20. Заключительные размышления: уроки промышленной революции

В течение почти всей истории человечества технологии не менялись, передаваясь из поколения в поколение. Люди пользовались теми же инструментами, что и их родители — веревками, мотыгами, пестиками, горшками, иглами, ножами и т. д. Конечно, мир не стоял на месте, порой случались открытия и улучшения: дымоход изменил природу дома, стремя — роль лошади. Однако изменения происходили медленно, а технологии иногда утрачивались, и их приходилось изобретать заново. При строительстве купола собора во Флоренции Филиппо Брунеллески в качестве образца (или, во всяком случае, вдохновения) избрал купол пантеона в Риме. За 1300 лет Западная Европа утратила искусство строительства куполов.

В большинстве стран мира многие технологии по-прежнему переходят из поколения в поколение. Как утверждает историк технологий из королевского колледжа в Лондоне Дэвид Эджертон в своей книге "Шок старины" ("The Shock of the Old"), современное увлечение новаторством уходит корнями в историю привычных технологий (зачастую столь же простых, как рикша или презерватив), являющихся фундаментом многих аспектов человеческой жизни и определяющих, что следует делать и насколько это трудно.

Это относится не только к сельским районам и развивающимся странам. Вацлав Смил из университета Манитобы в своей книге "Основные движущие силы глобализации" ("Prime Movers of Globalization") отмечает, что две фундаментальные технологии, на основе которых сегодня действуют торговля и транспорт, были разработаны уже достаточно давно: дизельный двигатель был придуман в 1890-х, а газовая турбина — в 1930-х. Конечно, для выхода на ведущие роли им понадобилось время, но бóльшую часть прошлого века дизельные двигатели использовались на подавляющем числе судов, поездов и грузовых автомобилей.

По мнению Смила, пожалуй, важнейшая технология XX века — и, безусловно, одна из наименее оцененных — остается неизменной с момента ее появления. В конце 1900-х — начале 1910-х годов Фриц Габер и Карл Бош, трудившиеся тогда в университете Карлсруэ, разработали процесс Габера — первый практический способ "фиксации" атмосферного азота путем синтеза аммиака, что позволяло создать искусственные удобрения и взрывчатые вещества.

Это позволило вести войну в масштабах, ранее считавшихся невозможными: по некоторым подсчетам, во время Второй мировой войны было использовано более 6 млн тонн взрывчатых веществ — невероятное изобилие средств разрушения, которое было бы немыслимо без искусственной фиксации азота. Впрочем, гораздо большему числу людей эта технология помогла выжить. Искусственные удобрения позволили миру прокормить население, за 100 лет — к концу XX века — увеличившееся в четыре раза. Эта технология по-прежнему оказывает решающее влияние на выживание человечества. Хотя масштабы и эффективность производства удобрений значительно расширились и улучшились (как и возможности дизелей и турбин), они до сих пор продолжают производиться по технологии, открытой Габером.

В то же время во второй половине XVIII — первой половине XIX века стали заметны тесно взаимосвязанные изменения природы и общества. Сначала в Великобритании, а затем и во всем мире была отправлена в утиль идея о том, что жизнь следующего поколения будет в основном неотличима от жизни предыдущего.

Индустриальная революция изменила не только технологии, она изменила скорость — как изменения их самих, так и появления и исчезновения построенных на них предприятий. Она создала мир постоянно растущих технологического потенциала и экономик, построенных на основе этого потенциала. Мировой валовой продукт, на протяжении всех предыдущих тысячелетий находившийся в состоянии, близком к стабильному, начал расти в геометрической прогрессии. Хотя скорость роста со временем меняется, сама тенденция остается прежней.

Общеизвестно, что это изменение связано с самой технологией, в первую очередь, с паровой машиной в ее современном виде: обретя новую мощь и, следовательно, новые возможности, она сделала этот процесс неизбежным. Ощущение того, что инновации определяют динамику истории (как поршневые приводы — скорость вращения колес), можно встретить повсюду. В рассказах людей об истории технологий доминируют их описания, а не методы использования, подчеркивается именно новизна, поскольку как раз она, похоже, и двигает историю. Это проявляется в экономических теориях, где технологические изменения оказываются вне системы. Это ощущается и в смутном, но устойчивом ощущении неизбежного ускорения прогресса и связанных с ним проблем. Но это идеи не одного порядка. Как отмечает в своем эссе Райан Авент (глава 6), показатели экономического роста не демонстрируют такого ускорения прогресса, какое люди чувствуют в своей повседневной жизни. Возникает ощущение, что технология в некоторой степени автономна и имеет свою собственную волю.

Чтобы понять эту идею во всей ее оптимистичной мощи, прочитайте книгу Кевина Келли "Чего хочет технология" ("What Technology Wants"). Келли — основатель и исполнительный редактор журнала "Wired" (а также мой друг и бывший коллега). Он представляет технологию как организацию, развивающуюся по своим правилам и логике. Его "Техниум", как он называет совокупность всех технологических объектов, является одним из проявлений универсального стремления к большим связности и сложности. Поскольку люди, по мнению Келли, извлекают из связности и сложности пользу — как материальную, так и духовную, — все это идет им на пользу: понимая, чего хочет технология и помогая ей достичь своих целей, человек одновременно решает и свои собственные задачи. Но оптимистичным этот сценарий будет только в случае согласованности действий "Техниума" и человечества. В итоге читатель подводится к ощущению, что при конфликте интересов технологий и людей, именно последним пришлось бы пересмотреть свои приоритеты.

Келли весьма откровенен (и космически амбициозен) в рассмотрении технологии как самостоятельной силы. Впрочем, аналогичное мнение — хотя и не столь четко выраженное — можно найти в любых других менее амбициозных книгах на ту же тему. У марксистов для этого есть особое название: фетишизм. Как отметил Карл Маркс в своем труде "Капитал", современный мир вводит в заблуждение лежащую в его основе социальную структуру — кто делает что, для кого и зачем, — совершенно неестественным образом наделяя неодушевленные предметы способностями, которыми они не могут обладать. Он писал:

Не нужно быть марксистом, чтобы удивиться точности подобного критического описания технологии как автономного образования, живущего по собственным законам и изменяющего социальную среду, в которой оно существует. Подобные дискуссии поднимают вопрос о том, кто выбирает технологии, как происходит их распространение через рынки или другими способами и кто получает от этого выгоду. Такое умышленное запутывание вопроса способствует сохранению текущего положения дел. Но вы можете быть критичным марксистом и не обращать внимания на проблему отношения к технологии как к самостоятельному действующему лицу. С течением времени взгляды Маркса менялись, но они чаще всего оставались вполне детерминистскими: он видел в технологии то, что изменит мир. Например, в работе "Нищета философии" он писал: "Ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница — общество с промышленным капиталистом".

Как утверждает Андреас Мальм из университета Лунда в книге "Ископаемый капитал" ("Fossil Capital"), увлекательная переоценка промышленной революции — отношений между обществом, паровой мельницей и промышленным капиталистом — гораздо сложнее этого простого описания. Энергия пара часто рассматривается как фундаментальный элемент этой революции, как ключевой шаг, сделавший ее возможной. Но, исследуя различные источники, повествующие о причинах, по которым в конце XVIII — начале XIX века пар получил повсеместное распространение в Британии, Мальм обнаружил, что это произошло от безысходности. Британия однозначно не являлась адептом добычи и сжигания угля — поначалу использование энергии пара явно не было предпочтительным вариантом.

Более того, на сцену уже вышли промышленные капиталисты. Экспоненциальный рост объема производства (что обычно воспринимается как признак промышленной революции) начался задолго до появления паровой машины. Так, уже в 1780-х годах стало расти производство хлопка благодаря введению ряда механических улучшений, являющихся следствием свойств самой этой сельскохозяйственной культуры. Они не только способствовали новациям, но и позволяли реинвестировать значительную часть прибыли (норма прибыли зачастую превышала 30 %) в меры, еще больше снижавшие затраты на производство. В этом процессе использовалась движущая сила, хорошо известная еще тогда, когда Агриппа платил за возведение Пантеона — водяные колеса.

Использование энергии пара обычно рассматривается как переходный этап, когда двигатель внутреннего сгорания еще не был изобретен, а мощности водяных колес уже было недостаточно. Но это неправда. В 1983 году Роберт Гордон опубликовал подробное исследование водоразделов промышленного севера Великобритании. К 1838 году, когда индустриальная революция уже шла полным ходом, все водяные колеса эксплуатировались гораздо серьезнее, чем когда-либо прежде. Но при этом нигде не использовалось даже 10 % гидроэнергетического потенциала. Максимум, достигнутый у реки Трент, составил менее 2 % доступной мощности воды.

Для экспоненциального роста промышленности пар не был так уж необходим. Он использовался не из-за отсутствия альтернативы, а просто потому, что был дешевле тех источники энергии, которые были до него. И потому, что по различным причинам подходил людям, вкладывавшим деньги в производство. Он освободил их от ограничений во времени и пространстве, позволяя ставить мельницы там, где они хотели, и легко изменял скорость их работы. Это позволило добиться высокой концентрации промышленности, использовавшей более крупные массы рабочей силы. Причины, по которым владельцы (и в какой-то мере работники) предпочитали пар воде, не были связаны с присущей этой технологии энергией, а стали следствием социальных отношений между двумя группами людей. Технология не вызвала промышленную революцию, она была ребенком этой революции.

Почему ранняя история паровой машины имеет такое значение сегодня? По трем причинам. Во-первых, это подчеркивает центральную роль капитализма. Реинвестирование капитала в будущий рост рынка создает спрос на технологии, совершенно не похожий на тот, который наблюдался на любой предыдущей стадии развития общества.

Это наглядно демонстрирует феномен, часто принимаемый в качестве доказательства наличия у технологии независимой динамики. При внимательном рассмотрении оказывается, что множество инновационных идей — от дизельного двигателя до телефона и лампочки — приходили в голову одновременно большому числу людей. Начиная с исследований Лэнгдона Виннера и Роберта Мертона в 1970-х годах, параллельные открытия и патенты на изобретения стали нормой, и это позволяет людям вроде Кевина Келли считать подобное явление доказательством существования вещей, которые технология "хочет" делать в дальнейшем. Тем не менее, на мой взгляд, это просто означает, что в капиталистических системах высоко ценится мышление, приводящее к созданию новых продуктов; кроме того, количество новых целей, к которым следует стремиться, конечно. В качестве доказательства рассмотрим, что технологии могли бы сделать в докапиталистическую эпоху, но не стали. Например, тачки с одним передним колесом могли бы быть изобретены еще тогда, но этого не случилось.

Во-вторых, восприятие энергии пара как причины, а не только как центрального элемента промышленной революции, может подсказать, чего люди хотят от технологии. Паровой двигатель стал символом идеи о том, что она работает сама по себе. Это было своего рода фетишистское, суеверное благоговение перед техникой — как преданными ее поклонниками, так и противниками. И надежда (технология спасет нас), и страх (технология погубит нас) должны сыграть свою роль. В конце концов, история Франкенштейна — это история об автономной технологии.

Компьютеры играют сегодня ту же роль, что паровые двигатели в викторианскую эпоху. Они являются технологией, олицетворяющей все прочие ее виды. Когда они говорят "нет" или "да", или "принимают решения", то всегда делают это так, как было определено программами, написанными человеческими руками, с определенной человеком целью и с человеческими недостатками. Но делают это таким образом, что кажется, будто это их решения. Современный сдвиг в направлении искусственного интеллекта настолько интересен именно потому, что, похоже, до предела развивает нашу уверенность в автономии техники. Вопреки Келли, я не верю, что технологии чего-то хотят. Но я верю: это люди мечтают, чтобы технологии чего-то желали (лишь в определенной мере, конечно), и некоторые из них пытаются этого добиться.

Этот акцент на автономии понятен, учитывая, что именно в информационных технологиях за последние несколько десятилетий был достигнут самый очевидный инновационный прогресс (я говорю очевидный потому, что, как напоминает Роберт Карлсон в главе 3, прогресс в биологических технологиях тоже был колоссальным). Однако существует опасность того, что предубеждения относительно автономии как центральной технологической проблемы эпохи могут исказить наше представление о будущем. Возьмем, например, вооружение. В своем увлекательном эссе (глава 11) Бен Сазерленд подробно описывает многие аспекты автономии или интеллекта, которые могут быть использованы в оружии — начиная с пуль, способных огибать углы. Но следует обратить внимание и на предположение из эссе Фрэнка Вильчека (глава 2) о том, что гораздо лучший контроль над ядерной физикой вполне может позволить добиться получения "сверхплотных аккумуляторов энергии меньшего объема, лучше управляемых и более универсальных, чем современные реакторы (или бомбы)".

Этот пассаж напомнил мне замечания, сделанные несколько лет назад Фрименом Дайсоном, великим физиком и математиком, а также коллегой Вильчека. Дайсон говорил, что если можно было бы назвать одно физическое явление, которое он не хотел бы видеть открытым, то это способ вызвать детонацию термоядерной бомбы (то есть водородной) без участия боеприпаса, основанного на реакции деления (то есть атомной бомбы). Мне кажется, это один из тех моментов, о которых говорит Вильчек.

На данный момент сблизить атомы водорода в достаточной степени, чтобы вызывать детонацию водородной бомбы, можно только цепной реакцией деления атомов урана или плутония, то есть атомным взрывом: таким образом, в любую водородную бомбу встроена атомная для запуска процесса. Разработка водородного оружия сравнительно проста: когда в 1942 году первые ученые Манхэттенского проекта приехали в Лос-Аламос, оно было уже сконструировано. Однако накапливать правильные изотопы плутония и урана в необходимых количествах оказалось гораздо сложнее. В 1940-х на это пришлось потратить огромную долю ВВП США. Это по-прежнему нелегко сделать любому субъекту, меньшему, чем государство, но это можно осуществить без предварительного уведомления других стран. Тот факт, что способность производить ядерное оружие распространилась не так широко, как предполагалось в 1950–1960-х годах, и с менее ужасными результатами, во многом объясняется сложностью накопления расщепляющихся материалов, а санкции и другие формы убеждения, включая превентивные удары, еще больше усложнили задачу.

Но если Вильчек прав, и оснащенная мощными компьютерами ядерная физика найдет возможность высвободить энергию атомного ядра в процессе, больше похожем на химическую реакцию, этот барьер может быть снят. В таком мире можно представить ядерное оружие, изготовленное с гораздо меньшими усилиями, чем требуется сегодня, из более легкодоступных материалов и в огромных количествах. Могут появиться террористы-смертники с килотонными зарядами. Подобная перспектива кажется мне более пугающей, чем мысль о том, что системы с искусственным интеллектом восстанут и поработят всех нас. Хотя эта проблема обсуждается намного реже.

Третья причина обратить внимание на момент появления паровых двигателей заключается в том, что это наиболее значительный в истории пример непреднамеренных последствий. Суть в том, что углекислый газ играет более важную роль в сохранении тепла на поверхности Земли, чем это могли оценить во второй половине XIX века, но лишь в середине XX века стало ясно, что его выделяет множество машин, работающих на органическом топливе и появившихся благодаря развитию промышленного капитализма. Они оказались способны изменить климат планеты, и лишь к концу XX века это стали воспринимать всерьез. Таким образом, решения капиталистов XIX века изменили планету, хотя это вовсе не планировалось.

Последствия использования атмосферы в качестве свалки могли бы быть еще более печальными. Как отметил известный ученый Пауль Крутцен, химические реакции, в результате которых хлор в хладагентах разрушает озоновый слой стратосферы, не были известны в то время, когда эти газы (хлорфторуглероды или ХФУ) были созданы. К счастью, когда проблема была замечена, она оказалась решаемой, хотя озоновый слой все еще поврежден, ситуация не ухудшается и, вполне возможно, процесс удастся обратить вспять. Но если бы химическое поведение хлора было аналогично действию подобного ему брома (или если бы бром использовался в подобных же промышленных масштабах), все было бы совершенно иначе. Через полвека после начала использования бромсодержащих химических веществ бы никаких дыр в озоновом слое не появилось бы — он исчез бы быстро и практически полностью над всей планетой.

Удивительно трудно обобщить информацию о том, как справляться с подобными непреднамеренными последствиями инноваций. Но один очевидный момент заключается в том, что проблема, как правило, является следствием невежества (хотя нередко свою лепту вносит и неправильное представление о дальнейшем развитии ситуации). Порой невежество бывает преднамеренным или даже поддельным — не следует забывать о позорной реакции мировых табачных компаний на открытие того факта, что их продукция привела к смерти миллионов людей, — но оно может быть и вполне искренним. Даже если бы разработавшие ХФУ люди еще тщательнее продумали все свои шаги, они не смогли бы принять более эффективное решение: научные знания, необходимые для понимания последствий их действий, отсутствовали. Дело не в том, что им не хватало информации, а в принципе отсутствовали концепции и инструменты, с помощью которых можно было продумать проблему более глубоко.

Полагаю, не все задачи можно решить сразу. Когда дело доходит до оценки воздействия технологии, необходимо быть очень внимательным к известным неизвестным, хотя в игру всегда будут вступать и неизвестные неизвестные. Пожалуй, наиболее очевидной областью, где они могут скрываться на данный момент, является работа разума, изученного значительно хуже, чем стратосферная химия в 1930-х годах. По мере того как технологии все сильнее увязываются с познанием — а по оценке наших авторов, они играют все более значительную роль в усилении памяти и чувств, в межличностном общении и в работе воображения, — будет возрастать возможность возникновения неожиданных и стойких перемен. Люди-киборги, в мозг которых будут интегрированы технические модули, будут думать и чувствовать по-другому, и никто не может точно предсказать, в состоянии ли подобные изменения нанести какой-либо вред.

Впрочем, при возникновении непредвиденных последствий мы можем быть уверены в двух позитивных моментах. Во-первых, проблемы будут стимулировать развитие новых технологий, направленных либо на замену старых, либо на решение задачи таким образом, чтобы все стало правильно. В случае с ХФУ был принят альтернативный вариант с новыми технологиями, предназначенными для той же работы, что и прежние. Что-то подобное наблюдается и в области изменения климата. Некоторые ученые, в том числе Мальм, хотели бы переделать капиталистические общественные отношения, лежащие в основе климатического кризиса. "Капитализм против климата" — так звучит подзаголовок бестселлера Наоми Кляйн (2014) "Это всё меняет" ("This Changes Everything"). Огромные усилия тратятся на замену энергетически неэффективных технологий энергосберегающими, на замену генераторов, выбрасывающих в атмосферу углекислый газ, на такие, которые этого не делают.

Однако есть возможность не просто заменить старые технологии новыми, но и дополнить их разработанными специально для решения различных проблем. В случае изменения климата это могли бы быть геоинженерные, увеличивающие яркость облаков, использующие внедренные в стратосферу частицы для рассеивания солнечного света или удаляющие углекислый газ из атмосферы. Скорее всего, решение наиболее амбициозных климатических задач — таких, как ограничение уровня потепления до 1,5 °C, — невозможно без каких-либо серьезных усилий. Или без использования машины времени, которая позволила бы осуществить политические изменения в прошлом, а не в будущем. Как отмечает Вильчек, путешествие во времени является одной из тех научно-фантастических технологий, которые действительно несовместимы с законами физики. А вот геоинженерия — хотя и имеет много общего с научной фантастикой — является вполне правдоподобной методикой, даже если ее отдача и риск побочных эффектов по-прежнему неясны.

Как бы то ни было, уже ясно: для того чтобы эти, в настоящее время скорее воображаемые, технологии превратились в нечто, что могло бы стать безопасным, справедливым и управляемым, потребуются огромные усилия. Не существует прецедента развития такой амбициозной технологии в глобальном масштабе. Но запуск этого процесса без широких консультаций и всестороннего обсуждения его потенциала в плане возможного ущерба был бы ужасной ошибкой.

Одна из глубинных причин тревоги людей по поводу геоинженерии заключается в их желании получить нечто более прочное или фундаментальное, чем "решение проблемы при помощи технологий". Их можно понять. Но при этом надо понимать, что любые технологии — это своего рода регулировка. Они удовлетворяют потребности и создают новые. Мысль о том, что геоинженерия способна раз и навсегда решить проблему климата абсурдна так же, как и о том, что любая технология (или некая организационная структура) в состоянии оставаться неизменной в мире, где капитализм подстегивает непрерывный рост экономики и постоянные изменения.

Это подводит нас ко второму моменту, в котором мы можем быть уверены, когда речь заходит о реагировании на будущие неожиданные последствия технологических преобразований. Реакции сами по себе будут иметь в том числе и непредвиденные результаты, и новаторы примутся изучать пути смягчения ситуаций, что также приведет к неожиданным последствиям. С этой ленты Мебиуса — или бега по замкнутому кругу — нет очевидного выхода. Как пишет экономист В. Брайан Артур в статье "Nature of Technology" ("Природа технологии"): "Новые проблемы — это ответы на поставленные вопросы".

Технология никогда не может быть использована для решения проблем без принятия социальных решений; одна из опасностей фетишизации технологии как самостоятельного субъекта заключается в том, что она игнорирует этот фактор. Хорошие решения редко можно реализовать с помощью одних лишь технологий, если это вообще возможно. И технология никогда не достигнет своего пика: всегда найдется нечто новое, что стоит опробовать. Многовековой непрерывный процесс технологических изменений никогда не закончится. Четкое понимание того, что технология не действует сама по себе, а лишь используется для реализации определенных целей, и что она будет создавать новые потребности столь же активно, как и удовлетворять старые, облегчит ответственное принятие решений. Но изменения никогда не остановятся.

Никогда не пророчествуйте, особенно о будущем, — так гласит поговорка. Я благодарен всем авторам этой книги за храброе игнорирование этой мудрости и готовность позволить своим мыслям умчаться на три десятилетия вперед.

Одна из радостей работы в "The Economist" заключается в том, что, сделав всего несколько шагов по коридору, можно получить весьма ценные советы. Многие коллеги подарили мне очень важные предложения. В частности, Оливер Мортон и Том Стендейдж были очень полезны при формировании плана и порекомендовали мне многих авторов. Мэтью Саймондс и Наташа Лодер вдумчиво читали написанное и высказывали свое мнение. Зэнни Минтон Беддос побудила меня сделать книгу, а Пэтси Драйден помогла справиться с ней, не упуская из виду повседневную работу.

Клэр Грист Тейлор и Эд Лейк из Profile Books с энтузиазмом поддерживали мой проект во всем и были удивительно терпеливы. Пол Форти помог мне спокойно довести дело до конца. Великолепные Пенни Уильямс, Дэвид Гриффитс и Пип Ро помогли, соответственно, с редактированием, проверкой изложенных фактов и составлением графиков.

Эта книга заглядывает в 2050 год, но в ней рассматриваются данные за 2015 и 2016 годы. Я особенно благодарен моей жене Габи за ее мегатолерантность в отношении времени, затраченного на этот обзор далекого будущего.