Флешмоб в Facebook против насилия над женщинами, построенный на личных рассказах о реальных событиях (очень важное и нужное, на мой взгляд, начинание), напоминает о еще одной крайне существенной задаче, которая пока остается в стороне от общей дискуссии.

Эта задача – привлечь внимание к насилию как явлению и к важности поиска путей снижения его уровня в обществе. Флешмоб – возможно, лучшее начало, потому что он говорит о наиболее ярком и наиболее остро воспринимаемом современным обществом виде насилия, но только лишь начало: насилие – существенно более широкое явление, и корни, как и последствия, сексуального насилия расходятся очень далеко от основного топика флешмоба.

Насилие – очень серьезный тормоз на пути прогресса современного общества. При этом и насилие, и его восприятие человеком представляются, если не понимать их природы, одной из самых больших загадок психики. Отчего, скажем, падение кирпича на голову и две недели в больнице с тяжелым сотрясением мозга не оставляют психологической травмы, а прилюдная пощечина или поцелуй, полученный силой, могут ее вызвать (а могут и не вызвать)? Почему (я сам это наблюдал) солдат, получающий удар по лицу от офицера, воспринимает это «как явление природы», забывая о нем через минуту, а аналогичные действия от сослуживца вызывают гиперагрессию, иногда превращающуюся в поножовщину, если не перестрелку? Из-за чего какой-нибудь госчиновник спокойно воспринимает публичное унижение от начальника, но набрасывается с битой на подрезавшую его на дороге хрупкую девушку? Как объяснить тот факт, что многие знакомые мне сотрудники крупных компаний спокойно чувствуют себя, когда их постоянно вызывают к шефу и там унизительно распекают, но начинают волноваться и страдать, когда таких вызовов долго не случается? В конце концов, почему существуют иерархии, применяющие насилие на каждом уровне и состоящие целиком из подвергающихся насилию членов – причем часто чем больше насилия, тем прочнее иерархия?

Что двигало моей знакомой, долго водившей за нос своего молодого человека, к которому она очень нежно относилась, когда она соглашалась выйти за него замуж после того, что сама называла «настоящим изнасилованием» (они, кстати, прекрасно живут вместе уже много лет)? Как увязать тот факт, что подавляющее большинство женщин воспринимают реальное изнасилование как тяжкое преступление и одно из самых травматичных событий, с тем фактом, что существенное количество женщин склонно фантазировать о нем и проигрывать в сексуальных играх? Ну и конечно, почти 100 % мужчин не могут позволить себе даже дотронуться до плеча женщины без ее согласия – при этом число тех, кто увлеченно смотрит порноролики или художественные фильмы со сценами насилия, исчисляется сотнями миллионов, если не миллиардами.

Истоки насилия вплетены в историю человеческой борьбы за существование. Без насилия над чуждыми ему животными и природой человек – хищник и созидатель – не развился бы и не сохранился как вид. Насилие было средством борьбы самца из первобытной человеческой общины за свое место в иерархии, за возможность получить кусок еды побольше и женщину поздоровее (впрочем, самки боролись за еду и самца теми же способами). Без этой иерархии, отсеивавшей слабых и глупых и предоставлявшей право произвести на свет потомство сильным и умным, человек не прошел бы естественный отбор.

Более того, не только сама способность к насилию служила и еще часто служит доказательством права на место в иерархии (и на спаривание с достойным партнером), но и доказательство этой способности востребовано «жертвами». И у первобытного человека, и у множества животных самец должен приложить существенные усилия, чтобы «завоевать» самку, в том числе преодолевая ее сопротивление насилием; даже у многоножек самец разворачивает свернувшуюся в плотный клубок и отчаянно сжимающуюся самку: смог развернуть – значит достаточно силен, потомство будет здоровым и жизнестойким.

Наконец, без насилия не могла идти борьба между первобытными человеческими сообществами, которая обеспечивала отбор на более высоком – групповом – уровне. Насилие было необходимо, и оно было заложено в человеке природой или богом, это уж кому как нравится. Любая попытка его «выделить и устранить», создав с помощью лекарств, воспитания или генной инженерии личность, лишенную стремления к насилию, может привести лишь к потере человеком индивидуальности, превращению его в овощ.

Роль насилия в естественном отборе и иерархизации настолько важна, что человек, реагируя на насилие, инстинктивно придает больше значения не угрозе физическому здоровью, а опасности для социального статуса. Поэтому, хотя само понятие насилия объективно, его восприятие совершенно субъективно и зависит главным образом от того, насколько насилие угрожает изменением личного и общественного восприятия уровня человека (группы) в социальной иерархии. «Технически» одни и те же действия, в том числе насильственного характера, в разном смысловом и социальном контексте могут практически не замечаться, а могут вызывать острейший протест, если в первом случае они расцениваются как не затрагивающие статуса или естественные для него, а во втором – как угрожающие статусу. До сих пор в самых разных языках слова, соответствующие наиболее сильным видам психологического и физического насилия, являются однокоренными со словами «вниз», «ниже» – в русском «унижение», в английском – let down, degrade, take down, bring low. Насилие как стремление понизить место жертвы в некоей, иногда даже не существующей, социальной иерархии воспринимается как катастрофа для статуса и генерирует высочайший уровень стресса, неадекватный физическим последствиям.

Последствия переживания такого стресса крайне трудно купируются: самым эффективным способом борьбы со стрессом и травмой явилось бы их проговаривание, обращение к другим людям за помощью, но поскольку жертва насилия чувствует свою потерю конкурентоспособности, свое «ухудшение», то она испытывает стыд – инстинкт требует от нее сокрытия факта от окружающих. В мире животных, от которого мы недалеко ушли, особь-жертва не получит возможности иметь потомство от достойного партнера, равно как и достаточного количества еды. В мире людей жертва чувствует себя таким недостойным нормальной жизни животным и боится поделиться с другими, поскольку инстинкт подсказывает ей: «Тебя отвергнут, ты – брак в процессе естественного отбора». Неудивительно, что жертве насилия свойственны даже суицидальные мысли. Поэтому совершенно бессмысленно «оценивать ущерб» от насилия и по нему судить о его вреде или пытаться этот ущерб технически возмещать – легкая пощечина, указывающая человеку «его место», может травмировать много больше, чем побои, полученные в «честной драке»; изнасилование может не причинить вообще никакого физического вреда – и чаще всего именно оно будет самым травматичным.

По той же причине ответы на угрожающее статусу насилие связаны с подсознательной борьбой за виртуальное или реальное поставленное под сомнение место жертвы в иерархии: симметричный ответ предполагает отказ признать свое понижение за счет насильника и попытку «вернуть статус-кво» насилием над насильником, часто – асимметричным, категорически избыточным, зато адекватным стрессу, вызванному изначальным насилием. Трансляция вовне направлена на повышение своего места в иерархии, снизившегося в силу акта насилия, за счет третьих лиц – применением насилия к ним. Наконец, трансляция на себя является актом принятия своего понижения в иерархии и сопряжена с депрессией, а зачастую – с поиском нового насилия над собой для закрепления «нового статуса». Ни один из этих способов не будет конструктивным и не снижает уровень насилия, поэтому искать способ борьбы с насилием в ответе на конкретное насилие бесполезно.

Хотя насилие внешне сильно отличается по видам – сексуальное легко отличимо от грубого физического и тонкого психологического, жестокое не похоже на мягкое и аккуратное, – оно может осуществляться внушающим страх преследователем и внушающей жалость «как бы жертвой»: эти виды не изолированы и за счет эффекта трансляции порождают друг друга. Жертва побоев в семье может вырасти и стать, например, манипулятором, совершающим психологическое насилие. Сын авторитарной матери может стать сексуальным насильником. Объект унижений в школе может пойти в политику и, добившись власти, развязать войну или принимать репрессивные законы. Ученики, на которых кричит учитель, могут мучить котенка во дворе. В авторитарном государстве в периоды войн, изоляционистской политики, насаждения шовинизма или ксенофобии уровень бытового насилия значительно выше, чем в демократическом, проповедующем мирное сосуществование и толерантность. Поэтому бессмысленно пытаться бороться с одним изолированным видом или источником насилия – он чаще всего произрастает на почве, удобренной другими его видами, насильники «приходят извне». Бессмысленно также бороться с насилием с помощью насилия – это может приносить удовлетворение жертвам, но не будет иметь положительный результат для общества. Скорее, наоборот: «справедливое» насилие порождает насилие на следующем витке в объеме не меньшем, чем «несправедливое», а даже большем – как минимум потому, что «справедливое» насилие себя легитимизирует.

В современном мире роль насилия успешно оспорена новыми механизмами социального развития. Уже 4000–5000 лет назад механизмы естественного отбора, присущие более простым сообществам животных, получили в качестве конкурента механизмы широкой социальной кооперации, требующие не выбора сильнейших, а максимального использования потенциала всех. На индивидуальном уровне эти два механизма с переменным успехом боролись за лидерство вплоть до эпохи Возрождения, а с приходом Ренессанса безоговорочно побеждает кооперация. На групповом уровне, на котором общины и племена превратились с течением времени в страны и страты, эта борьба начинается значительно позже, и только вторая половина XX века приносит ощущение победы кооперации над естественным отбором – пока все еще зыбкой и не окончательной. Новые социальные драйверы требуют развития в человеке новых свойств, делающих его «пригодным» к достижению результата в новых условиях. За 4000 лет человек кардинально расширяет сферу кооперации и добровольной взаимопомощи, формирует в себе то, что на бытовом уровне мы называем «добротой», «совестью» и/или «эмпатией», «гордостью» и «свободолюбием». Гибко реагируя на изменение оптимальных методов развития, общество создает совершенно новые социальные нормы, противоречащие насилию и табуирующие его наиболее жесткие проявления.

Но, как уже было сказано, насилие как инстинктивный инструмент борьбы за более высокое место в иерархии и привлекательно, и естественно. Это свойство насилия никак не меняется с годами, как не меняется и природа человека. Жажда насилия – воспоминание о старом методе борьбы за свое «место под солнцем» – крепко сидит в современных людях. Мало кто не испытывал в жизни чувства агрессии по отношению к конкуренту или препятствию, стремления решить проблему силой, жажды продемонстрировать превосходство. Охота и рыбная ловля концентрируют и удовлетворяют агрессию «маскулинных» личностей, а более гуманные стреляют в тирах и по тарелочкам, «охотятся» в компьютерных играх и агрессивно спорят в Facebook. Имитация физического насилия – основной атрибут игр мальчиков, большое количество видов спорта включает в себя физическое насилие или прямо в нем состоит, в сексуальных фантазиях осуществление насилия занимает заметное место даже у внешне мирных и цивилизованных людей. «Новые» нормы не справляются не только с кризисными ситуациями, но даже с психологическими ловушками типа группового мышления – спровоцировать насилие даже у не склонных к нему людей все еще очень просто, и взрывы массового насилия случаются по всему миру.

Да и социальная среда все еще далека от совершенства, и часто насилие объективно становится действительно более эффективным способом действия, чем кооперация. Отражение агрессии, борьба с преступностью, обеспечение защиты детей от их собственных действий, достижение эффективности корпоративной структуры, подтверждение своей состоятельности как полового партнера требуют определенного уровня насилия. Отрицание этого факта и утопическая вера в то, что сотрудничать всегда выгоднее, ведут нас к шизофрении: с одной стороны, мы верим в ненасильственные методы, с другой – подвергаясь насилию, транслируем его вовне. Чаще всего такое раздвоение формирует социальную концепцию «добра и зла»: есть добрые, которые создали бы ненасильственный мир, но им мешают злые – достаточно их уничтожить, и наступит благоденствие. Эта логика, как несложно догадаться, приводит к эскалации насилия. Правильной будет другая постановка вопроса: каким должно быть неизбежное насилие, чтобы оно в свою очередь не плодило насилия более опасного?

Наконец, насилие зачастую становится выбором не только «насильника», но и «жертвы» – чаще всего это насилие, которое не снижает, а подтверждает статус «жертвы» в иерархии (или подтверждает жертве требуемый статус насильника). Для жертвы порой существует механизм вознаграждения за согласие на насилие над собой либо в прямом виде (поощрение покорности или наоборот – еще большее насилие в случае непокорности), либо в виде сокращения риска и увеличения определенности (что будет очень серьезным вознаграждением для неуверенных, слабых личностей). «Единственный способ избавиться от драконов – это иметь своего собственного», – говорит герой пьесы Шварца; чтобы избавиться от страха неизвестного насилия, надо подчиниться насилию известному. «Бьет – значит любит» – тоже классическая формула согласия на насилие в обмен на определенность и защиту от внешнего мира в лице сильного мужчины.

Внутри многоступенчатых иерархий насилие, испытываемое их членами, стоящими достаточно высоко, многократно окупается поддерживаемым ими совместно правом на насилие по отношению к нижестоящим. Нижестоящие же, будучи не в силах бороться против системы, получают частичное удовлетворение в насилии над стоящими еще ниже и, наконец, в предсказуемости, стабильности системы, в которой насилие над ними понятно и ограничено – в противовес страшному непредсказуемому миру вне иерархии. Мощным инструментом создания этой иллюзии «разумного ограничения насилия», ведущей к принятию насилия в обмен на гарантию места в иерархии, служат не только «понятия», «законы», но и «сильный и справедливый лидер – гарант и суверен». Поэтому во всех примитивных группах, автаркических сообществах и тоталитарных иерархиях появляются свои «своды правил» и «сильные лидеры». Так формируется социальный договор, включающий в себя насилие (часто очень высокого уровня), и у его участников нет желания поменять ситуацию. Более того, для человека в середине иерархии «обычное» насилие над ним самим становится необходимым свидетельством того, что он все еще сохраняет свое место в иерархии, которым дорожит; отсутствие стандартных проявлений насилия по отношению к нему часто вызывает у него беспокойство, страх, неуверенность в себе.

Стремление испытывать насилие над собой проявляется и в некоторых других случаях – не только в случае аутотрансляции травмы, получения награды и страха за свою позицию в иерархии. Насилие, в частности, это мощный способ оправдания в случае конфликта желаний и комплексов (табу), запроса и реальности. Люди, находящиеся на низких уровнях социальной лестницы (в самых разных смыслах), часто ищут насилия над собой, поскольку оно оправдывает их низкое положение. Сексуальное насилие снимает ответственность с тех, для кого сексуальная активность табуирована травмой или воспитанием, и позволяет получить желаемое сексуальное удовлетворение, пусть и в ненормальной форме – поэтому их поведение может быть провоцирующим. Люди, испытывающие неразрешимое чувство вины, также часто провоцируют насилие над собой, психологически стремясь к наказанию и искуплению, но случается, что и сами осуществляют насилие, подсознательно переводя свою автоагрессию в агрессию по отношению к окружающим.

Конфликт между все еще иногда эффективным механизмом развития через насилие и не всегда еще эффективной кооперацией заставляет человеческую психику «придумывать» способ определения границ допустимости насилия: нормальный современный человек испытывает психологический запрет на насилие в отношении того, кого он признает другой личностью, но не стороннего объекта. Это создает эффект «границы субъективизации»: чтобы применять насилие, мы должны перестать видеть в жертве личность, как бы забыть о ее разумности и одушевленности, овеществить ее. Напротив, одушевление потенциальной жертвы, признание ее личностью заставляет нас сопереживать и блокирует насилие. Именно с этой особенностью современной психологии связан «эффект главного героя»: нам не жалко 9000 воинов, погибших в битве Джона Сноу с Рамси Болтоном, – мы их не знаем и поэтому не одушевляем, но мы явно сочувствуем Джейми Ланистеру, забывая о том, что в ряду его преступлений есть даже попытка убийства ребенка для сокрытия инцеста – ведь с ним мы хорошо знакомы и не можем его десубъективизировать.

По мере развития кооперативных механизмов в XVIII–XX веках социальные нормы современных обществ расширяют круг «своих» – людей, с которыми кооперация важнее конкуренции и в отношении которых работает запрет на насилие – и субъективизируемых объектов внешнего мира. В круг «личностей» у многих уже попадают не только все люди, но и животные, и даже неживая природа и значимые результаты труда, – стало нормой не только порицание охоты и негуманных методов выращивания и забоя животных, но и охрана памятников истории и культуры, трепетное отношение к книгам. «Насилие над природой» – распространенный термин, имеющий сегодня, в противовес его трактовке еще 100 лет назад, отрицательную коннотацию.

У каждого человека – в силу особенностей интеллектуального развития, силы воображения, воспитания и прочих факторов – формируется своя граница субъективизации. Люди разные – все еще есть те, для кого «свои» – это лишь единоверцы, люди своей национальности, жители своей страны, города, деревни, болельщики одной команды, члены своей семьи – или даже никто, кроме них самих. У каждого человека эта граница меняется от ситуации к ситуации и со временем: в частности, инстинкты заставляют объективизировать «врага» – это позволяет включить механизм насилия в защитных целях; переход от насильственных действий к раскаянию, хорошо знакомый тем, кто имеет опыт воспитания детей, является отражением изменения восприятия – в момент насилия мы забываем о наличии личности у объекта, а вспоминая, раскаиваемся. Интеллект и развитое воображение при прочих равных прямо пропорциональны гуманитарности: садисты, психопаты и прочие патологически стремящиеся к насилию личности зачастую оказываются просто лишенными воображения – они не могут поставить себя на место жертвы, посмотреть ее глазами, воспринять ее как личность. Эта особенность психики, к сожалению, создает объективную границу в борьбе – есть, пусть и малая, часть людей, которых не излечить от стремления к совершению насилия.

Насилие, как видно из вышесказанного, имеет очень мощный психосоциальный потенциал, создающийся каждым его актом. Ему свойственно накапливаться (иногда годами), транслироваться, прорываться взрывом. Насилие через трансляцию плодит само себя, расширяясь по экспоненте. Поэтому даже одномоментная остановка насилия каким-либо волшебным методом не спасает общество – потенциал, сформированный психотравмами, передающимися из поколения в поколение, будет сохраняться, дремать, реализовываться тихо по квартирам и домам, подворотням и кабинетам начальников, чтобы прорваться вновь, когда его никто не ждет. Общество фашизма, шовинизма, тирании, репрессий, войны состоит не из маньяков. Оно составлено из битых родителями детей, затравленных сверстниками в школе толстяков, очкариков и инвалидов, подростков, которые подвергались обструкции за наличие идей и желаний, женщин, наученных «знать свое место», юношей, обязанных «уважать старших и традиции», мужчин, которые приучены слепо подчиняться приказу и выказывать чинопочитание, начальников, которые считают, что основа процветания – порядок, а основа порядка – правила и стабильность. Не случайно традиционные, религиозные, идеологизированные общества, как правило, тоталитарны и пронизаны насилием. Впрочем, насилие настолько живуче, что общество, состоящее из внуков упомянутых несчастных людей, может быть ничем не лучше.

Борьба с насилием не может быть эффективной, если будет локальной, если будет основываться на насилии, если сведется к борьбе с насильниками – как борьба с комарами не может ограничиваться сетками, кремом от комаров и фумигаторами (конечно, и сетки, и крем, и фумигаторы нужны – но не только). И в том и в другом случае надо осушать болота. К сожалению, в отличие от ситуации с комарами, насилие может надолго засыпать внутри людей, даже при уничтожении всех его внешних источников. Придется ждать очень долго, может быть – поколения, пока результат станет устойчивым. Тем не менее альтернативы такой борьбе не существует: нынешний уровень насилия в обществе грозит его уничтожением.