Часть 6

Гитлер тупо смотрел на карту боевых действий на центральном участке Восточного фронта. Происходящее там активно ему не нравилось, но это никак не могло изменить положение дел. Группа армий «Центр», подставляя противнику борт, закрутилась на месте, будто панцер, у которого снаряд выбил одну гусеницу. Разумеется, эта аналогия не была полной, но фюрер германской нации понимал, что из его любимого детища, Блицкрига, жизнь вытекает с каждой минутой задержки. Германская армия еще в состоянии сражаться со всем неистовством тевтонской ярости, но большевики тоже оправляются от растерянности. Как бы ни была плоха их армия, по сигналу о всеобщей мобилизации русские в состоянии поставить под ружье просто огромное количество солдат – от пятнадцати до двадцати миллионов штыков. План «Барбаросса» подразумевал, что большевистское государств потерпит поражение еще до того, как окончательно завершится переброска войск из внутренних районов огромной страны (не говоря уже об окончательном завершении мобилизации), но то, что творилось сейчас, ставило на этой идее жирный крест.

Некто жестокий и безжалостный, встав за спиной у косоруких большевистских генералов, сейчас по самому выгодному для себя курсу менял жизни унтерменшей, которые и так должны были кануть в небытие на то время, что было необходимо для полного развертывания советской военной машины. Гитлер еще не знал, как может выглядеть этот «некто», скорее всего находящийся на гигантском корабле, вращающемся над землей на высоте четырехсот километров, но предполагал, что это не иначе как сам сатана или кто-то из его ближайших родственников. По сравнению с этим военным гением разом побледнела вся когорта прославленных немецких генералов. Вряд ли они смогли бы добиться такого успеха с почти неуправляемыми ордами русских большевиков. Напротив, имея в своем подчинении опытных и дисциплинированных германских солдат, его генералы потерпели тяжелое и унизительное поражение, равных которому еще не было на этой войне. Сорок шестой и сорок седьмой мотокорпуса второй панцергруппы погибли в полном составе. Уничтожены мотодивизия СС «Рейх» и моторизованный полк СС «Великая Германия», десятая и восемнадцатая панцердивизии вермахта, в предыдущих боях с большевиками понесшие тяжелые потери. Уцелевшие солдаты и офицеры, не представляющие собой реальной боевой силы, мелкими группами и поодиночке выходят из лесов на соединение с частями четвертой армии.

Еще раньше при передислокации с тыловых позиций к линии фронта погибла семнадцатая панцердивизия, уничтоженная ударом всего одного демона-бомбардировщика. Уцелела только двадцать девятая мотодивизия в Слониме (которая, хоть и потерпела поражение, вынужденно отступив за реку Щара, но сохранилась как боевая единица), а также находящийся в отрыве от основных сил двадцать четвертый мотокорпус – он, испытывая недостаток буквально во всем, ведет вялые бои на южных подступах к Минску. Разгромлены также тыловые учреждения второй панцергруппы, размещенные в Барановичах. Станции, мосты, железнодорожные пути – буквально все на железных дорогах от Волковыска до Слонима и от Ивацевичей до Барановичей – с максимальным тщанием разрушено и приведено в негодность. Срок восстановления, по оценке немецких железнодорожных специалистов – от двух недель до месяца, и это только в том случае, если не будет новых разрушений, например, от ударов вражеской авиации или действий групп диверсантов, оставшихся после ухода основных масс большевистских войск. А ведь эти войска, разгромив основные силы Гудериана, отступают в полном порядке, прикрываясь сильными заслонами, с обозами и артиллерией, а значит, продолжают представлять собой угрозу… В любом случае, провал наступления на Московском направлении вполне очевиден. Правый фланг группы армий «Центр» фатально отстает от левого, а выпадение второй панцергруппы ставит под вопрос не только сроки, но и само выполнение плана «Барбаросса».

И в то же время, все эти рассуждения в выполнении составленных ранее планов можно в настоящий момент считать излишними, ибо над головами у сражающихся, будто дамоклов меч, висит огромный космический корабль с красной пятиконечной звездой и надписью кириллицей на борту. Вождю германского народа уже сообщили перевод названия, но ни на какие умные мысли эта информация его не навела. Вполне обычное название, вид мелкого хищника, не брезгующего падалью, а также отличающегося повышенной сообразительностью и способностью выживать там, где любой другой его родич протянул бы лапки. В британском^[18] флоте такое название дали бы легкому крейсеру-разведчику или лидеру эсминцев.

Но, с другой стороны, если это мелкий корабль, как на то намекает название, то как же тогда должен выглядеть их линкор или тяжелый крейсер? И еще один вопрос. А если это и вправду разведчик, то, быть может, следом за ним на орбите появятся действительно большие парни, которые не оставят от Третьего Рейха и камня на камне… Тогда сопротивление бессмысленно, как, впрочем, и сдача на милость победителя. И не только потому, что демоны-победители обязательно захотят его, Адольфа Гитлера, крови. Совсем нет. Он не трус и достойно примет то, что начертано на скрижалях судьбы. Новый Версаль (капитуляция Германии) будет означать окончательную гибель Германии без всякой возможности возрождения – и то, что такая же участь рано или поздно постигнет и прочие страны мира, послужит ему слабым утешением. Но должен же быть хоть какой-нибудь выход. Возможно, что с демонами, пришедшими с небес, все же удастся договориться, решить вопрос миром, заплатив отступного или поделив власть над этим миром. Ведь понятно, что лучше им иметь дело с аккуратными и дисциплинированными немцами, чем с разными унтерменшами. Впрочем, если демоны сделали свой выбор не случайно и если они действительно в родстве с русскими, то тогда он, как фюрер германского народа, сделал самую большую в своей жизни ошибку…

– Итак, господа, – обернулся Гитлер к ожидавшим его решения генералам, – должен сообщить вам пренеприятное известие. Вот уже несколько дней на востоке мы сражаемся не за жизненные пространства для нашего народа, не за бескрайние поля, источники нефти, месторождения каменного угля и железной руды. Теперь мы сражаемся за само существование германского народа, который в случае нашего поражения будет истреблен до последнего человека. Те, кто пришел на помощь большевикам и взял их под свое крыло, жестоки, безжалостны и лишены малейшего чувства сострадания. Наша с вами нация для них только прах, удобрение, на котором вырастет их потомство. К нашему счастью, их совсем немного; наткнись на нашу Землю большой корабль – мы все уже были бы стерты в прах. Сражаясь на востоке, мы должны предложить мир на западе. Пришельцы, раз они поддержали большевиков, являются угрозой всей европейской цивилизации…

Немного помолчав, Гитлер добавил:

– Может показаться, что все, что мы сейчас делаем, это напрасно, но на самом деле это не так. Наступайте, господа, наступайте. Пока есть такая возможность, мы должны как можно дальше отодвинуть рубежи обороны на восток. Это отвоеванное пространство понадобится нам для того, чтобы как можно дольше сдерживать вражеский натиск. Вы уже знаете, что там, где прошли демоны, живых немецких солдат не остается вообще. Они добивают раненых и не берут пленных. Но я верю, гений немецкого народа, тевтонская ярость его солдат и офицеров, сражающихся за свои дома и семьи, способны остановить любого врага. Мы победим хотя бы только потому, что не имеем права не победить. А теперь идите и делайте все возможное, германский народ надеется на вас, потому что больше ему надеяться не на кого.

Услышав эти слова, замершие было генералы потянулись на выход, и только Канарису Гитлер сделал жест, повелевающий остаться.

– Знаете что, Вильгельм, – сказал Гитлер, – не всем об этом надо знать, но, помимо обращения за помощью к Британии и Соединенным Штатам, нам необходимо посеять рознь между большевиками и их покровителями, чтобы они перессорились между собой. Мой добрый Вильгельм, это работа для ваших людей. Пусть они говорят, что пришельцы хотят поработить русских и снова посадить им на шею помещиков и капиталистов. Запомните, Вильгельм, раскол между русскими и их защитниками – это наш единственный шанс на выживание в сколь-нибудь длительной перспективе. Так что вы в свою очередь тоже делайте все что возможно и что невозможно. Знаете, каждый из нас с полной отдачей должен трудиться на своем посту, в противном случае Германия просто погибнет; и это не шутка и не преувеличение. Впрочем, погибнуть мы можем в любом случае, просто если мы будем биться с отчаянием обреченных, у нас хотя бы будет один-единственный шанс.

* * *

Третий день подряд мы деремся с дейчами на ближних подступах к местной региональной столице. Сначала тут была только одна наша рота, но потом наша гениальный главный тактик Ватила Бе сняла остальные роты с других участков фронта, где в них не наблюдалось острой потребности, и теперь наш батальон в полном составе усиливает собой оборону этого важного транспортного узла, а наша майор Ивана Эри состоит советником при местном командующем генерале Рокоссовском. Был он у нас тут вчера на позициях, лично смотрел, как мы воюем, сильно ли напирают дейчи и какова обстановка, а потом спрашивал, как у нас дела с питанием и боеприпасами.

Впечатления у меня о нем самые замечательные. Красавец мужчина, хороший командир, который заботится о своих подчиненных, и, говорят, вдобавок ко всему он прекрасный тактик. Как же иначе – ведь мне достоверно известно, что командующим в этот сектор его выбрала и сосватала сама Ватила Бе, а она плохого не посоветует. Местные командующие высшего ранга согласились с ее доводами, и в результате мы все имеем одного из лучших командующих из числа тех, что можно купить за местные деньги, а может быть, и просто лучшего из всех возможных. Среди наших ходят слухи, что товарищ Рокоссовский не просто тактик высшего класса, обнаруженный при тотальном психосканировании местных русских войск, а один из настоящих военных гениев. Когда он к нам приезжал, вместе с ним была его адъютант от наших, тактик-лейтенант Алиль Фа. Я впервые слышала, как темная эйджел говорит в превосходных степенях о ком-то, кто не относится к ее расе. Обычно они такие снобки и с пренебрежением относятся ко всем разумным, кроме представителей своего вида и императора; да, видно, только не в этом случае.

Кстати, о том, как мы тут воюем, лучше всего способны рассказать сгоревшие танки дейчей там, за рекой. Мы сожгли их очень много, и большинство из этих обгоревших коробок не годятся ни на что, кроме как на переплавку или там на сувениры. Но главное не в этом. Мы очень сдружились с местными солдатами. На этом участке мой расчет воюет вместе с приданной нам местной сводной стрелковой ротой. То ли мы ей приданы, то ли они нас поддерживают – одним словом, полный симбиоз, и никакой романтики. В этой роте, собраны солдаты, буквально всех родов войск. Есть и пехотинцы, и спешенные танкисты, и артиллеристы, оставшиеся без своих пушек, есть даже один летчик-сержант, сбитый в первые дни этой неудачной для местных войны. Есть и несколько резервистов территориальной обороны, призванных в армию уже после нападения дейчей и направленных на пополнение частей, защищающих их родной город.

Одним словом, кто и как вышел из окружения, тот так и попал в «нашу» роту, которой командует старший лейтенант Сергунцов, который тут считается бывалым, так как он воюет с дейчами уже девять дней. В местных условиях это очень много, большинство из тех, рядом с кем он вступил в свой первый бой, сейчас или погибли, или находятся в госпитале. Но это настоящая война; а на войне, хочешь не хочешь, бывают потери. Во время интенсивных боев бойцы и командиры по ранению или смерти выбывают значительно быстрее, чем поступают пополнения. И так всегда и везде. И на галактической войне, и на этой, которую местные называют Великой Отечественной.

Поэтому подразделение, которым командует старший лейтенант Сергунцов, ротой можно называть только формально. Четыре десятка бойцов с легким стрелковым оружием при одном станковом и двух ручных пулеметах, без минометов и артиллерии, на роту не тянут ни по местным, ни по нашим стандартам. Одно наше тяжелое лазерное ружье и антигравитационный мотолет при нем – это и серьезная огневая поддержка, и транспортное средство, а также хорошая подмога в случае рукопашных схваток. Даже одиночная бойцыца штурмовой пехоты наводит на дейчей священный ужас, а уж если нас сразу двое-трое, то они тут же позорно бегут, спасая свои жизни.

Я и второй номер расчета рядовая Адрина Хи состоим при тяжелом лазерном ружье, а водитель мотолета ефрейтор Алика Та отвозит в тыл тяжелых раненых, если таковые бывают, а обратно привозит емкости с обедом и боеприпасы, без которых не может обходиться местное оружие. Адрина у нас совсем молоденькая, это ее первый рейс после выпуска из учебной части, но она очень быстро учится быть настоящим бойцом штурмовой пехоты и в рукопашной дерется не хуже насквозь прожженных ветеранш вроде меня. А еще у нее очень много поклонников среди местных солдат, ведь, в отличие от большинства покрытых шрамами воительниц, несмотря на всю свою мускулистую фактуру, Адрина выглядит весьма свежо и невинно, из-за чего самцы хумансов, особенно такие же молоденькие, летят в ее сторону как мотыльки на огонь, даже несмотря на то, что она без особых усилий способна намотать на кулак любого из своих ухажеров.

Что же касается ефрейтора штурмовой пехоты Алики Та, то в самом начале нашего тут нахождения нашего водителя вместе с мотолетом попытались захватить диверсанты дейчей, переодетые в форму местной русской армии. Но Алика у нас умница, она смогла не только распознать врага и отбиться от нападения, но и доставила командованию одного из диверсантов живым, правда, с переломанными руками и ногами, чтобы не убежал. Она у нас не злая, просто сильно расстроилась из-за такого вероломства, и в результате у нескольких врагов оказались оторваны не только руки-ноги, но и головы. И только последнему из диверсантов, спохватившись, она нанесла не столь тяжкие телесные повреждения, чтобы его смогли допросить местные сотрудники службы безопасности.

Вот так мы тут и воюем. Местные – они вообще молодцы, остановили первый натиск дейчей еще до нашего появления, дав им как следует прикурить тем, что было под рукой. Ну а когда пришли мы, игра началась уже по-взрослому, ибо два, максимум три полусекундных импульса из тяжелого лазерного ружья с легкостью пробивают броню местных танков. Целиться при этом лучше в правую часть корпуса, под боеукладку, потому что в момент, когда взрывается боекомплект, экипаж погибает полностью, а сам танк превращается в металлолом. Кроме того, тяжелое лазерное ружье способно и на такие штуки, как приваривание башни танка к корпусу, из-за чего та перестает вращаться. А еще можно пережечь одну гусеницу, вследствие чего танк развернется бортом и тогда его можно окончательно добить, влепив несколько импульсов в борт, в то самое место, за которым расположены бензобаки. А это в нынешних условиях не лечится.

Кроме борьбы с танками, мы охотимся за расчетами вражеских пулеметов и легких пушек, доставляющих множество хлопот местной пехоте, а также отстреливаем вражеских офицеров, которые во время боя начинают размахивать руками и вообще командовать. А вот это, скажу я вам, совсем лишнее, и едва мы видим, как кто-то, неважно в какую форму он одет, начинает размахивать руками и суетиться, сразу же стреляем в такого из тяжелого лазерного ружья, и на этом, как правило, его деятельность заканчивается. Одна рука отлетает вправо, другая влево, а голова катится по земле как бы сама по себе.

Вот так мы и воюем, а когда приходит время рукопашной атаки, мы просим присмотреть за нашим ружьем кого-нибудь из бойцов, а сами лезем подраться в самую гущу, потому что так интересней. И летят тогда от дейчей пух и перья, потому что нас в полной экипировке очень трудно убить местным оружием, зато мы сами – это в буквальном смысле «смерть в каждой руке». Именно благодаря этому потери в «нашей» роте значительно ниже тех, какими они были до того, как мы к ним присоединились, а дейчи боятся с нами связываться. Кроме прочего, мы, бойцыцы штурмовой пехоты, можем то, что не под силу ни одному из местных самцов – например, стрелять с рук из пулемета Максима, отсоединенного от станка. Здоровенная штука, очень тяжелая и неудобная, но зато (пока не перекосило патрон) бешено скорострельная. К тому же, если в рукопашной кому-нибудь прилетит стволом от этой штуки, то мало ему не покажется.

Вот так мы тут и воюем. Врага удалось остановить, но думаю, что все только начинается. Сейчас дейчи явно копят силы, а потом начнется последний и решительный бой, через который мы все – и живые, и мертвые – обретем бессмертную славу, отголоски которое еще долго будут эхом метаться среди людей.

* * *

Лежа на подстилке в полевом лазарете и успешно выздоравливая, я думал, что все потрясения, которые могли выпасть на мою долю, остались позади. Я очень быстро привык к огромным плечистым воительницам, похожим на ту, что пощадила меня и взяла под свою опеку. Я все время повторял про себя ее имя, которое назвал мне тот имперский воин, который немного говорил по-немецки. Боевые подруги и другие русские называли мою спасительницу геноссе гауптман Ария Таним, а для самых близких она была просто Ария… И с тех пор я стал называть ее про себя не иначе как «Моя любезная госпожа Ария». Я был ею просто восхищен – ведь она такая величественная, грозная и прекрасная, как валькирия из древнегерманского эпоса. К сожалению, я не мог сказать ей ни единого слова, ведь я не знал русского языка, а она не говорила по-немецки.

Ее имя не имело никакого отношения к арийцам, а было случайным совпадением. А может, и имело, как знать. Тот говорящий по-немецки человек по просьбе моей госпожи приходил ко мне еще несколько раз; он-то и рассказал мне о прирожденных имперских воинах-ариях с планеты Тардан, непревзойденных храбрецах и героях. Он же поведал мне об огромной империи, в которую входит множество разных народов и даже рас. Соплеменниц моей госпожи этот человек называл «Девами войны» и говорил, что они плохо понимают шутки и по природе несколько тугодумны, что, однако, не мешает им быть прекрасными боевыми товарищами, опасными для врагов на поле боя. Моя же госпожа, раз она смогла дослужиться до чина гауптмана, обладает просто замечательными для этого народа умом и сообразительностью.

Сама же Госпожа Ария, ввиду занятости, если изредка минут на пять и одаривала меня своим вниманием, общалась исключительно жестами и мимикой. По ее виду мне казалось, что она испытывает некоторое затруднение, не зная, что со мной делать дальше – и от этого мне становилось немного тревожно. Впрочем, в одном я был уверен твердо – жизнь моя находилась в безопасности, потому что для моей госпожи немыслимо передать ее личного пленника в руки большевистских властей, как и убить меня своими руками. Меня можно было только отпустить домой или отправить жить в поместье, которого у моей грозной госпожи Арии еще не было, потому что в той Империи поместьями офицеров наделяли только после отставки, за хорошую службу.

Что касается других соплеменниц моей госпожи, то их было здесь, очень много – этих грозных женщин, сделавших войну во имя своей Империи образом жизни. Когда они видели меня, то обдавали презрительно-насмешливыми, но, в общем-то, дружелюбными взглядами. Прошло всего несколько дней моего плена – и эти женщины перестали казаться мне исчадиями ада, какими они виделись вначале. Более того – я стал находить их весьма привлекательными. У всех у них были широкие плечи, мускулистые руки, но при этом очень большие груди, необыкновенные лучистые глаза и крепкие белые зубы. Они приятно улыбались, вовсе не походя при этом на злобных людоедок. Голоса их звучали мелодично, без всякого рыка и скрежета. Обычные женщины, хоть и несколько экзотические, на мой европейский вкус. Русские солдаты, которых эти женщины взяли под покровительство, относились к ним с некоторой робостью и пиететом. Но это и неудивительно: я бы тоже робел перед особой, которая способна запросто разорвать меня на куски голыми руками.

Мне частенько приходилось наблюдать за ними. Помимо всего прочего, оказалось, что у этих женщин совершенно чудесные волосы… Несколько раз я видел, как они в перерывах между боями расчесывают их и заплетают друг другу косы. А особенно шикарные волосы были у моей госпожи – и этот факт наполнил меня тайной гордостью. Но она никому не доверяла делать себе прическу. Как-то раз она расчесывала волосы, сидя неподалеку от меня, и, конечно же, совсем не догадывалась, с каким удовольствием я за ней наблюдаю. Светлые, густые волосы ее, казалось, источают сияние. Они были такие длинные, что ей пришлось разложить их на траве рядом с собой. Я заметил, что она досадливо морщится, пытаясь привести их в порядок. Да, с такой копной справиться непросто без посторонней помощи… Но до чего же эти волосы были прекрасны! Судя по всему, воительницы их не стригли вообще. То ли у них такой обычай, то ли это так нужно – чтобы, уложенные под шлем вокруг головы, косы создавали дополнительную защиту от удара.

Молча я наблюдал за ее действиями. И вдруг мне нестерпимо захотелось подойти к ней и помочь… Я представил, как прикасаюсь ко всему этому великолепию – к ее волосам, нагретым солнцем, как нежно вожу гребешком от корней к кончикам, осторожно, не торопясь, вычесывая каждую прядь… А потом я бы заплел ей красивую косу – а я это умел: частенько дома, на ферме, просто от нечего делать, я заплетал в косички лошадиную гриву, всякий раз изобретая все более сложное плетение.

Казалось, эта моя мысль была совсем безобидной, но почему-то от нее меня бросило в жар, и, кажется, я даже покраснел. Я ощутил сильное возбуждение. Мне стало стыдно, хотя никаких неприличных помыслов у меня в голове не было. Я думал только о ее волосах… Как же иначе? Она была для меня едва ли не божеством. Я был ей благодарен за подаренную мне жизнь и за ее хорошее отношение. Но не только благодарность жила в моем сердце. То, как она поступила со мной на поле боя, выделяло ее из всех остальных, делало ее выше, лучше, привлекательней других…

Возбуждение не проходило, и я нервно ерзал на траве, не в силах отвести от нее взгляд. Я боялся, что она вдруг заметит, что я на нее смотрю, но и одновременно желал этого. Вот сейчас она взглянет на меня, лукаво улыбнется и скажет: «Ну, что смотришь, давай-ка помоги!» Я же умру на месте! Ну нет, конечно, не умру; мне придется подойти и… и мое желание исполнится… Так почему я так боюсь этого? Ну да, я боюсь, что она поймет, что со мной происходит, и поднимет меня на смех… А если нет? Если не станет надо мной смеяться? Тогда будет очень хорошо, просто замечательно. Тогда я могу рассчитывать, что она будет позволять мне время от времени делать что-нибудь приятное для нее… Хорошо, если позволит прикасаться к ней… Мне ничего больше и не надо. Она уже дала понять, что отныне я буду пребывать в статусе ее слуги. Что ж, я готов. Готов быть слугой. С радостью выполнять любые ее приказания…

Она так и увидела моих взглядов, а значит, не могла ничего понять… Сама причесалась, быстро заплела простую косу, заколола ее шпильками, обернув вокруг головы. Потом бросила на меня мимолетный взгляд, покровительственно улыбнулась… И ушла. Там у нее, должно быть, есть поклонники. У нее бывает такой мечтательный вид, что становится ясно – она думает о ком-то… Не знаю, кто он, ее счастливый избранник, но догадываюсь, что это кто-то из русских офицеров, в окружении которых я ее все время вижу. Я счастлив, что ей хорошо. Но еще счастливей я буду, когда она, наконец, позволит мне причесать ее и заплести волосы в косу…

Такие были у меня странные мечты. Я сам себе удивлялся. Я думал об этой женщине слишком много… Даже, пожалуй, больше, чем о своем возвращении домой. Да и будет ли оно, то возвращение? Я бы только хотел сделать так, чтобы мои родители знали, что я остался жив, благополучно избежав всех опасностей, и чтобы им было известно имя той, которая спасла их сына, чтобы они могли возносить молитвы Богу за госпожу Арию Таним, гауптмана имперской штурмовой пехоты и просто хорошую женщину.

Но однажды всему пришел конец… Снова пришел тот человек, который немного говорил по-немецки, и объяснил мне, что подразделение, которым командует моя госпожа, закончило тут свою миссию и теперь его перебрасывают на другой участок фронта. Из этого следовало, что мне теперь здесь больше не место и меня как личного пленника госпожи отправляют, как они тут говорят, «наверх» – то есть на их космический корабль, парящий над землей. Вот это был сильнейший удар – сильнее, чем попадание в плен. К своим кригскамрадам я не был привязан, мы были друг другу чужими людьми, но разлука с госпожой казалась для меня настоящей трагедией. Когда она сама подталкивала меня к двери так называемого шаттла, который должен был доставить меня в то место на небесах, я бормотал: «Нет! Нет! Я не хочу!» и едва ли не упирался. Хотя упираться было бесполезно, силища у моей госпожи была просто неимоверная. Если у нее когда-нибудь появится муж из обычных людей, то ему с ней лучше не спорить. Когда тебя толкает такая вот женщина, упираться и сопротивляться в общем невозможно. Она же, посмеиваясь, увещевала меня, что-то говорила; каким-то образом я понял, что она уверяет, что отлучает меня от себя временно – и вроде немного успокоился, после чего меня смогли завести внутрь аппарата и усадить в кресло.

В отличие от обычного самолета, в шаттле не было окон или иллюминаторов, из-за чего создавалось впечатление, что это чисто грузовое судно, временно переделанное для перевозки пассажиров. Я никогда не поверю, что обычный человек не захочет взглянуть на творящееся снаружи. Но имперских инженеров это, похоже, никоим образом не заботило. Вместе со мной летели еще несколько тяжело раненых русских, а также сопровождающие их медики – они с крайним неодобрением смотрели на мой мундир солдата вермахта, к которому я, надо сказать, уже привык. Было неуютно от их взглядов, но я постарался не обращать на них внимания и думать о своей госпоже.

Полет не оставил у меня впечатлений. Мы просто вошли в этот шаттл, люки закрылись и, когда они открылись через некоторое время, то обнаружилось, что аппарат уже стоит в ангаре со светло-серыми стенами. Выйдя наружу, я увидел на одной из этих стен изображение, соединявшее несоединимое. Там красовался ярко-алый геральдический щит, где был изображен золотистый двуглавый орел, над которым сияла, распространяя вокруг лучи, пятиконечная большевистская звезда. Отчего-то я засмотрелся на все это, невольно преисполняясь уважения к этому гербу. Ведь я уже убедился воочию, чего стоят солдаты империи, символ которой был перед моими глазами…

Итак, я оказался на корабле моей госпожи. На корабле, который просто висел в пространстве, вращаясь при этом вокруг Земли! Собственно, когда я ступил на его борт, то мог только догадываться об этом, так как там тоже не было иллюминаторов. А может, они и были, но только там, куда вход мне был пока воспрещен.

У двери шаттла меня встретила девочка, которая выглядела так, будто ей было не больше двенадцати-тринадцати лет. Впрочем, что-то наводило меня на мысль, что на самом деле она может быть несколько старше, чем кажется. Пропорции тела у нее были как у подростка, и в то же время обтягивающую темно-зеленую майку на груди оттопыривали вполне сформировавшиеся грудки, а в уголках рта и у глаз были видны тонкие морщинки. Но тем не менее она выглядела достаточно свежо. Ростом она была мне по плечо, и забавно было видеть, как, положив руки на бедра, она смотрит на меня снизу вверх, хлопая пушистыми ресницами, словно бы оценивая.

– Эри, – сказала она, ткнув себя в грудь указательным пальцем.

– Очень приятно… Альфонс Кляйн… – пробормотал я, машинально склоняя при этом голову, как и положено благовоспитанному юноше при знакомстве с фройляйн.

Девочка Эри кивнула, потом уверенно взяла меня за руку и повела за собой по коридору, что-то при этом щебеча. Я шел за ней будто в полусне, разглядывая окружающий интерьер, который, несмотря на свою необычность, был довольно скучен и однообразен.

Моя провожатая то и дело оглядывалась на меня и улыбалась – мне стало понятно, что я ей нравлюсь. Я тоже ее разглядывал, стараясь делать это не слишком откровенно. Она была смугленькой, круглолицей, с маленьким носиком и чуть раскосыми глазами, цвет которых я не мог определить в тускловатом освещении коридора. Прическу она носила смешную: темные волосы были разделены ровно пополам аккуратным пробором и стянуты в два причудливых узла – казалось, будто на макушке ее выросли две еловые шишки. Ладошка ее была приятно теплой, и она как-то так по-дружески, душевно сжимала мою руку, что я сразу проникся к ней симпатией и доверием… На ней была чудные короткие темно-зеленые шорты с желтыми полосками по швам и такого же цвета майка с желтой полосой на месте погон, при этом над ее левой грудью красовалась нашивка, где, вероятно, были обозначены ее имя и звание (все это напомнило мне униформу), а маленькие ножки ее украшали черные изящные сандалии-плетенки. Впрочем, все встречные носили аналогичную одежду, отличающуюся только цветовой гаммой. Встречные эти представляли собой по преимуществу таких же, как моя Эри. Но были и другие…

В первый раз увидев в противоположном конце коридора высокую темно-серую фигуру, плавной, кошачьей походкой шествующую навстречу, я непроизвольно вздрогнул и крепче сжал руку Эри. Сказать честно, я решил, что у меня галлюцинация. Лицо существа, одетого в обычную униформу, было матово-серым, и на нем ярко выделялись поблескивающие белками глаза. Лиловатые волосы мотались за спиной, собранные на затылке в пышный пучок, открывая уши с чуть заостренными кончиками… Черты лица странного создания были столь необычны, что не давали никакой возможности определить его расовую принадлежность. Помимо прочих устрашающих факторов, существо еще и помахивало хвостом… Хвостом – подумать только! Точно такие же я видал не раз у чертей, изображенных на фреске Кельнского собора, куда матушка несколько раз водила меня.

Свободной рукой я принялся судорожно креститься, пытаясь вспомнить слова молитвы. Моя же провожатая, замедлив шаг и обернувшись ко мне, улыбнулась и сказала что-то успокаивающим тоном. Но я, черт возьми, совсем не понимал ее! Я лишь убедился, что существо вполне реально, и что через несколько секунд оно пройдет в непосредственной близости от меня! Оно казалось мне порождением потустороннего мира, и по мере того как оно приближалось, мистический страх овладевал мной все больше; я чувствовал, как волосы шевелятся на голове… Я вцепился в руку моей проводницы и напряженно вглядывался в серое исчадие, плывущее в полумгле коридора. Впрочем, когда оно поравнялось с нами, я вдруг с большим облегчением понял, что это не черт и не Сатана. Это была женщина… Странная, неземная женщина с кожей цвета графита. По-своему даже привлекательная… Она скользнула по мне равнодушным взглядом и, не замедляя шага, прошла мимо.

Потом нам еще несколько раз встречались такие хвостатые женщины, и я даже смог неплохо их разглядеть. Пропорции у них были не как у обычных людей – тела их были словно вытянуты, а головы чуть укрупнены. Их гибкие, тонкие, словно текучие тела, казалось, неподвластны притяжению – эти женщины ходили, будто бы не касаясь ногами пола. Держались они весьма горделиво – видно было, что они относят себя к когорте лучших на этом корабле. Я подумал, что к ним вполне можно привыкнуть впоследствии, но отголосок мистического страха будет всегда давать о себе знать при встрече с ними…

Девочка Эри привела меня в маленькую каютку, больше похожую на ящик для хранения кукол; похоже, это место и должно было стать моим пристанищем на ближайшее время. Очевидно, это мне было положено как слуге моей госпожи. Что-то прощебетав на прощанье (очевидно, предложив мне осваиваться), малышка Эри вышла и затворила дверь, оставив меня одного. При этом остался при убеждении, что чуть позже мы опять увидимся.

Я осмотрелся. Собственно, в каюте не было ничего лишнего, и назначение всех предметов было мне понятно: жесткая койка-лежанка, откидной столик, встроенный в торцевую стену шкафчик, коврик на полу, умывальник, и над ним зеркало; напротив же умывальника – устройство для отправления естественных нужд. Все сделано из неведомого мне материала, при этом большинство предметов имеют серо-стальной цвет. Я сделал несколько шагов, встал на середину каютки. Разведя руки, я смог коснуться ладонями противоположных стен… Полежал на койке, которая оказалась мне коротковатой. Открыл шкаф… Там на полках, аккуратно сложенные, лежали несколько комплектов мужской одежды светло-серого цвета с желтой отделкой, подходящего мне размера. Немного подумав, я решил наконец избавиться от вызывающего здесь ненависть мундира солдата вермахта и стал переодеваться.

Переодевшись, я подошел к зеркалу. То, что я там увидел, очень мне понравилось. На мой взгляд, я выглядел как один из местных, только волосы у меня были растрепаны. Взяв расческу, я причесался. При этом обнаружилось, что волосы мои здорово отросли и торчат в разные стороны – это несколько огорчило меня.

Тут в дверь постучали – и в каюту нахально, как к себе домой, вошла Эри. Не обращая внимания на мой негодующий вид, он подошла ко мне и стала разглядывать со всех сторон, восхищенно цокая языком. Затем она стала что-то говорить, жестами показывая, чтобы я все снял с себя. Но как я мог это сделать при ней?! Да и зачем? Непонятно.

Впрочем, вскоре я понял, чего она хочет от меня. Она открыла прежде дверь, поначалу принятую мной за запертую дверцу шкафа – за нею оказалась компактная душевая. Действительно, не стоило надевать чистую одежду, не смыв с тела грязь многих дней существования под открытым небом.

Эри удивилась, когда я жестами попросил ее выйти. Однако, пожав плечами, она покинула мою каюту с несколько обиженным видом, а я приступил к увлекательному процессу мытья с использованием неизвестного мне оборудования. В результате я чуть было не обжегся и один раз окатил себя ледяной водой, а жидкого мыла использовал столько, что хватило бы вымыть, наверное, человек двадцать-тридцать, будь они даже так же грязны, как и я перед купанием.

Я едва успел вытереться и надеть новую одежду, как снова появилась Эри. Окинув меня придирчивым взглядом, она одобрительно кивнула, после чего снова взяла меня за руку, вывела из каюты и повлекла по коридорам. Наше путешествие окончилось в маленькой комнатке, где большую часть пространства занимало огромное, просто монументальное кресло. Возле него стояла высокая худая женщина с кожей светло-серого цвета (из тех, хвостатых), одетая в голубую униформу. Вообще все время мне сверлила мозг одна мысль: многовато у них тут женщин. И вправду, мужчин я видел только пару раз…

Внимательно и строго посмотрев на мою персону, серая в голубом указала мне рукой на кресло – чтобы я, значит, сам залез на него и расположился поудобнее. Сначала я не хотел выполнять это указание – мало ли чем все это могло закончиться; но серая была настойчива, а Эри толкала меня ладошками в спину, что-то быстро тараторя успокаивающим тоном. Этот ее щебет и в самом деле действовал на меня благотворно, но кресло пугало меня. К тому же я успел заметить, что от него отходят разные проводки, и запаниковал еще сильнее.

Но потом я обреченно подумал, что если буду слишком упрямиться, они могут позвать на помощь одну из соплеменниц моей госпожи, которая уж наверняка быстро убедит меня быть сговорчивее. Принуждать разных упрямцев делать то, что им не нравится, эти бой-бабищи умеют великолепно, сам наблюдал не раз. Осознав, что уготованной участи мне никак не избежать, тяжко вздохнув, я все же залез в это кресло, и, зажмурившись и дрожа, стал ждать адских пыток или чего-то в этом роде. Серая закрепила у меня на груди и запястьях штуки на проводках и надела на мою голову глухой шлем – вроде древнегреческого, только без дырок для глаз. При этом действовала она нежно и аккуратно, что весьма меня удивило. Руки ее были приятно прохладными…

А потом я просто выключился. Последнее мое ощущение – что мне неодолимо хочется спать; не в силах сопротивляться, я погрузился в черный сон без сновидений.

Сколько прошло времени, я не знаю. Когда серая сняла с меня шлем, первое, что я услышал, были ее слова:

– Ну, вот и все. Операция прошла штатно. Эри, передай, пожалуйста, глубокоуважаемой Арии Таним, что я была очень рада оказать ей услугу.

– Разумеется, уважаемая Тая, – услышал я знакомый голосок Эри, который теперь не был для меня бессмысленным набором чириканий, – я передам моей госпоже выражение вашей приязни. Эй ты, Альф! Давай скорее слезай с этой штуки и пойдем поговорим. Тебе сейчас надо много разговаривать, а то забудешь все, чему научился…

Последние слова, очевидно, относились ко мне. Повернув голову, я увидел маленькую нахалку – она смотрела на меня, уперев кулачки в бока. Я еще ничего не понимал, но уже знал, что слова, которые я сейчас услышал, звучали отнюдь не по-немецки. Каким-то образом, пока я спал, эта машина научила меня чужому языку! Ну и дела… Теперь, пока новый язык не забылся, мне надо много на нем разговаривать – так говорит малышка Эри… Ладно, поговорим – эта Эри выглядит так, будто разговоры являются ее любимым времяпровождением. Вон какая довольная! Стоит, ручки потирает, а глазки-то сияют…

Я нехотя стал выбираться из глубин этого кресла, чтобы отдаться в цепкие ручки Эри. И тут меня запоздало осенило, что теперь я смогу разговаривать не только с Эри. О счастье – я смогу побеседовать с госпожой Арией, когда она, наконец, выберет время, чтобы обратить на меня свое внимание…

* * *

Сказать честно, я уже немного заскучала – пока товарищ Ария отсутствовала среди нас, воюя на поверхности планеты, мне совершенно нечем было заняться. Ну разве это работа – следить за тем, чтобы бытовые автоматы поддерживали каюту моего командира в идеальном порядке, а на тщательно вычищенные и выглаженные мундиры не села бы ни одна незаконная пылинка? Вести досужие разговоры с товарками-сибхами не входило в число моих любимых занятий – для этих дел я обычно предпочитаю юных самцов хумансов, с которыми мне интересней.

Поэтому я целые дни проводила за вязанием маленьких симпатичных куколок – специально для этого я взяла с собой целый тюк самых высококачественных ниток. Обычно после возвращения из похода я за приличные для сибхи деньги сдавала своих куколок в Новом Петербурге в модный магазин ручных изделий. Вполне, надо сказать, осязаемая прибавка к жалованию ординарца… Мы, сибхи, вообще склонны ко всякой деятельности, требующей терпения, аккуратности и скрупулезности, и плохо справляемся с работой, которая требует творческого порыва и полета фантазии. Однако у меня вполне получалось вязать таких незатейливых и милых куколок – их для своих детенышей покупали не только обеспеченные хумансы, но и некоторые эйджел. Моя обожаемая командир как-то сказала, что когда соберется обзаводиться детенышами, тоже купит у меня для них несколько таких игрушек. А такое признание с ее стороны стоит дорогого. В общем, занятие это доставляло мне удовольствие, при этом позволяя избавиться от скуки.

Но вязание тоже стало мне надоедать, когда вдруг на горизонте забрезжило хоть какое-то разнообразие… Дело в том, что моя командир решила отправить сюда, на борт, своего личного пленника, которого она, должно быть, по какому-то капризу, пощадила во время жестокой схватки. В послании товарищ Ария, как обычно, не вдаваясь в подробности, попросила меня позаботиться об этом хумансе. Собственно, позаботиться можно было по-разному; но за несколько лет я уже привыкла к тому, как Ария излагает в голосовых посланиях свои мысли, и поэтому научилась «читать между строк», как остроумно выражаются хумансы. И на этот раз мне стало ясно, что к пленнику следует проявить настоящую заботу – а это подразумевало следить за его здоровьем и внешним видом, много с ним разговаривать, подробно отвечать на его вопросы. При этом я абсолютно не представляла себе, как может выглядеть этот хуманс и кто он вообще такой. Поэтому я принялась размышлять над вопросами, кто этот пленник, откуда он и почему моя начальница оставила его в живых.

Конечно, можно было догадаться, что пленник ее – один из тех «дейчей», с кем они там сражаются, помогая стране Эс-Эс-Эс-Эр. Но все же, хорошо зная свою командиршу, я сомневалась до последнего. Это казалось немыслимым – чтобы капитан Ария Таним взяла личного пленника, да еще и послала его сюда, на корабль, поручив моим заботам… Просто чудеса какие-то. Нет, штурмовая пехота иногда берет пленных во время боя, в обычном, так сказать, порядке, но личный пленник, особенно хуманс – это не столько собственность, сколько ответственность. Объявив этого хуманса своим личным пленником, моя командир обязалась, что под ее руководством он превратится из врага в полезного гражданина Империи. Вот это и удивительно. Капитан Ария Таним слишком сурова даже для того, чтобы оставить врага в живых, не говоря уже о том, чтобы взять над ним опеку. Что же такого необыкновенного в этом дейче? Мерзавцы – они и есть мерзавцы, а он – один из них. Мы уже знаем, что все они – захватчики, грабители и убийцы, и никто из них не заслуживает пощады…

Словом, мне хотелось поскорее взглянуть на этого уникального хуманса. И я в нетерпении топталась в ангаре, ожидая прибытия шаттла, который должен был доставить на борт мое новое задание.

Когда же я наконец его увидела – бледного, взлохмаченного, напряженно озирающегося, в помятой и не совсем чистой унылой серой форме – то просто растерялась на мгновение. Он и вправду вызывал сострадание и ничуть не походил на тот образ кровожадных дейчей, который я себе успела составить, посещая политинформации. Этому мальчишке было не больше шестнадцати-семнадцати лет, и он выглядел почти так же, как те юные самцы хумансов, с которыми нам, сибхам, дозволяли «играть», потому что девочки-хумансы в таком возрасте еще не дозрели до таких занятий. В этом юноше просвечивало что-то детское, наивное. И когда я на него смотрела, я мысленно хвалила свою командиршу за то, что она не лишила его жизни. Он явно не мог быть злонамеренным убийцей. Но как ОНА это почувствовала? Ведь в пылу боя она едва ли различала, кто из дейчей достоин пощады, а кто нет. Да, хотелось бы мне знать, как ему удалось избежать смерти… Ну, ничего, немного терпения – очень скоро я смогу выяснить все, что мне нужно, и он сам мне об этом расскажет.

Мальчишка был высокий и худенький, и очень светлокожий. Его волосы носили чуть рыжеватый оттенок. А глаза у него были синие… Вот прям такие синие-синие; первый раз я видела у хуманса такой цвет глаз. И у меня внутри что-то дрогнуло, когда я заглянула в его глаза, и повлекло меня к нему с неимоверной силой… Мне даже стало немного не по себе от этого. Мы, сибхи, очень легкомысленные и оттого влюбчивые, а потому нам постоянно надо с этим бороться… Я постаралась ничем не выдать своего состояния. Да, хуманс этот и вправду необычный. И очень красивый… Черты лица у него резкие, будто бы заостренные. На подбородке ямочка… Легкий пушок над верхней губой… Отчего-то он очень грустный. Ну ничего… Я уж позабочусь о нем – во всех смыслах этого слова. Думаю, что мне удастся его взбодрить. Похоже, что этот мальчик совершенно не имеет сексуального опыта… Я всегда точно могу это определить, потому что уж у меня-то опыт большой. Его молодой и крепкий организм распространяет вокруг себя гормоны… феромоны… и прочее, отчего в голове такой приятный туман, который, однако, вовсе не мешает мне ясно мыслить.

Постаравшись ничем не выдавать своих далеко идущих намерений, я представилась ему; в ответ он тоже назвал свое имя. Я сразу решила, что буду называть его на свой манер. Мы, сибхи, не любим длинные имена… Для меня он просто Альф – и точка.

Затем я повела его в предназначенное для него помещение, держа при этом за руку, как ребенка. Но он не возражал. Забавно было наблюдать, как он вздрагивает при виде попадающихся нам навстречу темных эйджел. И ничего они не страшные, просто выглядят немного необычно для таких, как он… Но потом вроде бы Альф к ним немного привык и больше не размахивал руками, когда навстречу попадались пилоты отдыхающей смены или же тактики.

Показав ему его каюту, я вышла, чтобы юноша мог освоиться. Но через некоторое я подумала, что надо бы объяснить ему, что да как, и вернулась обратно. Что поделаешь – у меня совсем не было опыта в том, как обращаться с пленниками моей командирши…

Хоть он и выразил неудовольствие тем, что я зашла в его каюту без разрешения, но все ж вернулась я не зря. Он даже не смог найти душевую, чтобы наконец смыть с себя грязь, а вместо этого стал примерять одежду… Пришлось ему малость подсказать, что где находится. Я бы с удовольствием осталась и посмотрела бы, как этот красавчик раздевается, а потом еще и потерла бы ему спинку, но он так настойчиво меня выпроваживал, что пришлось выйти. Я слышала, что хумансы Старой Земли очень застенчивы, и вот теперь смогла лично в этом убедиться. Однако это еще больше меня раззадорило. Я непременно соблазню этого юного красавчика! Уж наверняка Ария рассчитывает на это, желая, чтобы ее пленнику было хорошо и комфортно здесь, на корабле.

И еще раз зашла я в его каюту, рассчитав так, чтобы уже застать его одетым. Он опять сердито на меня посмотрел и укоризненно покачал головой. Но я пропустила все это мимо своего внимания – что поделаешь, раз он такой дикарь! Ничего, перевоспитаем… но это уже после, а сейчас нам предстояло наиважнейшее дело. Я должна была отвести его в гипнопедический кабинет для того, чтобы с ним провели первый урок русского языка.

Бедный Альф! Как же он испугался, оказавшись в кабинете, где его уже ждала медтехник Тая Лим. Можно было подумать, что ему предлагают сесть на электрический стул, а не в гипнопедическое кресло! Он не мог знать смысла предстоящей процедуры, а если б знал, то не боялся бы. Ведь ему наверняка хотелось общения… Что ж, после сеанса никто не помешает нам разговаривать хоть часами напролет. Тем более что я ДОЛЖНА буду говорить с ним – хоть о чем, так как ему следует приобретать навык использования чужого языка.

Тяжко вздохнув и обреченно склонив голову, он все же садится в кресло. Ха-ха, наверное, подумал, что если будет упираться, его запихают туда силой…

Пятнадцать минут – и сеанс окончен. Альф просыпается, по-детски протирает глаза, сонно озирается. Затем его взор устремляется на нас с Таей, и он принимается растерянно моргать, пытаясь осознать тот факт, что понимает каждое слово нашего с ней разговора. Я предлагаю ему пойти поговорить… Он кивает, осторожно слезает с кресла и выходит вслед за мной, пробормотав Тае напоследок что-то вроде: «Благодарю вас, уважаемая фрау…»

– Ну, как самочувствие? – уже в коридоре вкрадчиво осведомляюсь я. При этом я нежно беру его за локоток, показывая, что не против того, чтобы немного сблизиться. Однако он чуть отстраняется – я удивлена и слегка раздосадована. Впрочем, это он, возможно, от шока – так уговариваю я себя. Ведь он и подумать не мог, что можно за несколько минут освоить чужую речь… Тем не менее мне приходится убрать руку с его локтя и взять, как раньше, просто за руку, по-дружески.

– Прекрасное самочувствие… – тихо произносит он с акцентом, при этом с изумлением вслушиваясь в звучание собственных слов.

– Тогда говори! – весело приказываю я ему. – Говори немедленно! Иначе все забудешь, и тогда тебе придется вскрывать мозги и вкладывать знания прямо туда…

– Что? – он чуть приостанавливается, бледнеет и принимается моргать, хлопая светлыми ресницами – милый такой дурачок, совсем юмора не понял. – Что вы иметь в виду?

– Ну, Тая возьмет большую пилу и распилит тебе череп… – вдохновенно юморю я. – А потом насыплет внутрь белого порошка – и тогда ты никогда уже не забудешь русский язык! Понятно?

Несколько мгновений он потрясенно молчит, наблюдая за моим лицом, которое я из последних сил сохраняю серьезным.

– Вы шутить над меня… – наконец с облегчением говорит он и улыбается.

Я начинаю смеяться.

– Конечно, шучу! А ты поверил?

– Да, – кивает он; в его глазах пляшут веселые искорки.

– Нет, пила нам точно не понадобится, – говорю я, – а вот ножницы нужны позарез! – Я окидываю его критическим взглядом.

– Ножницы? – удивляется он. – Зачем? – И тут же, просияв, запускает пятерню в свою буйную шевелюру. – Резать это!

– Не резать, а подстригать, – сурово поправляю я.

– Да-да… Под-стри-гать… – охотно кивает он и принимается шевелить губами, пытаясь привыкнуть к произношению. – Вы уметь?

– Умею, – говорю я. – Я хоть и выгляжу маленькой, но умею все, солнце мое… – Говоря это, я провожу языком по губам.

Но он будто бы не замечает моего откровенного заигрывания. Почесав в затылке и несколько секунд подумав, он разводит руками.

– Солнце здесь нет, фройляйн Эри… – растерянно говорит он.

– Да и пусть нет! – говорю я, досадуя, что он не поддается на мой флирт; тупой дейч, не понимающий нашего русского юмора. – Идем, буду приводить в порядок твою голову…

Стригла я Альфа в его каюте. Мы, сибхи, были все обучены основам парикмахерского искусства. Ножницы звонко щелкали; Альф, храня серьезное выражение лица, смотрел на себя в зеркало. Летели во все стороны его светлые волосы… А я, прикасаясь к нему, чувствовала, как возбуждаюсь. До чего он нравился мне, этот синеглазый дейч! Такого чувства я еще никогда не испытывала за свои двадцать три года, хотя у меня прежде было много парней. Но никто из них не вел себя так, как Альф! Приходя ко мне, они точно знали, чем мы должны заниматься, а это прямо как какой-то котенок…

Со стрижкой он стал еще красивее, чем прежде. Вид у него теперь был такой аккуратный, ухоженный, он стал казаться как будто бы взрослее. Он долго крутился перед зеркалом, расчесывая себя и так, и эдак, и видно было, что он доволен.

Наконец он положил расческу на полочку и, повернувшись ко мне, слегка поклонился со словами:

– Спасибо, фройляйн Эри! Мне очень нравится стрижка.

– Пожалуйста, Альф, – ответила я.

– О, мне нравится, как вы меня называть… – сказал он, по-детски счастливо улыбаясь.

– А я тебе нравлюсь? – вырвалось вдруг у меня.

– О… конечно… – Он покраснел и занервничал, отводя взгляд.

Возник щекотливый момент. Я интуитивно чувствовала, что не стоит быть слишком напористой – ведь они, обитатели Старой Земли, не такие, как мы. У них свои обычаи относительно интимных отношений… К сожалению, я знала об этих обычаях крайне мало – ну, можно сказать, что совсем ничего не знала. И потому я заставила себя сменить тему.

– Ладно, пойдем я покажу тебе корабль… – И. взяв моего Альфа, по обыкновению, за руку, я повела его по коридору.

* * *

Просматривая сводки с фронта, вождь вместе с чувством глубокого удовлетворения испытывал обидную досаду. С одной стороны в положении дел наблюдалась огромная разница по сравнению с теми временами, когда фронтом командовал генерал Павлов, который даже свою задницу двумя руками не мог найти, а не только противника или собственные войска. Доклады от Болдина, Рокоссовского и Жукова поступали своевременно и описывали ситуацию, которая в полном объеме была дана им в ощущениях, а не некие абстрактные бредовые фантазии. Исходя из этих докладов и данных разведки, можно было сделать уверенный вывод, что германский блицкриг, разогнавшийся на всех парах по направлению к Москве, вдруг получил подножку – и даже не то что затормозил, а закувыркался через голову.

Успех войск генерала Болдина, сумевших сначала отрезать, а потом и разгромить оторвавшуюся от основных сил вторую танковую группу немцев, предопределил успех минской группы генерала Рокоссовского, которой пока удается удерживать танки генерала Гота на ближних подступах к столице советской Белоруссии. Там же в полном составе сражается и батальон штурмовой пехоты с «Полярного Лиса», и генерал Рокоссовский не может нахвалиться на боевые умения мускулистых воительниц, их физическую силу и безудержную отвагу. Если верить предоставленной имперцами «Синей книге», в другой, неизмененной реальности, к исходу четвертого числа немцы уже подходили к Днепру, а тут их части все еще топчутся под Минском и Барановичами… И каждый выигранный день позволяет Жукову построить по Днепру по-настоящему прочную оборону. Дела у немцев на московском направлении, видимо, настолько плохи, что, по данным орбитальной разведки, 41-й мотокорпус генерала Рейнхарта срочно снялся с позиций на Западной Двине в районе Крустпилса и форсированными маршами движется на юг в район Минска. А это может означать только то, что наступление на Ленинград выпало у верховного командования вермахта из списка ближайших задач, потому что потрепанный под Даугавпилсом 56-й мотокорпус полностью утратил свою пробивную мощь и способен только обороняться на существующих позициях, и не более того.

С другой стороны, следует подумать о том, что всего этого могло бы и не быть, что РККА, несмотря на все свои недостатки, с самого начала могла начать войну правильно, и тогда события пошли бы совсем по иному сценарию. Основную массу войск в таком случае требовалось бы сосредоточить в Минском УРе и на рубеже реки Щара, а территорию Западной Белоруссии использовать как предполье, предназначенное для ослабления вражеского удара и лишения его фактора внезапности. Тогда никакой помощи с небес и не понадобилось бы, ибо оборона, опирающаяся на боеготовые укрепрайоны, оказалось бы достаточно прочной для того, чтобы, как и четверть века назад, загнать немцев в клинч позиционного тупика. Как раз это обстоятельств и порождало собою досаду, ибо недосмотрели все: от чекистов, прохлопавших заговор, до военного командования, не сумевшего определить болевые точки будущей войны, и политического руководства, которое просмотрело разложение и неблагонадежность на уровне одного из самых высоких эшелонов власти.

Но чувство досады мимолетным; вскоре его сменила тревога. Ведь факторы, приведшие генерала Павлова к предательству, продолжают действовать, и неизвестно, кто станет их жертвой в следующий раз. Морально неустойчивых генералов в РККА еще много, так что в любой момент при наступлении критической ситуации следующий персонаж такого рода выбирая между предательством и ответственностью за ошибки, может выбрать предательство. Имперцы, пришедшие на помощь Советскому Союзу, тоже не всесильны. Они смогли только снять остроту кризиса первых военных дней и указать на самые очевидные ошибки, а все остальное советское руководство должно сделать само. И в первую очередь – очистить себя от скверны…

Вождь вспомнил, как вчера к нему на прием явился Лев Мехлис, обеспокоенный, как он сказал, катастрофическим положением на Западом фронте. Из завязки разговора стало ясно, что Мехлиса перед этим визитом талантливо «накрутили», превратив в слепое и не рассуждающее орудие возмездия, на самом деле призванное замести следы провалившегося заговора, ибо заговорщики сами испугались того, что они натворили. Из «Синей Книги» вождь знал, что точно так же было и в прошлой версии истории, тогда Мехлис уехал на Западный фронт с драконовскими полномочиями, после чего истина относительно причины того поражения оказалась надежно захоронена в могилах исполнителей. Но тут имперцы успели раньше, вскрыв беднягу Павлова как банку с сардинами, а Мехлис произносил перед вождем свою пылкую речь так, будто это был прошлый вариант истории. У Сталина даже рука потянулась за листком бумаги и знаменитым двухцветным карандашом, чтобы выписать мандат с полномочиями «копать» от забора и до обеда… Стряхнув оцепенение, вождь скептически посмотрел на Мехлиса и с прорезавшимся вдруг акцентом резко спросил:

– Лев, ты дурак? Не Павлов с Коробковым, не Кузнецов, и не тот человек, который тебя ко мне подослал, а именно ты?

В ответ Мехлис, перед которым обычные партийный и прочие начальники трепетали как перед вершителем их судеб, только ошарашено посмотрел на Сталина и ничего не сказал.

– Понимаешь, Лев, – немного смягчившись, после взгляда на экран профориентационного комплекта, сказал вождь, – мы ведь уже все знаем, в том числе и то, почему Павлов открыл врагу фронт и кто при этом стоял за его спиной. Мы знаем и то, что эти люди не ведали что творят и не понимали, с чем играли, а, следовательно, оказались дураками, что ничуть их не извиняет. Я догадывался даже о том, что ты или еще кто-то придете ко мне требовать скорейшего и самого сурового наказания для непосредственных виновников катастрофического успеха германской армии. Я склонялся к тому, что наверняка это окажешься ты, Лев – самый суровый, самый неподкупный, самый справедливый из моих соратников. Имей в виду – тот, кто тебя послал, рассчитывал, что ты примчишься на Западный фронт, пылая жаждой мести, и в кратчайшие сроки свершишь свой суровый приговор, поставив всех виновных в разгроме фронта к стенке. За тобой, мол, не заржавеет. Так вот – тот, кто тебя сюда послал, подразумевал только то, что надо как можно скорее замести мусор под ковер и прикрыться трупами непосредственных исполнителей. А ответственным за все будет не он, а как раз ты. Это ты выскочишь с шашкой поперек наших органов, которые уже работают над этим делом, и примешься рубить направо и налево; ты, а не он. Его-то имя в связи с этим тухлым делом и вовсе не будет упомянуто ни с какой стороны. И если бы не некоторые обстоятельства, о нем никто бы и не вспомнил. После всего этого еще раз спрашиваю тебя, Лев – ты дурак?

В ответ Мехлис, не зная, что сказать словами, только пожал плечами и развел руками, будто говоря этой пантомимой: «Да, Коба, я дурак! Такой большой дурак, что только сейчас это понял.»

– Ладно, Лев, – махнул рукой Сталин, – Павловым уже занимается Лаврентий и такие люди, что им помогать – это только дело портить. Мне сейчас от тебя другое нужно. Необходимо съездить на Кировский завод и разобраться с Зальцманом. Слишком много нареканий у наших военных по поводу новых тяжелых танков. Первые сражения показали, что сами танки хороши, слова нет, и немцы от них в ужасе, но вот качество изготовления техники крайне поганое. Не должен танк ломаться даже раньше, чем в его баках закончилась первая заправка. Только вот оно что. Расстреливать там, на Кировском заводе, никого не надо, сейчас не время. Ты их просто напугай так, чтобы они взялись за ум и принялись думать головой, а не тем, чем обычно. Нашей армией нужны танки – как можно больше числом и как можно лучшего качества.

Немного помолчав, вождь добавил:

– А если тебя будут спрашивать по тому делу, то ты знаешь, что нужно ответить этим людям. Говори, что следствие уже идет и что все виновные понесут всю полноту ответственности. Тем более что это действительно так. На этом у меня к тебе все. Прочие вопросы потом. Иди, Лев, и сделай так, чтобы я слышал о тебе только хорошее.

Когда Мехлис ушел, вождь позвал к себе товарища Малинче Евксину, обосновавшуюся в маленькой соседней комнате, и долго разбирал с ней линии судьбы советского Торквемады. Получилось, что Мехлис человек – безусловно, честный, но даже имперская социоинженерия не смогла найти в нем созидающих талантов. Если вам что-то надо снести до основания, разломать в прах и оставить на этом месте чистое поле, то тогда, пожалуйста, товарищ Мехлис на выход. И то его еще придется придерживать на поворотах, чтобы не наломал лишних дров. А если вам нужно что-то построить, поддержать или укрепить, то ищите другую кандидатуру с созидательным, а не разрушительным модусом.

Вообще за эти два дня в кабинете вождя перебывали практически все наркомы, а также прочие члены Политбюро ЦК ВКП(б), не имевшие такого статуса. Весь Центральный Комитет (а это 71 действительный член и 68 кандидатов) пропустить через кабинет Сталина за пару дней не представлялось возможным, да и не было так необходимо. Все важнейшие решения в любом случае принимались в ближнем кругу вождя, и там же кипели страсти интриг.

Если наркомов (в большинстве) товарищ Малинче одобрила, сказав, что это не самые худшие представители вида хумансов, хотя некоторые и не без изъянов, то некоторые члены Политбюро вызвали у нее, мягко выражаясь, вопросы.

Во-первых – Ворошилов, явно переросший свой уровень и превратившийся в свадебного генерала (точнее, первого маршала). При невысоком уровне интеллекта этого динозавра от советской политики более молодые и более продвинутые товарищи в своих интригах с легкостью использовали втемную.

Немного подумав, товарищ Малинче выдала рекомендации: «Почетная отставка с пенсией и мундиром, пожизненное (и посмертное) почетное звание первого маршала, мемуары, встречи с молодежью и ни грамма реальной власти, также никаких практических поручений. Вследствие интеллектуальной ограниченности и умственной лени этот хуманс способен добросовестно завалить даже самое простое задание…»

Услышав это, Сталин задумался. Прежде из Политбюро уходили только ногами вперед. Кто умирал сам, а кого перемалывал репрессивный аппарат, заточенный на поиск врагов и заговорщиков. Возможно, это было неправильно, и для таких товарищей всех уровней, достигших своего потолка и превратившихся в балласт и нужна такая почетная отставка с пенсией и мундиром, как в старые времена. Меньше будет оснований интриговать, спасая свою шкуру во время очередных чисток.

Правда, таких вышедших в тираж деятелей среди членов и кандидатов Политбюро больше не наблюдалось. Была группа «полезных» в составе (по убыванию полезности): Берия, Молотов, Калинин, Косыгин, Маленков, Жданов, Андреев; и группа «фрондеров»: Хрущев, Каганович, Микоян, Булганин… И за каждым из этих деятелей, в той или иной степени, тянулся шлейф из друзей, знакомых, бывших подчиненных и прочих клиентов, которых эти люди по законам жанра тянули вслед за собою наверх, чтобы те поддерживали их в аппаратных играх.

Товарищ Малинче сказала, что «фрондеры» сами по себе зло, особенно те, что составляют первую тройку, ибо ради власти они готовы втоптать в прах и Идею, и Страну, но гораздо хуже то, что им сопутствуют эти связанные круговой порукой бюрократические объединения, сильно напоминающие кланы эйджел, только без связывающего их кровного родства. Пройдет совсем немного времени (с точки зрения эйджел) – и власть в государстве окажется в руках одного из этих серых и безликих функционеров, занимающих сейчас самые нижние этажи в чиновной и партийной иерархии…

Фрондеры ориентированы на захват власти, и на то же будут нацелены их соратники и последователи, идущие вслед. Спасение от этого только в скорейшем официальном введении профориентации, хотя бы для тех уровней властной пирамиды, где принимается основная часть жизненно важных решений. Людей, которые делают карьеру ради карьеры или стремятся к власти ради самой власти, необходимо отсечь от такой возможности раз и навсегда. В противном случае нельзя будет вести речь не только о преобразовании страны Эс-Эс-Эс-Эр в Империю; неизбежен и крах уже существующей системы.

Сталин задумался. Мало ему было идейных врагов, правых или левых уклонистов, боровшихся против него, потому что они считали, что он губит Революцию. Теперь его врагом становились люди, которые из чисто карьерных соображений колеблются вместе с линией партии, имея целью власть (и все, что к ней прилагается) саму по себе. К тому же надо учесть, что на каждом витке этой спирали, с каждым новым поколением руководителей, качество власти будет только ухудшаться… А тут уже и в самом деле недалеко и до реставрации капитализма. И неважно, что он этого уже не увидит. Достаточно и того, что он будет знать, что однажды дело всей его жизни может рухнуть, а он не сумеет этому помешать. Эта война, которую он, Сталин, ведет сейчас вместе со всем советским народом – она, помимо прочего, и за то отдаленное будущее. Мало просто победить сейчас фашистов – надо сделать это так, чтобы Советский Союз окреп настолько, чтобы его не смогли сломать ни внутренние неурядицы, ни внешние невзгоды, пусть даже для этого он должен превратиться в Советскую Империю, как на этом настаивают пришельцы из другого мира. А пока необходимо приступить к устранению тех, кто способен помешать этому усилению.

И первым на очереди будет Клоун, единственный из республиканских партийных секретарей, входящий в Политбюро ЦК ВКП(б). Но сделать все требовалось таким образом, чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения в естественном и случайном характере его ухода хоть из политики, хоть из жизни. Не время сейчас охотиться за ведьмами и устраивать политические процессы. И вообще, товарищ Малинче считает, что такими вещами заниматься противопоказано. Таких, как Клоун, от высших эшелонов власти должны отделять не бдительное око органов и страх возмездия, а непроницаемые барьеры профориентации, чрез которые они никогда не сумеют проникнуть. Именно об этом он говорил на XVIII съезде партии два года назад, когда требовал отказаться от отживших установок, на преимущественный прием в партию только рабочих и крестьян, говорил о необходимости привлекать в партийные ряды новую советскую интеллигенцию, чтобы сделать партийную и государственную машину более умной, образованной и интеллектуальной. Теперь главное – продолжить этот курс, скорректировав его в правильном направлении.

* * *

После недели упорнейших боев за Ивацевичи мы снова отступаем на восток. Но сейчас это отступление совсем не похоже на тот уныло-безнадежный драп, какой имел место, когда войска Красной армии по приказу генерала Павлова бежали от Белостока к Слониму. Теперь мы отходим только по приказу, огрызаясь и осаживая вражеские авангарды, а с неба нас надежно прикрывают белоснежные аппараты с красными звездами на крыльях. Да, защищая Ивацевичи, мы понесли большие потери, но и врагу досталось ничуть не меньше, а может, и больше. В отличие от первых дней войны обстановка резко изменилась, потери теперь несем не только мы, но и пытавшиеся выбить нас с позиций немцы, а подходящие подкрепления и та и другая сторона бросают в бой с ходу. И в результате мы свою задачу выполнили, а фон Клюге, несмотря на то, что ему удалось принудить нас оставить Ивацевичи – нет.

Ведь даже отступив из района Слоним-Ивацевичи, весь вчерашний день бывшая Слонимская группировка под непосредственным командованием генерала Болдина вела арьергардные бои по рубежу реки Щара, где опять попила немало крови у немецкой пехоты. Весь день по рубежу белорусской реки гремело ожесточенное сражение, и кидающаяся в атаки вражеская пехота несла тяжелые потери. Весь день наши бойцы держались под их натиском, а после заката организованно отошли по приказу, так как задачу выиграть еще один день они выполнили в полном объеме. Даже отступая, мы побеждаем, а враг несет поражение – ведь это совсем не та война, на которую он рассчитывал, планируя нападение на СССР. Опомнившееся от первоначальной растерянности и получившая неожиданную помощь Красная Армия бьется с яростным ожесточением, заставляя противника платить потоками крови за каждый шаг по советской земле.

Но война – это не только успехи, случаются на ней и довольно неприятные вещи. Широкоплечие имперские воительницы больше не поддерживают нашу зафронтовую группу – и наше, и их командование посчитало, что помощь имперской штурмовой пехоты больше нужна при обороне Минска. Покинула меня и моя любезная Ария Таним, отправившаяся вместе со своей ротой на другой участок фронта. Она у меня такая замечательная, что просто нет слов, а я, дожившийся до седых волос, рядом с ней чувствую себя балбес балбесом. Наше прощание вышло нежным и страстным, хотя никто и не пролил слез; мы обещали друг другу ждать окончания войны, чтобы окончательно решить свои сердечные дела.

Единственное, что меня немного смутило, так это то, что моя Ария где-то на поле сражения подобрала себе раненого молоденького немчика и объявила его своим личным пленником. Для Красной Армии это поступок немыслимый, а вот в Империи с ее феодальными замашками такие вещи вполне в ходу. За разъяснениями я обратился к капитану Вуйкозару Пекоцу – что он был чуть ли не единственным из имперцев, с кем я мог поговорить как мужчина с мужчиной.

– Не бери в голову, Семен Васильевич! – выслушав, весело сказал он, при этом дружески похлопав меня по плечу. – Не тот человек твоя Ария, чтобы заводить себе постельную игрушку для удовлетворения своих нужд – тебя же это больше всего беспокоит? Если она сказала, что любит только тебя, значит, так оно и есть, и иное просто исключено. Это у нее скорее взыграл материнский инстинкт, потребность любой женщины воспитывать и опекать. Назвав этого Альфонса своим личным пленником, она как бы взяла на себя обязательство превратить его из врага в полезного гражданина Империи. Ничего иного этот статус не подразумевает. Так что не переживай!

Вот я и не переживаю, да только все равно как-то беспокойно. Правда, от дурных мыслей хорошо спасает война – когда идет бой, становится не до страданий юного Вертера. Пока основная группировка генерала Болдина сдерживала врага по рубежу реки Щара, моя подвижная бронегруппа вместе с егерями капитана Пекоца немного прошвырнулись до Барановичей, на предмет пощипать расположенные там немецкие тылы. Снова будто бы вернулись времена недельной давности, когда мы стремительно продвигались по территории, которую немцы уже считали своей, и щипали их жирных тыловиков, не ожидавших, что движущаяся среди бела дня танковая колонна вдруг окажется советской. Снова были шик, блеск, красота, летали по воздуху пух и перья, а наши освобожденные пленные, ранее входившие в состав разгромленных в боях под Барановичами 121-й, 143-й и 155-й стрелковых дивизий РККА, вновь брали в руки оружие и вставали в строй.

И только послушав рассказы освобожденных пленных, я понял каково пришлось нашим бойцам, которые с одними винтовками встали на пути у германской танковой лавины и какую серьезную поддержку нам оказали расчеты тяжелых лазерных ружей, которые с легкостью жгли германский бронехлам на любых дистанциях боя. Что такое двенадцать сорокопяток на дивизию, когда немецкие танки прут сотнями; а пушка, даже легкая, это не лазерное ружье, и погибает после второго-третьего выстрела, после чего бойцы остаются против бронированного врага только при ручных гранатах и бутылках с жидкостью КС. Ну ничего, отлилися уже кошке мышкины слезки, и отольются еще. И за все ответили немецкие тыловики, пребывающие в уверенности, что им ничего не угрожает, так как между нами и ими стоит генерал Гудериан с двумя моторизованными корпусами. А вот нет больше вашего Гудериана! И мотокорпусов тех тоже больше нет, наша взяла!

В самих Барановичах мои орлы захватили тыловые учреждения второй танковой группы. Вообще-то, когда явились имперцы, Гудериан с этого рубежа уже готовился к рывку на Минск (потом, правда, планы несколько поменялись), а тылы оставил на прежнем месте. Немецкие госпитали я приказал не трогать, а вот прекрасно оснащенные танкоремонтные батальоны по совету Вуйкозара Пекоца забрал с собой. Ведь стыдно же при каждой поломке танка вызывать «сверху» серых из ремслужбы «Полярного Лиса», чтобы те устранили неисправность. Своих-то ремонтников и до войны в дивизии не хватало, а потом, в ходе безумного бегства из Белостокского котла, ремонтное оборудование бросили как якобы ненужное, а люди из не боевых подразделений потерялись кто куда: кто в пехоту, а кто и в дезертиры, к местной бабе под юбку. Такие, говорят, тоже имеются.

Но у имперцев оказалась такая штука – называется «ошейник принуждения». Человек, на которого это надето, будет послушен как паинька, потому что малейшее неповиновение причиняет ужасную боль. Сами соотечественники капитана Пекоца говорят, что этого устройства не любят и возят его с собой только на крайний случай, когда пленные особо упрямы, а времени на их убеждение нет. Как раз про наш случай. Ремонтники у немцев отличные, да только добровольно они на нас работать не желают ни за что. А это значит, что они будут трудиться в тех самых ошейниках принуждения, тем более что они ничуть не противоречат пролетарской солидарности. Примечательно, что там, у них в Империи, многие ответственные и уважаемые личности начинали свою карьеру таким вот образом, в ошейнике. Так что теперь я нашей бронегруппы имеется своя ремонтная часть, плюс пополнение вражеской отремонтированной техникой, которую еще не успели вернуть в боевые части. У немцев с этим шустро. Поврежденный танк, если он не требует заводского ремонта, восстанавливают в срок от трех дней до недели, в отличие от нас, возвращая в строй до восьмидесяти процентов техники.

Кстати, вчера вечером нам зачитали благодарственное послание товарища Сталина – на него несколько дней назад партия и правительство возложили обязанности Верховного Главнокомандующего. Оказывается, сражаясь за Ивацевичи, мы на целую неделю задержали продвижение вражеских войск вглубь советской территории и сорвали выполнение плана молниеносной войны. Потом, после нас, этих немцев еще раз задержат и отоварят в Минске, который как раз успели подготовить к обороне. В итоге немецкие генералы отныне могут забыть о том, что они намеревались за шесть недель пробежаться до Москвы. Теперь германская армия должна приготовиться к тяжелой и упорной позиционной войне – а таковая у немецких генералов считается синонимом поражения, потому что один раз они такую войну уже проиграли. К тому же Советский Союз, вооруженный самой передовой в мире коммунистической теорией – это им не Российская империя, хотя и та тоже была далеко не сахар. О последнем я могу заявить со всей ответственностью – сам во время Германской три года воевал на Западном фронте в составе тяжелой артиллерийской батареи.

Капитан Вуйкозар Пекоц, который у них, в Империи, как раз закончил Военную Академию, на пальцах разъяснил мне, что дейчи, то есть германцы, рассчитывали взять нас на опережение в развертывании. У них была полностью боеготовая, прошедшая несколько боевых кампаний армия, вплотную придвинутая к границе. Зато у нас даже первый стратегический эшелон оказался растянут в глубину чуть ли не пятьсот километров, и войска в мирное время располагались не там, где необходимо с точки зрения отражения вражеского вторжения, а там, где имелся свободный казарменный фонд. Поэтому германские генералы рассчитывали, что хотя численность армий у нас примерно одинакова, а по мобилизационному потенциалу СССР превосходит Германию в несколько раз, но за счет опережения в развертывании и быстрого продвижения вглубь советской территории в каждый конкретный момент немецкие войска будут многократно превосходить части Красной Армии. Теперь, когда военная машина Германии потеряла темп, а Советский Союз получил возможность перегруппировать второй стратегический эшелон и провести мобилизацию, это запланированное немцами преимущество обратилось в ничто.

– Гордитесь, Семен Васильевич, – сказал Вуйкозар, – ведь это вы и ваши солдаты удержали дейчей за хвост, когда они рвались на восток. И вы продолжаете удерживать их и сейчас. Ведь пока ваши танки висят над дорогой Брест-Минск, никакого серьезного продвижения дальше у них быть не может. Ведь если тактик дейчей фон Клюге зарвется, то в Барановичах вполне возможно проделать тот же примем, что и в Ивацевичах, то есть, собрав в кулак отступающие в этих лесах войска, еще раз ударить по ключевому пункту снабжения. Они еще от предыдущего раза не отошли, а вы уже грозите им продолжением банкета.

Да уж, моя бронегруппа – чуть больше пяти десятков машин (если не считать трофеев), это все, что осталось от шестого, одиннадцатого и тринадцатого мехкорпусов. Правда, все машины – это Т-34 и КВ-1, все с опытными, выжившими в боях экипажами, все подверглись переделке имперскими инженерами с улучшение ходовой части и бронирования и все оборудованы генераторами защитного поля (то есть могут игнорировать вражескую артиллерию). Но на этом преимущества заканчиваются и начинаются вопросы. Положим, у нас получилось снабдить мехтягой всю артиллерию, а также удастся рейсами шаттлов перебросить с Большой Земли достаточное количество боеприпасов. Но одними танками и артиллерией удар не нанести, приставшие к нам кавалерийские подразделения из состава распущенного генералом Никитиным кавкорпуса вместе с егерями используются для разведки и флангового охранения, а пехоты в моей бронегруппе осталось всего ничего. Сказались потери, понесенные в ожесточенных боях под Ивацевичами. Там же осталась большая часть легких танков, на которые имперцы смотрели как на разменный материал, поэтому ни БТ, ни Т-26 серьезным модернизациям не подвергались. Большая часть бойцов и командиров несколько дней отражавших ожесточенный натиск врага, сейчас в отдаленных тыловых госпиталях (спасибо имперским шаттлам), а меньшая уже находится в земле. Мы потому и отошли, что сил для удержания той позиции стало недостаточно, заканчивались снаряды и топливо. Так что идея вернуться в Барановичи и снова поставить все на карту кажется мне сомнительной, о чем я и говорю капитану Пекоцу.

– Так ведь, Семен Васильевич, – пожал плечами хитрый венед, – никто вас на эти Барановичи и не гонит. Попытка провернуть один и тот же прием второй раз подряд была бы невероятной глупостью. Но вы подумайте и о том, с чем будут работать вражеские тактики, испытывающие дефицит достоверной информации и один раз уже наступившие на грабли. Им же неизвестно, сколько у вас после боев под Ивацевичами осталось людей, боеприпасов и топлива, и какие возможности пополнения. Для них главное, что вы находитесь здесь и сохраняете возможность нанести предполагаемый удар. Как у вас говорят – обжегшись на молоке, тактики дейчей начнут дуть на воду. Вы уже нанесли им тяжелые потери и поэтому вас боятся. Кроме того, их тактикам неизвестна точная численность вашей группировки… А у страха, как говорится, велики не только глаза…

Немного помолчав, Вуйкозар Пекоц добавил:

– У нашего командования есть данные, что армия дейчей за номером четыре, уже понесшая серьезные потери в боях с вами, будет направлена на преследование вашей группировки и недопущение такого флангового удара, а для наступления на Минск враг досрочно вынужден разворачивать в районе Барановичей перебрасываемую из резерва армию за номером два. А если учесть разрушенные вами на всем протяжении рельсовые дороги, то такая перегруппировка займет у дейчей дополнительное время. Все, что вы сейчас должны делать – это менять территорию и жизни людей на время. Ибо время – это то, чего сейчас не хватает стране СССР для победы. И у вас это хорошо получается. Именно потому наш общий будущий император смотрит в вашу сторону с такой приязнью и одобрением. Гордитесь этим, Семен Васильевич.