палмарисский корабль, — резко ответил Браумин, едва дверь за часовым закрылась.
Настоятель замолчал, словно давая Каласу время осмыслить это ошеломляющее известие. Калас заерзал в кресле. Браумин представил, какая борьба сейчас происходит внутри этого человека. Как он поведет себя дальше? Будет разыгрывать неведение? Или выдумает какую-нибудь неуклюжую легенду о побеге?
Герцог сложил руки, но в позе его уже не чувствовалось прежней непринужденности. Слова Браумина явно задели его — может быть, даже испугали.
— И вот что странно, — небрежным тоном продолжал Браумин. — Брат Делман утверждает, что узнал одного или двоих поври, приплывших на том корабле.
— По-моему, так все они на одно лицо, — сухо отозвался герцог Калас.
— Однако у некоторых могут быть запоминающиеся шрамы или приметная одежда, — сказал настоятель Браумин.
Герцог Калас сидел не шевелясь, только его глаза, казалось, хотели прожечь дыру на лице настоятеля. Браумин понял, что нанес сильный удар. Значит, догадка брата Делмана о том, откуда приплыла в Вангард шайка поври, попала точно в цель. Глядя на Каласа, настоятель Браумин понимал: никакого побега поври из Палмариса не было. Зато у герцога Каласа есть тайна, и очень грязная тайна.
— И где же, по мнению вашего брата Делмана, он уже видел тех поври? — с напускным равнодушием вновь спросил Калас.
Он едва заметно сдвинулся в кресле, вторично выдав свое истинное состояние.
— Он пока не может сказать с уверенностью, — ответил Браумин, особо подчеркивая слово «пока». — В памяти у него встает одно утро с туманом и моросящим дождем…
Настоятель оборвал фразу. Герцог резко поднялся.
— Что за игры вы ведете? — спросил он.
Калас подошел к шкафчику с напитками, стоявшему сбоку от стола. Браумин заметил тяжелый меч, висевший на стене прямо над шкафчиком. Герцог плеснул себе в стакан коньяку и взглянул на монаха. Браумин покачал головой.
Калас пару раз повернул стакан, словно взбалтывая коньяк, затем медленно повернулся и присел на край шкафчика. Лицо герцога опять стало спокойным.
— Если вы имеете еще что сказать, говорите прямо, — потребовал он.
— Вряд ли здесь вообще нужно еще что-то говорить, — ответил Браумин. — Я буду предельно занят строительством часовни Эвелина в Кертинелле и расширением Сент-Прешес.
Удар был нанесен точно и без особых усилий.
Калас довольно долго просидел молча, обдумывая услышанное и потягивая коньяк. Потом герцог вдруг залпом осушил стакан и швырнул его о стену, разбив вдребезги. Калас встал настолько резко и порывисто, что даже сдвинул свой «винный погребок».
— Вам знакомо слово «шантаж»? — спросил он.
— А вам знакомо слово «политика»? — немедленно парировал Браумин.
Калас сорвал со стены меч и угрожающе взмахнул им перед настоятелем.
— Быть может, личная встреча с вашим Богом покажет вам разницу между этими двумя словами, — произнес он и вдруг умолк.
Настоятель Браумин вытянул руку и разжал ладонь. На ней лежал небольшой графит, издававший легкое гудение.
— Ну как, будем выяснять, кого из нас сегодня Бог возьмет к себе для вразумления? — сдержанно улыбаясь, уверенным тоном спросил монах, хотя внутри у него все пылало.
Браумин Херд не был воином и не отличался особым искусством в обращении с самоцветами. Его умения хватило бы на небольшой удар молнии, способный на несколько секунд задержать свирепого Каласа или чуть взъерошить волосы на его курчавой голове.
И все же Браумин был готов к схватке. Его обвинение попало в цель! И поскольку настоятель ожидал этого и тщательно внутренне подготовился, он продолжал спокойно стоять с поднятой рукой.
— Вы играете в опасные игры, настоятель Браумин.
— Не совсем так, герцог Калас, — ответил Браумин. — Просто мы используем доступные нам средства для достижения целей, в которые верим. Одно из подобных средств — раскрытие некой грязной тайны, связанной с неким сражением, произошедшим туманным утром.
— А какую цель вы преследуете? — резко спросил Калас.
— Расширение Сент-Прешес, — ответил монах.
Калас опустил меч. Браумин тоже опустил руку с графитом.
— И это все?
— И это все.
Браумин Херд не стал добавлять слова «пока», но по мрачному лицу Каласа было видно, что герцог вполне понимает дальнейшее развитие событий. Теперь тяжелый меч находился не у него в руках, а незримо висел в воздухе, подчиняясь воле настоятеля Браумина. Калас не посмел отмести намеки как чудовищную выдумку. Значит, подозрения Делмана блестяще подтверждались: Таргон Брей Калас, герцог Вестер-Хонса, друг и ближайший советник короля Дануба Брока Урсальского… использовал пленных поври в затеянном им гнусном спектакле, чтобы упрочить свою власть в Палмарисе.
Вскоре настоятель Браумин покинул Чейзвинд Мэнор, унося под мышкой подписанное герцогом дозволение расширить Сент-Прешес. Но уходил он уже не тем легким и пружинистым шагом, каким шел сюда. По сути, он силой вырвал у герцога Каласа это разрешение, отчего на душе у Браумина было довольно мерзко. Он молился о том, чтобы подобное никогда не повторилось.
И все же, если понадобится, он пойдет к этому человеку снова. Браумин поклялся памятью магистра Джоджонаха — своего наставника и самого близкого друга, что будет продолжать эту битву во имя добра.
— К вам направляется госпожа Пемблбери, — доложил камердинер.
Настоятель Джеховит поморщился, а король Дануб не удержался от улыбки.
— Вы еще не сделали официального заявления, — напомнил ему Джеховит. — Все слухи о том, что ребенок, которому предстоит родиться, — ваш, останутся слухами, пока не будет вашего заявления и вашего решения о его статусе.
— Я и не знал, что от меня требуются такие формальности, — язвительно ответил Дануб.
Как-никак, он был королем, и любое его слово становилось законом для Хонсе-Бира.
— Представляю, о чем может подумать ваш брат, если эти слухи достигнут его ушей, — сказал Джеховит. — Новый отец-настоятель много лет провел в Вангарде. Он друг Мидалиса. Похоже, теперь, когда Агронгерр встал во главе церкви, этот уголок начнет устанавливать более тесные связи с остальными провинциями королевства.
— Возможно, слухи и достигнут ушей моего брата, если их будут распространять те, кто отправился в Вангард, — резко ответил Дануб.
— Единственный монах, возвратившийся туда после Коллегии аббатов, — молодой Делман. Смею вас уверить, он не входит в число моих друзей, — поспешил добавить Джеховит. — Если брат Делман и повез туда новости о состоянии Констанции Пемблбери, значит, он узнал их от кого-то другого.
— Тот самый Делман из Палмариса? — спросил король Дануб, хорошо запомнивший плененных спутников Браумина Херда.
Джеховит кивнул.
— Тот самый Делман, который является другом Джилсепони? — уточнил король.
Настоятель Джеховит вскинул брови, удивленный вопросом и тем, что Дануб упомянул имя этой женщины. Значит, искорка, вспыхнувшая тогда в Палмарисе, не погасла. Вряд ли Констанции, только-только вступившей в восьмой месяц беременности, придется по вкусу этот медленно тлеющий огонь.
Наконец в дверях появилась Констанция Пемблбери. Она шла чуть вразвалочку, одной рукой поддерживая живот. Вид ее свидетельствовал о том, что беременность достается ей легко, — Констанция выглядела блаженной и спокойной.
Король Дануб немедленно подошел к ней. Отстранив сопровождавшую ее служанку, он взял Констанцию за руку и повел к единственному в аудиенц-зале креслу — королевскому трону.
Какая ирония судьбы! — подумал Джеховит.
— Вы понимаете, ваше величество, — сдерживая усмешку, произнес старый монах, — что церковь должна официально высказать неодобрение по поводу рождения у короля незаконного ребенка.
Дануб хмуро взглянул на Джеховита, однако Констанция засмеялась.
— Ах, напугали, — с подчеркнутым сарказмом произнесла она, после чего вдруг вздрогнула и застонала.
Король сразу же повернулся к ней, дотронулся до ее внушительного живота и осторожно положил ей руку на лоб.
— Тебе нехорошо? — спросил он.
Джеховит внимательно следил за движениями короля и тоном его голоса. При всей нежности и заботливости в них не ощущалось любви. Забота заботой, но Джеховиту стало ясно: король не женится на Констанции. Во всяком случае до тех пор, пока Джилсепони продолжает смущать его мысли.
Констанция успокоила Дануба, сказав, что чувствует себя вполне хорошо. Джеховит отвел заботливого короля в сторону.
— У нее впереди еще два месяца, — напомнил старик.
— И затем на свет появится наш ребенок, — торжественно произнесла Констанция.
— Мой сын, — подхватил Дануб, и лицо Констанции вновь засияло.
Дануб говорит о ребенке с гордостью, и это подогревает ее надежды, — думал Джеховит. Но какие надежды? Как поступит Дануб, когда родится его сын? Объявит ли он об отсрочке привилегии или будет настолько счастлив рождением этого ребенка, что официально признает младенца?
И не рассердит ли это принца Мидалиса?
Джеховит не смог удержаться от усмешки, но, поймав на себе взгляды Дануба и Констанции, лишь покачал головой и махнул рукой. По правде говоря, старого настоятеля отнюдь не волновало, каким образом поступит король по отношению к сыну. Если он официально не откажет ему в престолонаследии, королевство могут ожидать смутные времена. Впрочем, Джеховиту до этого нет дела; к тому времени он наверняка уже умрет. А что до более близкой перспективы — если король официально признает ребенка, а, следовательно, и Констанцию, тогда у Джилсепони будет еще меньше шансов оказаться в Урсале.
Как бы там ни было, но через два месяца при дворе наступят весьма интересные времена.
Джеховит с большим трудом подавил в себе еще один ехидный смешок.
Настоятель Браумин удивился и обрадовался, увидев у себя в кабинете этого человека. Перед ним стоял приятного вида мужчина почти такого же возраста, что и Браумин, худощавый, но сильный. Живые, темные глаза цепко подмечали каждую мелочь в убранстве кабинета. Гость явно был человеком военным, приученным к быстрым и решительным действиям.
Зима наступившего года отличалась обильными снегопадами, но они не помешали герцогу Каласу покинуть Чейзвинд Мэнор и выехать из Палмариса на юг. Браумин знал об этом и принял новость довольно спокойно. Зато сейчас он был искренне рад появлению доброго друга, сыгравшего некогда важную роль в его жизни. Какое великолепное начало года!
— Рад тебя видеть, Шамус Килрони, — тепло поздоровался он с гостем. — Я слышал, что ты ушел из королевской гвардии и перебрался куда-то на юг.
— Ну, не совсем на юг, брат… настоятель Браумин, — ответил Шамус Килрони. Он с одобрением обвел взглядом кабинет настоятеля. — Я тоже рад, что твои дела сложились хорошо. Ты это заслужил.
Браумин с улыбкой выслушал добрые слова. В свое время Шамус вместе с ним отправился в Барбакан. Они оба находились в гробнице Эвелина, когда их окружили гоблины. Шамус Килрони приготовился умереть в бою, и именно тогда произошло чудо. Рука Эвелина, вознесенная над каменной плитой, послала магические волны, уничтожившие орду гоблинов.
Шамус был рядом с Браумином и тогда, когда король Дануб и отец-настоятель Маркворт, каждый со своей армией, стремились взять их в плен. По правде говоря, Браумин и Шамус мало знали друг друга, однако тяготы, через которые им пришлось пройти, укрепили эту несколько странную дружбу.
— Снег идет не переставая, — сказал настоятель Браумин. — Отчего же Шамус Килрони вернулся сюда в столь неприглядное время?
— Герцога Каласа король срочно вызвал в Урсал. Вместо себя герцог направил сюда Моуина Сэтера — офицера из Бригады Непобедимых, — объяснил Шамус. — Сэтер — мой давний друг. Он знал, что у меня родственники в Палмарисе, и потому предложил поехать вместе с ним.
— А как поживает Колин?
— Я слышал, что она уехала в Кертинеллу, — ответил Шамус.
— Рад, что ты вернулся, — сказал настоятель Браумин.
Он повел друга в свои покои.
— Возможно, ты знаешь, что со времени битвы в Чейзвинд Мэнор отношения между церковью и государством стали весьма напряженными.
— Герцог Калас никогда не жаловал церковь, — заметил Шамус, — особенно после того, как королева Вивиана заболела и умерла, а монахи из Сент-Хонса ничего не смогли сделать для ее спасения. Думаю, с Моуином Сэтером тебе будет легче договориться.
— И как долго он будет замещать герцога?
— Трудно сказать, — признался Шамус. — Потому-то я и пришел к тебе. Герцог Калас объявил, что его вызывают ко двору, но никто из оставшихся в Чейзвинд Мэнор ничего толком не знает. По словам самого Моуина, герцог не рассчитывает на скорое возвращение в Палмарис. Возможно, он вообще не вернется сюда.
Настоятель Браумин не мог удержаться от улыбки. Даже не верится, что на герцога так подействовали его угрозы. Поспешный отъезд Каласа — еще одно доказательство тайного сговора герцога с «кровавыми беретами».
Браумин налил Шамусу и себе по бокалу вина.
— За более дружественные отношения между церковью и государством, — провозгласил он тост и поднял бокал.
Шамус охотно с ним чокнулся.
— Ты бы мог оказать мне одну услугу, — сказал Браумин, размышляя вслух. — Если, конечно, захочешь.
— Если смогу, — добавил Шамус.
— Расспроси своего друга Моуина об одном сражении. Оно произошло в позапрошлом году, в калембре, незадолго до отъезда короля из Палмариса. Сражение на поле, к западу от города.
Шамус удивленно поглядел на него.
— Твой друг должен помнить это сражение, — убежденно сказал настоятель Браумин. — Быстрая и бескровная победа над отрядом поври. Такое не забывается.
— Я спрошу его, — все так же удивленно пообещал Шамус. — Однако должен сказать тебе прямо, мой друг настоятель Браумин. Я не стану служить шпионом для Сент-Прешес. Я вернулся в Палмарис по просьбе старого друга и готов делать все во имя более добрых и мирных отношений между вами и Чейзвинд Мэнор, кто бы там ни сидел. Но уволь меня от участия в интригах между Сент-Прешес и Чейзвинд Мэнор.
— Ценю твою честность, — ответил Браумин.
Он вновь наполнил бокалы, потом еще раз.
Да, замечательно начинается восемьсот двадцать девятый год Господень.
ГЛАВА 23
ДОКАЛЬФАР
«Какое великое множество чудес довелось мне повидать! — писал он, склонившись над пергаментом. Рядом лежал мешок, плотно набитый пергаментными свитками. — О, как завораживает взор великолепие здешней необузданной природы! Безмерна милость Бога, даровавшего мне, смиренному Тетрафелю, возможность созерцать все это великолепие. Уверен, когда западная часть Вайлдерлендса войдет в состав королевства Хонсе-Бир и мы станем владеть этими гигантскими водопадами, величественными горными вершинами, густыми лесами, под покровом которых царит вечный сумрак… тогда, перечитывая мои воспоминания, вы испытаете те же чувства, какие испытываю сейчас я».
Герцог Вайлдерлендса оторвался от пергамента, чтобы взглянуть, как обстоят дела в лагере. Солдаты и слуги занимались обычными предвечерними приготовлениями: ставили шатры, варили еду и обходили дозором лагерь. Охрана границ была делом первостепенной важности, в чем Тетрафель и его спутники неоднократно убеждались. Целых три года они находились далеко от Урсала, в западных землях, неизведанных и даже не нанесенных на карту. Они искали проход через Пояс-и-Пряжку, двойную горную гряду, который позволил бы попасть прямо в тогайранские степи западного Бехрена. Король Дануб был заинтересован в торговле с тогайранскими племенами, но не хотел платить деньги бехренским купцам, служившим посредниками в торговле с тогайранцами.
Герцогу Тетрафелю было около пятидесяти лет. Большую часть своей жизни он провел на мягких подушках, а не в седле, поэтому первоначально к предложению короля он отнесся без всякого восторга. Однако, едва он увидел величественные картины здешних ландшафтов, настроение его переменилось. Ему предстояло стать первопроходцем, открывающим миру обширные земли западной части Вайлдерлендса с их природными богатствами: лесом и столь необходимым для королевства торфом. Король Дануб отправил вместе с герцогом около двух десятков солдат и такое же количество слуг, среди которых было несколько молодых женщин, умеющих не только стряпать и стирать. Внушительная свита свидетельствовала о том, какое значение придавал король миссии Тетрафеля. И герцог понял, что у него есть возможность обессмертить себя.
Теперь, по прошествии трех лет, Тетрафель нисколько не жалел о своем решении отправиться в это путешествие. И сегодня он не жалел о том, что вместе со спутниками легко одолел почти двадцать миль, двигаясь по берегу большой реки, которую герцог собрался назвать своим именем. Река вывела их к грандиозному водопаду. Разумеется, отныне он будет называться водопадом Тетрафеля.
Конечно, в своих хрониках он расскажет и о трудностях, выпавших за эти три года на долю первопроходца Тетрафеля и его спутников. В основном это были столкновения с огромными медведями, тиграми, ягуарами и иными дикими зверями. Однажды они повстречали племя гоблинов. Но отличная боевая выучка солдат и первоклассное оружие позволили быстро уничтожить низкорослых уродцев. Несколько раз их поражала одна весьма неприятная болезнь. И все же за эти три года герцог потерял лишь нескольких человек из своей свиты, преимущественно слуг. Солдат погибло только двое.
По мнению герцога, они были почти у цели. Оставалось дождаться весны, когда откроются скрытые сейчас под снегом горные тропы, и найти проход. После это можно будет вернуться в Урсал. Их имена (во всяком случае, имя Тимиана Тетрафеля) навсегда войдут в книги и летописи и запечатлятся в названиях здешних мест. А в том, что они найдут в горах проход, герцог ничуть не сомневался. Сейчас вокруг них горы не кажутся такими уж неприступными. Хотя вершины и здесь увенчаны снежными шапками, в долинах и у подножия холмов зима мало чем отличается от урсальской. Иногда выпадает один-два дюйма снега, но затем погода меняется и снег снова тает.
Величественную реку Тетрафель отсюда скрывали лес и расстояние, зато сюда отчетливо доносился грохот далекого водопада. Для стоянки герцог избрал небольшую поляну, окаймленную высокими соснами. Деревья были настолько высокими, что полностью скрывали луну. До тех пор, пока она не встанет почти над головой, в густых ветвях будут мелькать только узкие светящиеся блики.
Все необходимые приготовления к ночи завершились. В лагере царила тишина, только временами из шатров доносился смех. Несколько иные звуки доносились из-под ближайшей сосны, в ветвях которой укрылись солдат и служанка. Обед — он же ужин — в лагере Тетрафеля проходил без всяких церемоний. Каждый подходил к большим котлам и наливал себе супа или отправлялся к одному из многочисленных вертелов и выбирал понравившийся кусок мяса тех зверей, которых сегодня удалось добыть охотникам.
Уверенный в бдительности своих часовых и довольный тем, что в его дневнике прибавилась новая обширная запись, герцог Тетрафель направился перекусить. Подойдя было к котлам, он передумал есть суп и подошел к вертелу с жареным оленем. Герцог оторвал от туши большой кусок и стал есть, не замечая, что на землю падает столько же мяса, сколько попадает к нему в рот.
Трапеза герцога не осталась без внимания.
С дерева, что стояло неподалеку, за Тетрафелем наблюдали двое изящных белокожих и голубоглазых человечков с волосами цвета воронова крыла. Они совершенно бесшумно восседали на сосновой ветке и внимательно смотрели на происходящее внизу.
Они не испытывают никакого уважения к животным, дающим им пищу, — сказал один другому на хитроумном языке, состоящем из жестов, а также движений глаз, лица и тела.
Их брачный танец лишен всякой духовной основы, — в свою очередь заметил второй человечек. Хрюкающие звуки, исходящие от парочки, которая внизу предавалась плотским радостям, отлично дополняли его замечание. Они всего лишь убийцы животных.
Первый человечек кивнул в знак согласия. Твикка пвесс фин, — прошептал он на языке народа Докальфар, похожем на язык тол’алфар — дальних родственников здешних белокожих бескрылых эльфов. О существовании своих крылатых собратьев они ничего не знали.
Твикка пвесс фин, — отозвался другой, что означало «заслуженный конец».
Человечки исчезли столь же бесшумно, как и появились, тенью проскользнув мимо сонных часовых.
— Черт бы побрал эту водичку с неба, — ежась, проворчал один из часовых.
Поднявшийся ветер принес с водопада Тетрафеля мельчайшую водяную пыль, обрушив ее на спящий лагерь.
— Будет тебе ворчать, — отозвался другой. — Становись под сосну. Там суше.
— В Урсале, в теплой постели, мне было бы еще суше, — ответил на это первый. — Вернемся мы когда-нибудь домой?
— Герцог жаждет назвать своим именем одну из горных вершин. Впрочем, и мы внакладе не останемся. Если мы найдем проход, Тетрафель обещал заплатить каждому столько золотых, что хватит на приличный дом.
Его товарищ молча кивнул. Похоже, это обещание немного согрело его продрогшие кости. Но холодная водяная пыль продолжала лететь с неба, и от нее не спасали даже густые ветви сосен. Прошло еще немного времени, и влажный ночной воздух почему-то сделался зловонным.
— Чуешь, какой вонью потянуло? — спросил первый часовой, морща нос.
— Воняет, словно падаль, — подтвердил второй. — Может, какой-нибудь хищник тащит добычу. Давай-ка зарядим луки!
Они вложили стрелы и начали вглядываться в серую морось, подсвеченную луной.
Зловоние усилилось. Оно набилось в ноздри, проникло в легкие. Часовые стали беспокойно озираться вокруг и вдруг увидели силуэт, но это был не зверь. К ним навстречу, переставляя негнущиеся ноги, шел какой-то человек.
— А ну-ка, стой! — крикнул часовой. — Стой, если не хочешь получить стрелу в глотку!
Теперь они ясно видели незнакомца — он находился в каких-то десяти шагах от них. Это действительно был человек: костлявый, седой, обросший длинными волосами и такой же длинной бородой. Он наверняка слышал их слова, однако продолжал идти вперед на негнущихся ногах, вытянув перед собой руки.
Незнакомец был весь осклизлый. Перепачканный землей или торфом, он пах так, как мог пахнуть изрядно разложившийся труп.
— Стой! Тебе говорят, стой! — кричал часовой.
Незнакомец приближался, и тогда часовой, умелый и опытный солдат, привыкший выполнять приказ, выпустил стрелу. Стрела с глухим звуком глубоко вонзилась в грудь незнакомцу. Однако тот даже не пошатнулся!
— Я же попал в него! Я попал! — твердил ошеломленный часовой.
Его товарищ выпустил вторую стрелу. Она попала незнакомцу в бок, чуть ниже грудной клетки. Выстрел из тяжелого боевого лука был настолько сильным, что стрела прошла насквозь и ее наконечник показался с другого бока.
Идущий пошатнулся. Сила удара заставила его отклониться на шаг в сторону. Но он все так же шагал, вытянув вперед руки, с бессмысленным выражением на лице.
— Тревога! Тревога! — громко закричал второй часовой и бросился в лагерь. Его товарищ выхватил тяжелый меч и прыгнул на незнакомца.
Тот даже не сбавил шага. Тогда солдат, взмахнув мечом, отсек ему руку выше локтя.
Крови пролилось совсем немного; из раны потек отвратительный зеленовато-белый гной.
Запах смерти, перемешанный с запахом гниющего торфа и листьев, — вот причина жуткого зловония. Но ужас состоял не в этом. Солдат вдруг понял, что сражается не с живым человеком, а с трупом! От страха он лишился дара речи и стал пятиться назад, однако оживший мертвец голой рукой зажал его меч, как в тисках.
Солдат пронзительно закричал. Он попытался вырвать меч, ухватившись за рукоятку обеими руками, но безуспешно. Он разжал руки, намереваясь тут же обратиться в бегство. Обернувшись, он увидел десятки живых мертвецов, бредущих сквозь туман. От этого зрелища у солдата подкосились ноги, и он упал на землю.
В ту же секунду на него повалился однорукий мертвец. Зажав железной хваткой руку солдата, он вывихнул ее и стал ломать суставы. Солдат отчаянно кричал и извивался; он пытался сопротивляться, но все было безуспешно.
Подоспевший товарищ мощным ударом отсек мертвецу голову, однако тот все равно не разжал пальцев. Мертвецы неотступно приближались. Второй солдат ударил мечом по мертвой руке, перерубив ее. Потом кое-как поднял товарища на ноги и потащил к соснам. Раненый часовой не переставал кричать, и не только от боли. Отрубленная кисть мертвеца по-прежнему держала в тисках его руку!
* * *
Герцог Теграфель протер глаза и сел на постели. Что такое? В лагере царила паника. Сон разом пропал, и герцог вскочил на ноги.
— Нападение! На нас напали! — крикнул ему один из солдат, подавая Тетрафелю перевязь с мечом.
Тетрафель возился с застежками, пытаясь хоть что-то понять в происходящей вокруг суматохе.
— Это мертвецы! — кричал часовой, выбегая из леса. — Они стеной идут на нас!
— Из леса! Они окружают нас! — вопил другой.
Казалось, что сосны вокруг полянки закачались, когда между ними показались идущие на негнущихся ногах, перепачканные торфом мертвецы. Вытянув перед собой руки, ожившие покойники неуклонно приближались. Позади раздался отчаянный крик. Герцог обернулся. Двое часовых пытались вырваться, но мертвые руки держали их с нечеловеческой силой.
Никогда еще герцогу Тетрафелю не доводилось слышать таких леденящих душу криков.
— Создать кольцо обороны! — крикнул командир отряда.
Оставшиеся в живых солдаты отступили к огню и встали в круг, внутри которого сгрудились слуги и герцог.
Мертвецы меж тем продолжали смыкать свое зловещее кольцо.
— Рубите им головы! — закричал часовой, который первым заметил их наступление.
В это время, перекрывая шум и крики, послышалась нежная и мелодичная песня. Зазвучали тонкие и удивительно красивые голоса. Песня медленно плыла во влажном ночном воздухе. Язык ее был незнакомым. Первозданная, завораживающая песня древнего леса. Словно по команде, мертвецы остановились и опустили руки.
Ветер подул чуть сильнее, как будто песня разбудила и его.
— Что это? — взволнованно зашептались вокруг герцога.
— Молчите, — велел им Тетрафель. — Может, это неведомые союзники пришли нам на помощь.
На всем пространстве, разделявшем людей и мертвецов, начала вдруг дрожать земля. Потом она треснула, разломилась и оттуда… появились цветы. Громадные цветы с громадными лепестками. Холодный лунный свет делал их ярко-серебряными. Таких цветов жители Хонсе-Бира никогда не видели.
А какой аромат источали эти цветы! Он был сильнее всех остальных запахов, сильнее даже зловония живых мертвецов.
Какой зовущий аромат, подумал герцог Тетрафель. Ему захотелось лечь прямо на землю, закрыть глаза и заснуть. Только спать, спать! Других желаний у герцога не было. Он увидел, что некоторые из его спутников уже спят, свернувшись на земле калачиком. Герцог не помнил, как сам опустился на четвереньки, потом лег. Приятная истома охватила все его тело, и сейчас ему было неимоверно трудно даже поднять голову.
— Вставайте! — раздался откуда-то издалека голос командира. — Вставайте, живо! Они снова идут к нам. Да вставайте же, идиоты!
Потом послышался какой-то шум. Кажется, звенели мечи, гудела тетива луков. А может, это ему только снилось?
После этого герцог услышал… он уже ничего не услышал. Только почувствовал приятное тепло, а затем провалился в необыкновенно глубокий сон.
Почему вдруг сон превратился в кошмар? Или… или он уже проснулся? Герцог Тетрафель протер глаза, но картина не изменилась. Вокруг него висела стена плотного тумана, совершенно не похожего на прозрачную водную дымку, которую ветер приносил с водопада. Герцог обнаружил, что сидит, прислонившись к небольшому столбу, а его руки связаны за спиной. Он по-прежнему находился в лесу, только это был совсем другой лес. Вместо могучих сосен Тетрафель увидел черные, корявые стволы мертвых деревьев с такими же скрюченными, голыми ветвями.
Раздававшиеся стоны заставили герцога обернуться. Он увидел ряд столбов, к которым были привязаны его уцелевшие спутники. Кем бы ни являлись их похитители, подумал Тетрафель, но свое ремесло они знали.
— Где остальные? — спросил герцог у солдата, привязанного к соседнему столбу.
— Они их забрали! — срывающимся голосом ответил тот.
Герцогу этот ответ ничего не дал. Он обратил внимание, что лоб солдата покрыт испариной, а сам он куда-то смотрит. Тетрафель пригляделся и увидел двух маленьких, изящных человечков, приближавшихся к ним. Их сопровождало несколько живых мертвецов.
Изо всех сил стараясь не обращать внимания на эти ходячие трупы, Тетрафель внимательно рассматривал странную пару. Кожа у человечков была молочно-белого цвета, а ярко-голубые глаза светились внутренним огнем. Их темные одеяния чем-то напоминали монашеские сутаны с откинутыми капюшонами. Благодаря своей одежде человечки иногда полностью сливались с окружающим пространством — видны были только их головы и пронзительные глаза. Что же это за человечки? Они вовсе не относились к какой-нибудь породе низкорослых людей. В этом герцог убедился, когда они подошли ближе и он разглядел их заостренные уши и худые, вытянутые лица.
— Тол’алфар? — спросил герцог, кое-что слышавший об эльфах, но считавший все сведения о них не более чем детскими сказками.
Услышав это слово, человечки застыли на месте и обменялись злобными взглядами.
— Докальфар! — резко ответил один из них.
Подойдя к Тетрафелю, он тыльной стороной ладони наотмашь ударил герцога по лицу, отчего тот едва не потерял сознание. Откуда у этих маленьких, хрупких существ такая сила? — пронеслось в гудящей голове герцога.
К тому времени, когда он пришел в себя после удара, двое из племени Докальфар выбрали свою очередную жертву — женщину. Она находилась справа от герцога, отделенная от него еще несколькими столбами с пленными людьми. Человечки указали на нее и отвернулись. Живые мертвецы подошли к женщине, развязали веревки и рывком поставили ее на ноги. Женщина жалобно всхлипывала. Ноги у нее подкашивались, но живых покойников это не волновало. Они крепко держали женщину за руки. Герцог понял: если она не сможет идти, они поволокут ее.
— Что вы намерены с нею делать? — закричал Тетрафель, но человечки в темных одеяниях не обернулись.
— Куда они ее тащат? — спросил он у солдата.
— Топить в болоте, — мрачно ответил тот. — Вас это тоже ждет, ваша светлость.
Тетрафель впился глазами в туман и удалявшиеся фигуры, похожие теперь на призраков.
Он увидел, как человечки Докальфара остановили слуг и начали поливать свою извивающуюся жертву какими-то жидкостями. После этого мертвецы поволокли женщину к небольшому помосту, который из-за тумана герцог вначале принял за скрюченный древесный ствол.
Мертвецы загнали кричащую и рыдающую женщину на помост. Она еще пыталась высвободиться и била их ногами, но все было тщетно.
Потом человечки Докальфара начали поочередно петь, наполняя воздух мелодичными звуками и великолепно дополняя друг друга. Постепенно их голоса слились, и к ним присоединились соплеменники, неразличимые среди деревьев. Тетрафелю показалось, что пел весь лес.
Зачем понадобилось топить эту несчастную под чарующе красивое пение? — недоумевал герцог. Или, может, это один из ритуалов их религии?
Пение разом оборвалось. Стихли все звуки, включая и крики жертвы. Один из человечков воздел вверх руки. Широкие рукава одежды опали, обнажив узкие, белые кисти. Казалось, этот коротышка не только погрузил мир в тишину, но даже остановил время.
Мертвецы подтолкнули женщину к краю помоста. Она упала, и ее отчаянный крик разрушил чары тишины.
Тетрафелю удалось разглядеть, что несчастная по пояс погрузилась в болото. Она кричала, силясь выбраться, отчего еще глубже увязала в трясине.
— Помогите, помогите же мне! — неслось из болота, медленно затягивающего свою жертву. — Помогите! Я не хочу умирать! Я не хочу становиться таким же мертвецом, как эти чудовища!
Крики обреченной женщины какое-то время еще продолжали раздаваться в ночной тиши. Это было единственное, что у нее оставалось, — возможность кричать. Человечки Докальфара вновь затянули свою песню. Это явно была их молитва, сопровождающая жертвоприношение. Мелодичные звуки заглушили последние отчаянные крики обезумевшей от ужаса женщины. Вскоре они остались единственными звуками, раздававшимися в этом мертвом лесу.
Покончив с женщиной, человечки Докальфара в сопровождении мертвецов вновь направились в сторону пленников. Равнодушные к негодующим крикам, они указали на очередную жертву — на сей раз солдата. Он был намного сильнее утонувшей женщины, но и его бешеное сопротивление не помешало мертвецам потащить его к помосту.
У герцога Тетрафеля перехватило дыхание. Мог ли он предполагать, что его славный поход закончится столь чудовищным образом? Герцог не хуже остальных пленников понимал, насколько права была бедная женщина относительно дальнейшей участи каждого из них. Благодаря магическому ритуалу Докальфара все они погрузятся в болото, чтобы восстать оттуда бессмертными и лишенными способности думать слугами этих жестоких человечков!
Герцог вспомнил о том, как своими трудами он мечтал снискать славу и обрести бессмертие. Что ж, теперь он у самого порога бессмертия.
— После второго у них бывает передышка, — громко прошептал солдат. — Они топят двоих подряд, а затем ненадолго куда-то уходят.
Тетрафель попробовал выпутаться. Бесполезно.
— Меня слишком крепко привязали, — ответил он, стараясь говорить как можно более спокойным голосом и не выказывать признаков страха.
— Я расшатал свой столб, — сообщил солдат.
К этому времени мертвецы столкнули в болото вторую жертву. Поначалу было тихо — наверное, солдат решил встретить смерть мужественно. Но когда его затянуло в болотную жижу по самую шею, он закричал, а потом заплакал. Потом… вернулась тишина.
Солдат, находившийся по соседству с герцогом, оказался прав: человечки и мертвецы удалились, словно растворившись в тумане.
Солдат что-то проворчал, затем с силой дернулся и повалился на бок. Теперь его голова находилась как раз за спиной связанного герцога. Тетрафель обернулся назад, не понимая, к чему могут привести эти ухищрения.
Солдат открыл рот и высунул язык. Язык был проколот булавкой с крошечным серым камнем.
— Магический камень, — пояснил солдат. — Дружок подарил, чтобы женщин воспламенять, если, конечно, вы понимаете, о чем я говорю.
— Я совершенно не понимаю твоей болтовни, — довольно громко ответил герцог и тут же обернулся, словно ожидая, что вот-вот появятся мертвецы и схватят его.
— Не бойтесь, если немного обожжет. Это всего лишь маленькая искорка.
Прежде чем герцог сумел вымолвить хоть слово, он действительно почувствовал, как ему больно обожгло запястье. И сразу же стало легче: маленькая молния пережгла веревку.
Тетрафель высвободил руки и повалился на землю рядом с солдатом, который поспешно снимал с герцога веревку. Освободившись, Тетрафель сразу же бросился к соседнему столбу, чтобы освободить привязанную к нему пленницу — громко и надрывно кричавшую служанку. Покончив с этим, герцог кинулся к ее соседке. И тут вновь послышалось пение. Обернувшись, Тетрафель увидел появляющиеся из тумана силуэты мертвецов. Вскрикнув от ужаса, герцог позабыл о пленнице и бросился в темноту.
Сзади раздавались крики. Наверное, кричали те, кому так и не удалось освободиться от веревок. А может, те, которые попытались бежать, но были пойманы мертвецами.
Какая-то часть Тетрафеля требовала, чтобы он вернулся и принял смерть вместе с теми, кто верно служил ему все эти три года. Эта благородная часть его личности требовала, чтобы он мужественно встретил смерть.
Но ведь то, что ожидало его, было гораздо хуже смерти. Тетрафель представил себе оживших мертвецов — жутких, зловонных, покрытых торфом. И он побежал прочь. Герцог понимал, что должен вернуться, однако ноги не слушались его. Зацепившись за что-то, он упал и поцарапал лицо, но тут же вскочил и побежал вперед, в спасительный туман.
Тетрафель знал, что еще кому-то из его отряда удалось бежать. Судя по звукам, за ними гнались. Он слышал топот мертвецов и едва уловимые удары ног человечков Докальфара. Эти были намного опаснее, поскольку умели бегать не только по земле, но и по ветвям деревьев.
Герцог Тетрафель бежал, пока не заболели ноги и не начало сбиваться дыхание. Но и тогда, подстегиваемый неописуемым ужасом, он продолжал бежать неизвестно из каких сил. Он уже не думал ни о славе, ни о бессмертии. Он бежал, чтобы остаться в живых.
Взошло солнце, а он все бежал. На какой-то короткий момент случившееся с ним показалось кошмарным сном. Какая нелепая мысль! Все произошло взаправду… А потом герцог Тимиан Тетрафель, аристократ, состоящий при дворе короля Дануба Брока Урсальского, человек, мечтавший вписать свое имя в историю королевства и увековечить память о себе в названиях величайших в мире рек, водопадов и гор, повалился в траву и зарыдал.
В тот же день Тетрафель наткнулся на двоих солдат из его отряда, таких же перепуганных, как и он. Никто из троих не предложил вернуться и попытаться хоть кого-нибудь спасти. Они молчали. Они бежали, почти безостановочно бежали на восток. Туда, где из торфяных болот не встают живые мертвецы.
Почти через месяц все трое достигли обжитых земель Вестер-Хонса, а еще через неделю крестьянские сани доставили герцога Тетрафеля в Урсал.
Днем позже в столицу прибыл герцог Калас с намерением никогда более не возвращаться в гнусный Палмарис.
Еще через неделю Констанция Пемблбери родила королю Данубу сына.
ГЛАВА 24
БРАТЬЯ ПОКАЯНИЯ
— Ты ненавидишь всё и всех, — заявила начальствующая сестра Трейса, выступив вперед и указав пальцем на Де’Уннеро.
К середине весны количество чумных больных, пришедших под стены монастыря, вновь возросло, отчего настроение Трейсы еще более ухудшилось. Она была единственной начальствующей сестрой в Сент-Гвендолин и поэтому могла говорить от имени пятнадцати оставшихся в живых монахинь.
Самозваный настоятель пострадавшего монастыря сверкнул на нее глазами, и его злобная улыбка напомнила Трейсе, что она находится отнюдь не среди друзей. Кабинет настоятеля наполняли братья, обращенные Де’Уннеро в веру его толка. Эти уставшие, отчаявшиеся люди жаждали ответов и объяснений тому, что творилось вокруг.
Трейса попятилась назад и вслед за настоятелем обвела недоуменным взглядом лица тех, кого некогда считала собратьями по вере. Узнав о кончине своей наставницы и старшей подруги Делении и других сестер, Трейса спешно вернулась в Сент-Гвендолин и буквально не узнала монастыря. Как разительно изменился Сент-Гвендолин под властью настоятеля Маркало Де’Уннеро! Де’Уннеро начал свое правление с того, что отделил братьев от сестер. Он установил здесь те же порядки, как и в любом мужском монастыре. И это в Сент-Гвендолин — единственном монастыре, основанном ради осуществления религиозных чаяний женщин. Тех немногих женщин, которые посредством щедрых подношений их богатых отцов или через собственное благочестие стремились занять свое место в церкви.
— Ты утверждаешь, что последователи Эвелина навлекли на нас чуму, — тихим, но далеко не смиренным голосом произнесла Трейса.
— Я вполне это допускаю, — спокойно и уверенно ответил Де’Уннеро.
— Голословное утверждение, — возразила начальствующая сестра Трейса.
— Я вполне это допускаю, — повторил Де’Уннеро. — И если мы поверим в то, что чума — наказание Господне, а нам ничего не остается, как поверить в очевидность этого, тогда не понадобится искать доказательств. Доказательства вокруг тебя.
Трейса удивленно посмотрела на него.
— После убийства отца-настоятеля Маркворта церковь Абеля сбилась с пути и утратила свое истинное предназначение, — пояснил Де’Уннеро.
Впрочем, как теперь понимала Трейса, эти слова были обращены не столько к ней, сколько к неофитам Де’Уннеро.
— Сведения, дошедшие с Коллегии аббатов, дают основание думать, что приготовления к канонизации Эвелина Десбриса начнутся уже в нынешнем году. Подумать только — канонизация! Причисление к лику святых человека, повинного в убийстве магистра Сигертона из Санта-Мир-Абель. Я тогда был там и все прекрасно помню! Эвелин похитил большое количество священных самоцветов и бежал из монастыря. Этот мошенник презрел закон и отказался покаяться и вернуться. И теперь — канонизация! Святой Эвелин!
— А почему бы не разобраться во всем этом? — спросила Трейса, но Де’Уннеро не дал ей договорить.
— Это политический трюк, — возразил он. — Так легче усмирить перепуганную толпу. Это выгодно тем, кто преследует собственные цели: нужно только создать героя и воспользоваться его именем.
Де’Уннеро замолчал и с подозрением взглянул на Трейсу.
— То же самое было и при канонизации святой Гвендолин.
За последние несколько веков у многих в церкви возникали тайные сомнения в справедливости причисления Гвендолин к лику святых. Одни намекали на не слишком праведную жизнь этой женщины, другие утверждали, что жившая в третьем веке Гвендолин, которой пришлось быть и воином, и врачевательницей, забыла о месте, отведенном Богом женщине. Однако почти никто не отваживался вслух осуждать Гвендолин или кого-либо из святых.
Трейса оглянулась, надеясь, что хоть кто-нибудь ее поддержит и осудит богохульство Де’Уннеро. Увы, братья, с которыми она провела в благочестивом служении немало лет, теперь твердо стояли на стороне чудовища из Санта-Мир-Абель.
— Как можно называть себя верующим и одновременно сомневаться? — с пафосом спросил Де’Уннеро.
Он стремительно заходил по кабинету, воздевая руки.
— Разве мы не являемся свидетелями испытаний, ниспосланных на землю, разве мы не видим страдания и смерть? Мы — защитники слова Божьего, мы должны вести людей к благочестию и праведности. Если мир вокруг нас рушится, то мы, чада церкви Абеля, не можем не признать своей вины. Нет, мы должны принять эту вину и сделать ее оружием в борьбе со злом.
— А разве не то же самое утверждает новый настоятель Сент-Прешес? — осмелилась заметить Трейса.
Де’Уннеро засмеялся.
— Неужели начальствующая сестра Трейса не понимает простых вещей? — спросил он. — Все началось с дерзкой ошибки Эвелина. Неудивительно, что она привела его самого к краже и убийству.
Несколько монахов встретили эти слова одобрительными возгласами, потрясая сжатыми в кулак руками. Монастырь становится опасным местом, — подумала Трейса. Более опасным, чем чума!
Обличительный монолог Де’Уннеро продолжался. Он громил Эвелина, Джоджонаха, Браумина Херда, предателя Фрэнсиса и вообще всех тех, кто не был согласен с его воззрениями. Закончив говорить, он встал напротив ошеломленной Трейсы. Глаза Де’Уннеро пылали бешеным огнем. Монахиня отшатнулась, боясь, что он вот-вот ударит ее.
— Отправляйся в свою келью, сестра, — уже спокойным голосом произнес Де’Уннеро. — Или иди туда, куда тебя ведет твое сердце. Но помни: теперь я являюсь настоятелем Сент-Гвендолин. Я дам тебе некоторое время, чтобы ты освоилась в новой обстановке. Но предупреждаю тебя при свидетелях, здесь и сейчас: если ты вздумаешь мне противоречить, то быстро лишишься ступени начальствующей сестры. Не заметишь, как окажешься в положении сестер-первогодок. Только дисциплина даст нам возможность пережить нынешние мрачные времена, и я не позволю начальствующей сестре Трейсе проявлять неповиновение.
Он повернулся и махнул рукой, чтобы она уходила.
Прежде чем уйти, сестра Трейса обвела долгим взглядом своих бывших собратьев, а ныне — последователей Маркало Де’Уннеро.
Прошло две недели. Как Де’Уннеро и ожидал, в течение этого времени сестра Трейса ничем ему не мешала. Стояли теплые, влажные весенние дни. Настоятель проводил их, укрепляя свое влияние на ревностных молодых братьев, которым хотелось знать, почему мир сошел с ума и кто в этом виноват. Де’Уннеро продолжал произносить обличительные речи, не забывая помянуть в числе своих врагов и Фио Бурэя. Речи становились все взволнованнее, а аплодисменты взбудораженных слушателей — все громче.
Между тем Де’Уннеро сознавал: так долго продолжаться не может. Захват им поста настоятеля не признают и не узаконят. Поэтому он совсем не удивился, когда однажды утром к нему вбежал молодой монах и взволнованно сообщил о прибытии из Санта-Мир-Абель магистров Гленденхука и Мачузо в сопровождении двадцати монахов, включая и нескольких братьев ступени безупречных.
— Проводить их сюда? — спросил монах.
Де’Уннеро хотел было утвердительно кивнуть, но передумал.
— Нет, не сюда. Я встречусь с ними во дворе. И вот что, брат, — добавил он, видя, что монах готов броситься выполнять его распоряжение, — оповести всех в нашем монастыре. Пусть они будут свидетелями этой встречи.
— Да, мой настоятель, — произнес молодой монах и выбежал из кабинета.
Сам Де’Уннеро еще довольно долго оставался в кабинете. Он хотел, чтобы все его последователи успели собраться во дворе и собственными глазами увидеть то, что должно произойти. Наверняка Гленденхук и другие посланцы Санта-Мир-Абель попытаются навязать здешним братьям свою волю. Что ж, для него настает ответственный момент. Скоро Де’Уннеро сможет проверить, насколько мужественны его последователи и насколько они преданы ему.
Он вышел во двор не в богато украшенном одеянии настоятеля, а в своей обычной поношенной сутане с откинутым капюшоном. На другом конце двора стояли Гленденхук и Мачузо в окружении собратьев из своего монастыря. Лица их были хмурыми, и всем своим видом они стремились произвести устрашающее впечатление.
Маркало Де’Уннеро не так-то просто запугать. Кивнув своим последователям, он неторопливо пересек двор и остановился напротив прибывших магистров.
— Если бы я знал о вашем визите, я бы лучше сумел подготовить монастырь к встрече с вами, — небрежным и даже дерзким тоном произнес Де’Уннеро.
— Нам лучше побеседовать в твоих покоях, — негромко ответил ему магистр Мачузо.
— Мы прибыли сюда по официальному распоряжению церкви Абеля, — резко заявил магистр Гленденхук. — Нас послал отец-настоятель Агронгерр.
— Ах да, — тем же небрежным тоном ответил Де’Уннеро, обходя вокруг них и поглядывая на своих сторонников, собравшихся у стены. — И как поживает новый отец-настоятель? Хочется верить, что мой голос был учтен.
— Записан и внесен в протокол, — уверил его Мачузо.
— И тем не менее настоятель Агронгерр набрал больше голосов, чем настоятель Олин? — спросил Де’Уннеро.
Мятежный магистр говорил нарочито громко. Гленденхук тревожно озирался по сторонам. Он понимал: Де’Уннеро специально подчеркнул, что голосовал за Олина, желая, чтобы слышали здешние братья, тесно связанные с Сент-Бондабрисом.
— Да, он набрал больше голосов, — сухо ответил Гленденхук. — Агронгерра из Сент-Бельфура поддержали самые разные фракции, существующие в церкви. А теперь, уважаемый магистр Де’Уннеро, можем ли мы перейти со двора туда, где нам ничего не мешало бы поговорить о деле?
— Сомневаюсь, чтобы у нас были общие дела, — ответил Де’Уннеро.
— Дело касается тебя, — объявил Гленденхук.
— Так говори прямо и открыто! — сердито потребовал Де’Уннеро.
Гленденхук смерил его долгим, тяжелым взглядом.
— Я знаю, в чем заключается это дело. Вы явились сообщить, что меня отзывают в Санта-Мир-Абель, — сказал Де’Уннеро, и некоторые из его сторонников ахнули.
Лицо Гленденхука наливалось краской.
— А как насчет моего назначения настоятелем? — продолжал Де’Уннеро. — Оно утверждено или нет? Думаю, что нет. Иначе зачем понадобилось бы отзывать меня в Санта-Мир-Абель?
— Тебя вообще никто не назначал настоятелем Сент-Гвендолин! — закричал магистр Гленденхук.
— А что скажете вы, братья? — обратился к своим сторонникам Де’Уннеро.
— Де’Уннеро — наш настоятель! — выкрикнул какой-то молодой монах.
Остальные криками и ревом поддержали его, выражая поддержку человеку, которого признали своим главой.
Магистр Мачузо вышел вперед и взял Де’Уннеро под локоть, точнее, попытался это сделать, ибо свирепый магистр резко отстранился от него.
— Одумайся, — предостерег его Мачузо, — Мы посланы со строжайшим распоряжением, подкрепленным главой Санта-Мир-Абель.
Де’Уннеро расхохотался ему в лицо.
— Магистр Де’Уннеро не является вашим настоятелем! — прокричал Гленденхук, обращаясь ко всем собравшимся. — Ему необходимо вернуться в Санта-Мир-Абель, в свиту нового… вашего нового отца-настоятеля.
— А до нас никому дела нет, — выкрикнул кто-то из молодых монахов.
— Новый настоятель будет назначен совсем скоро, — заверил их Гленденхук, но его слова потонули среди недовольного ропота. — Поверьте, о вас не забыли. Отец-настоятель серьезно озабочен ситуацией у вас в монастыре.
— Мы вполне можем обойтись без его заботы! — быстро сказал Де’Уннеро.
Гленденхук лишь посмотрел на него и горестно вздохнул.
Между тем толпа местных братьев пришла в сильное возбуждение. Некоторые монахи спустились с парапетов, другие оставались на стенах, размахивая кулаками. Гленденхук посмотрел на своих: прибывшие из Санта-Мир-Абель братья тревожно озирались по сторонам. Гленденхук чуть заметно кивнул и вытащил самоцвет. Все сопровождение последовало его примеру. Магистр Мачузо стал молиться.
— Если ты допускаешь подобные вещи, значит, ты даже больший глупец, чем я предполагал, — спокойным голосом произнес Гленденхук. — Неужели ты думаешь, что отец-настоятель Агронгерр не учел подобной реакции с твоей стороны?
— Уж скажи лучше — Фио Бурэй, — холодно возразил Де’Уннеро, который больше не смеялся и даже не улыбался.
Он поднял руку, остановив тех своих собратьев, кто начал было подходить ближе. Гленденхук и Де’Уннеро простояли в напряженных позах довольно долго, глядя друг на друга тяжелым, немигающим взглядом.
— Умоляю тебя, одумайся, — мягко проговорил Мачузо.
Теперь Де’Уннеро глухо рассмеялся. Это был зловещий, угрожающий смех человека, уверенного в своем превосходстве.
— Вам понадобился Сент-Гвендолин, — сказал он. — Что ж, он ваш. Но вам этого мало. Вам понадобился еще и Маркало Де’Уннеро, но вот он — не ваш. Нет, магистр Гленденхук. Я ясно вижу свою дорогу; дорогу, на которой я смогу проповедовать истинное слово Божье, а не повторять пустые и бессмысленные утверждения, исходящие из Санта-Мир-Абель. Мой путь…
Де’Уннеро произнес эти слова во весь голос и медленно пошел к своим сторонникам.
— …наш путь, — поправил он себя, — ведет нас не под крышу наглухо закрытого монастыря, равнодушного к стенаниям тех, кто умирает от розовой чумы у самых его ворот. Нет. Наш путь — это открытая дорога, где наши слова смогут достичь ушей каждого человека и помочь ему вновь обрести утраченную праведность!
Двор наполнился одобрительными возгласами. Гленденхук попытался было воззвать к братьям Сент-Гвендолин, но где его словам было соперничать с силой и действенностью слов Де’Уннеро!
Разгневанный Гленденхук смотрел прямо на Де’Уннеро. В глазах его читалась неподдельная ненависть.
— Вы пришли заявить о своих правах на монастырь, и теперь Сент-Гвендолин ваш, — простодушным тоном произнес Де’Уннеро.
— Одумайся, — сказал Гленденхук.
В отличие от Мачузо, в его голосе звучала не просьба и не мольба, а почти неприкрытая угроза.
— Ты выступаешь против учения церкви. Это опасный путь.
— И кто же отважится мне помешать? — спросил Де’Уннеро. — Кто рискнет нам противостоять? Твой приятель Фио Бурэй — прихвостень дряхлого Агронгерра? Или, может, король? Нет, брат, сейчас мы прекрасно понимаем истинное положение вещей. Мы понимаем, что церковь отошла от истины. Никто и ничто не собьет нас с правильного пути.
— Магистр Де’Уннеро! — в ужасе вскричал Мачузо.
— Присоединяйтесь к нам! — неожиданно и вполне искренне предложил Де’Уннеро. — Присоединяйтесь, пока весь мир окончательно не впал во тьму. Помогите нам вернуть церковь на праведный путь и тем самым положить конец бесчинству чумы.
Гленденхук с изумлением посмотрел на него.
— Время слов прошло. Настало время действий, — заявил Де’Уннеро.
— Ты считаешь, что чума — это кара Господня? — хрипло спросил Гленденхук.
— Обрушившаяся на людей, которые ее заслужили, — прорычал ему в ответ Де’Уннеро. — На тех, кто отвернулся от истины.
— Абсурд, — выдохнул Гленденхук.
— Нет, очевидность, — поправил его Де’Уннеро. — Я это вижу, и они тоже.
Он обвел рукой двор, указывая на братьев Сент-Гвендолин.
— Мы знаем истину, и никакие указы отца-настоятеля Агронгерра не собьют нас с пути.
— Ты не имеешь права… — начал магистр Мачузо, однако Гленденхук толкнул его в грудь, требуя успокоиться.
— Ты рискуешь навлечь на себя гнев отца-настоятеля Агронгерра и всех магистров Санта-Мир-Абель, — предупредил Гленденхук.
— А ты, брат Гленденхук, рискуешь навлечь на себя гнев Маркало Де’Уннеро, — угрожающе ответил Де’Уннеро и вплотную подошел к нему.
Поза самозваного настоятеля, выражение лица красноречиво напомнили Гленденхуку о репутации этого монаха. Маркало Де’Уннеро справедливо считался величайшим воином, которого когда-либо знали Санта-Мир-Абель и весь орден Абеля.
— И как ты думаешь, кому из нас придется хуже?
Вопрос этот не на шутку встревожил Гленденхука. Де’Уннеро видел у него в руке какой-то камень: графит, а возможно, далее магнетит. Но он знал, что Гленденхук не осмелится применить магию. Пришлый магистр понимает, что Де’Уннеро способен убить его одним точно нанесенным ударом. Нет, у Гленденхука никогда не хватало мужества, чтобы идти на подобный риск.
— Забирайте свой монастырь и радуйтесь, что я решил увести отсюда братьев, — ровным голосом произнес Де’Уннеро, устремив на обоих магистров немигающий взгляд. — Отныне все мы больше не подчиняемся вашим указам. Мы пойдем истинным путем ордена Абеля. Возможно, к нам скоро присоединятся и другие, в том числе даже магистр Гленденхук!
— Ты сошел с ума, — отозвался тот.
— Пророков часто называли сумасшедшими, — добавил Де’Уннеро.
Потом он поднял руку, и все вокруг смолкли.
— В путь! — приказал Де’Уннеро.
Он подал сигнал, и братья Сент-Гвендолин с радостными возгласами направились к монастырским воротам.
— Если ты попытаешься остановить нас, возможно, тебе это удастся, — со зловещим спокойствием сказал Де’Уннеро. — Но предупреждаю: я перережу тебе глотку.
Он замолчал и поднял руку. Точнее, мощную тигриную лапу, в которую давно превратилась одна из рук Де’Уннеро.
Магистр Гленденхук смотрел, как Де’Уннеро и почти все из оставшихся в живых двадцати семи братьев выходили из ворот монастыря Сент-Гвендолин. Каждый наклонялся над цветочным кордоном и срывал несколько цветков для защиты от чумы.
Итак, они покинули Сент-Гвендолин и церковь Абеля.
В тот день — пятый день лета восемьсот двадцать восьмого года Господня — в заблудившийся и сбившийся с пути мир пришли братья Покаяния. Их вел Маркало Де’Уннеро, бывший настоятель Сент-Прешес, бывший епископ Палмариса, бывший настоятель Сент-Гвендолин и величайший воин, каких когда-либо знала церковь Абеля.
