66

Посетители стали приходить начиная с двух часов пятнадцати минут следующего дня. Первой была пожилая, довольно жалкого вида пара в добротной, но устаревшего вида одежде. Ее давно стоило продать на благотворительном базаре. «Или, может, они как раз ее там и купили», – подумал Джон.

На бейдже женщины было написано: «Миссис М. Лебовик». У нее были подкрашенные синим волосы, ярко-красная помада на губах, безвкусные украшения и бархатная шляпа колоколом. В руках у мистера С. Лебовика была мягкая фетровая шляпа, на груди – тускло-коричневый заношенный галстук. Выглядел он полным подкаблучником. «Они похожи на венгров, – подумал Джон. – Или на румын или поляков. Откуда-то оттуда».

– Она красивая, – сказала женщина.

У нее был сильный бруклинский акцент. Не обратив никакого внимания на Сьюзен и Джона, она подошла прямо к кроватке Верити. Мужчина последовал за ней. Он приближался к Верити с благоговейным и подобострастным видом. Они встали перед кроваткой, будто пред алтарем, и, закрыв глаза, произнесли беззвучную молитву.

Это напомнило Сьюзен о жуткой ночи, когда мистер Сароцини и другие люди – и тот старик в кресле-каталке – приходили в ее палату.

– Вы друзья мистера Сароцини? – спросил Джон, которому они сразу не понравились.

Мужчина осторожно вынул из кармана плаща какой-то предмет, завернутый в старую газету. Даже не глядя на Джона, он протянул предмет настороженно следившей за его действиями Сьюзен.

– Возьмите, – сказал он. – Это для новорожденной.

Предмет оказался неожиданно тяжелым, и Сьюзен чуть не выронила его. Она сняла со свертка резинку и развернула газету. Внутри оказалась темно-зеленая статуэтка – не человека и не животного, а, скорее всего, какого-то мифического существа. Сьюзен не очень к ней присматривалась.

– Спасибо, – с сомнением в голосе произнесла она.

– Это ее наследство, – объяснил мужчина и повернулся, чтобы последовать за женщиной, которая была уже у двери.

– Подождите, – остановила их Сьюзен. – А какое вы имеете отношение к…

Их уже не было. Они ушли так быстро, словно боялись злоупотребить гостеприимством.

Сьюзен посмотрела на Джона, в ее взгляде читалось: «Кто были эти люди?»

– Мистер и миссис Лебовик. – Он взял статуэтку у нее из рук. – Друзья… черт, тяжелая… друзья мистера Сароцини? Родственники? Как он там сказал? «Это ее наследство»? Что он этим хотел сказать?

Сьюзен посмотрела на мирно спящую Верити:

– Наверное, какая-нибудь фамильная ценность.

Джон вертел статуэтку в руках. Он искал какой-нибудь намек, указывающий на ее происхождение. Он плохо разбирался в антиквариате. На ощупь она была гладкой, словно стекло, долго пролежавшее на пляже и отполированное морским песком, и – старой. Похоже, это был малахит. У фигурки было туловище мужчины, изящные ноги скаковой лошади и голова грифона. Она не вызывала отвращения, но все же при взгляде на нее возникало какое-то тягостное чувство, какое-то беспокойство.

– Если бы она принадлежала моей семье, я, наверное, тоже с радостью подарил бы ее кому-нибудь, – сказал он.

– Ну, теперь она принадлежит, – отозвалась его жена.

На мгновение их взгляды встретились, и Джон сразу отвел глаза. Говорить со Сьюзен сейчас все равно что ходить по минному полю – он осторожно подбирал каждое слово. Он еще раз осмотрел статуэтку и спросил себя, имеет ли она какое-либо оккультное применение, но ничего не сказал.

Ночью он спал в соседней со Сьюзен палате. После его стычки с мистером Сароцини, произошедшей вчера днем, у него был только один разговор с ним, в котором банкир сообщил ему, что должен вернуться в Европу по делам и оставит их обдумывать свое положение. Он сказал Джону, что тот может находиться в больнице столько, сколько захочет, и настоятельно рекомендовал не покидать Сьюзен до тех пор, пока она не окрепнет настолько, что сможет вернуться в Англию. Об ином Джон и помыслить не мог.

Сегодня утром Сьюзен осматривал ее новый гинеколог, любезный немногословный швейцарец, которого звали доктор Ферлаг. В разговоре с Джоном он сказал, что после кесарева сечения удалил у Сьюзен небольшую яичниковую кисту и что со Сьюзен все хорошо и она сможет родить еще столько детей, сколько захочет.

О Майлзе Ванроу не было сказано ни слова. Джон подумал, что пока это и к лучшему. Пусть это воспоминание будет заблокировано у Сьюзен до тех пор, пока она не вернется в более или менее нормальное психическое состояние.

Утром она снова рассказала Джону, что в точности произошло после того, как она зашла в палату Кейси. Она хотела, чтобы он поверил ей, и ее рассказ, вне всякого сомнения, был искренним. И все же в мозгу Джона, словно виселица, возвышался огромный вопросительный знак.

Если она вычеркнула из памяти нападение на Ванроу, то не могла ли она убить Кейси и тоже забыть об этом?

Мотив у нее был: если бы Кейси умерла, у Сьюзен исчезли бы финансовые обязательства, удерживающие ее от того, чтобы скрыться вместе с Верити. Но разве могла любовь Сьюзен к еще не рожденному ребенку оказаться важнее, чем жизнь ее сестры? Нет – но только в случае нормального состояния психики. А вот если у нее случился приступ временного помешательства… тогда что?

И у него было чувство, что Сьюзен не все ему рассказывает. Она не доверяла ему и что-то скрывала.

Через десять минут после ухода мистера и миссис Лебовик прибыла вторая пара посетителей: мистер и миссис Стоун, лет на десять моложе Лебовиков, гораздо менее жалкой наружности, но, насколько мог судить Джон, тоже выходцы из Восточной Европы. Как и предыдущая пара, они обращали внимание только на Верити, будто Сьюзен и Джона вовсе не существовало, кроме того момента, когда супруги вручили им подарок – на этот раз коробку, перевязанную лентой, в которой оказался великолепный золотой потир, приведший Джона в изумление и стоящий, наверное, много тысяч фунтов.

Поток посетителей не прекращался весь оставшийся день. Обеспокоенный тем, выдержит ли все это Сьюзен, Джон поговорил с гинекологом, попросив его или ограничить, или вообще запретить посещения, по крайней мере до тех пор, пока состояние Сьюзен не улучшится. Доктор Ферлаг коротко ответил, что эти люди восхищаются великим человеком, Эмилем Сароцини, и проделали долгий путь – многие пересекли весь континент, – чтобы воздать почести Верити. Не принять их – значило нанести им оскорбление.

Последующие три недели посетители не давали Джону и Сьюзен никакого покоя. Они были неизменно вежливы, но немногословны, адресовались обыкновенно к Сьюзен и не обращали никакого внимания на Джона. Все приносили с собой подарок. Кое-кто из женщин давал Сьюзен советы по уходу за ребенком: как кормить, в каких положениях укладывать спать, при какой температуре воды купать, насколько тепло должно быть в комнате, где девочка находится, какие витамины добавлять в молоко, когда придет время отлучить Верити от груди. Некоторые оставляли Сьюзен средства от простуды и травы для укрепления костей.

Возраст посетителей колебался от среднего до пожилого, одни выглядели более респектабельно, чем другие. Среди них нашлось место представителю практически каждой расы, но в основном это были выходцы из Центральной Европы, насколько мог судить Джон по их внешности, именам и акценту.

Первые несколько дней он не выходил из палаты Сьюзен, внимательно наблюдая за гостями и после ухода некоторых из них обмениваясь со Сьюзен насмешливыми взглядами. Несмотря на то что она очень уставала, к ней, похоже, возвращалось ее обычное чувство юмора.

Большинство даров были старинными вещами. Излюбленными цветами были темно-зеленый и черный, материалами – малахит, дерево или мрамор, свертки перевязывались черной шелковой лентой. Но были и предметы из золота и бронзы. Самым большим по размеру подношением оказалась украшенная затейливой резьбой черная лакированная колыбель. Принесшая подарок пара вручила его с большой гордостью, сказав, что колыбель принадлежала их семье несколько столетий. После их ухода Джон и Сьюзен с ужасом переглянулись. Сьюзен сказала, что ей страшно оставлять колыбель в комнате, и Джон убрал ее, засунув в багажник машины, а затем подарил пораженной супружеской чете, устроившей в пригороде Лос-Анджелеса гаражную распродажу.

Были там и курильницы, и тигли, и всяческие другие сосуды, и целая груда старинных драгоценностей – некоторые украшения выглядели очень красиво, но в основном это были безвкусные кричащие вещи с большими камнями. Сьюзен больше всего понравились ткани – тоньше и красивее она никогда не видела, люди, приносившие их, гордились ими по праву. По ее просьбе Джон убрал все дары, имевшие явно оккультный характер. Она не хотела, чтобы они попались на глаза ее родителям, которые приходили каждое утро.

Джон кое-что поделал для «Диджитрака»: съездил к своим клиентам на Западном побережье и попытался завязать новые контакты. Но на самом деле душа у него к этому не лежала. В основном он просто ждал, думал, пытался разобраться в ситуации, наблюдал за Сьюзен, говорил с ней, стараясь восстановить ту близость, что существовала прежде. Но между ними всегда оказывалась Верити, словно кирпич среди осколков стекла, которое было их любовью.

Сьюзен продолжала настаивать, что мистер Сароцини разрешил ей оставить Верити. Джон не спорил с ней. Раз банкир так сказал, у него были на то причины. Он мог опасаться за душевное здоровье Сьюзен и решил не забирать у нее ребенка до тех пор, пока ее психика не окрепнет настолько, чтобы выдержать расставание с ним. Но в то же время Джон подозревал, что этот человек настолько безжалостен, что его не могут волновать подобные мотивы, и что в действительности у него, наверное, что-нибудь другое на уме.

Однако такое решение никуда не годилось. Чем больше времени Сьюзен проведет с Верити, тем тяжелее для нее будет расстаться с ней. Даже он начал что-то чувствовать к девочке. Иногда он по настоянию Сьюзен держал ее на руках, разговаривал и играл с ней. Джон не думал, что начал любить Верити, но, по мере того как малышка стала узнавать его, а он все больше изумлялся тому, насколько сильно Сьюзен любит ее, все чаще забывал, что это не его ребенок. Он больше не рассматривал Верити как какой-то далекий, не имеющий к нему отношения предмет – она стала для него хрупким младенцем, человеческим детенышем, беспомощным и всецело вверившимся двум несовершенным существам, Сьюзен и ему самому, которые стали ее миром.

Раз в два дня он звонил Пайле в Англию. Состояние Арчи не менялось. Джон был глубоко опечален случившимся с другом несчастьем и часто вспоминал свою стычку с мистером Сароцини, раз за разом размышляя над тем, как был оскорблен банкир, когда он практически обвинил его в болезни Арчи и смерти Харви Эдисона, Зака Данцигера и Фергюса Донлеви.

Он снова и снова проигрывал в мозгу этот момент, оценивая реакцию банкира, сравнивая ее с тем, как, по его мнению, отреагировал бы действительно невинный человек, и каждый раз приходил к выводу, что уклончивый ответ мистера Сароцини, его апелляция к его будто бы беспорочному поведению, за которыми последовал прямой вызов Джону, когда он вынуждал его позвонить в полицию, указывали на то, что этому человеку есть что скрывать.

В его мозгу теснился целый легион вопросов. Сьюзен пришла на прием к Харви Эдисону, и в тот же вечер он умер – якобы от передозировки кокаина. Но может быть, все было подстроено и с помощью кокаина его убили. Фергюс рассказал Сьюзен про Сароцини и Майлза Ванроу и в тот же вечер захлебнулся собственной рвотой. И снова все могло быть подстроено. Зак Данцигер умер в нью-йоркском отеле от передозировки наркотиков. Снова подстроено?

Арчи Уоррен приехал в свой офис, отослал ему электронное письмо с информацией о фирме Сароцини – и в тот же вечер свалился от удара, до сих пор находится в коме, причем прогноз для него неутешительный. Общеизвестно, что черные маги – что бы они ни исповедовали и как бы ни назывались – могут нанести жертве вред, просто думая о ней либо протыкая булавками изображающую ее восковую куклу. Может, в случае с Арчи так и было?

А зачем вообще их убивать? Была ли в каждом случае какая-либо причина? Мотив для убийства Зака Данцигера достаточно прозрачен: его убили, чтобы стащить с шеи «Диджитрака». А Харви Эдисон? Потому что Сьюзен пришла к нему на прием? Харви увидел то, что не должен был увидеть, и узнал то, чего не должен был узнать?

Джон прекрасно знал, что Харви был бабником и баловался кокаином. Возможно, его смерть и в самом деле произошла в результате несчастного случая. Возможно, что смерть Фергюса Донлеви тоже была несчастным случаем, – Сьюзен как-то упоминала, что он здорово пил. Также возможно, что лишний вес Арчи и полторы пачки сигарет в день наконец сделали свое дело.

Но если предположить, что мистер Сароцини так легко убивает людей, чтобы замести следы, то над Сьюзен нависла серьезная опасность. И над ним самим тоже.

И что на самом деле Сароцини от них хочет?

Сьюзен сказала, что Сароцини солгал и никакой жены у него нет. Она также говорила, что он беседовал с ней о своей вере и назвал Иисуса Христа обманщиком, но так толком и не разъяснил, что за религию он исповедует. Она посоветовала мужу прочитать книги об оккультизме, оставшиеся на дне чемодана в доме ее родителей.

Он их прочел. Некоторые главы помогли ему понять значение оккультных символов в их доме, а глава о новорожденных младенцах сильно его обеспокоила. Его также беспокоили ежедневные посетители со своими колдовскими дарами. Казалось, будто одно их количество доказывало обоснованность его страхов.

Ладно, уверенность Сьюзен в том, что ребенка отнимут и принесут в жертву сразу, как только он родится, оказалась беспочвенной. Но это только пока. Может, им не обязательно, чтобы ребенок был новорожденным. Может, Сароцини принесет его в жертву в один из особых дней, список которых был приведен в книге. Скоро Вальпургиева ночь – 30 апреля. Или летнее солнцестояние – 21 июня. Или праздник урожая, великий языческий праздник – 31 июля. Или осеннее равноденствие. Или ноябрьский Самайн. И еще много других праздников.

Насколько глубоко они увязли в том, чего даже не понимали?

И как им выбраться? Отдать Верити? Для них это больше был не вариант, – по крайней мере, им нужна была стопроцентная гарантия безопасности, подтвержденная всем, чем можно. И даже в этом случае Сьюзен, скорее всего, не согласится. Уже поздно.

К Джону вернулось то чувство ужасающей беспомощности, которое он испытал год назад в кабинете Клэйка. Но тогда, по крайней мере, он понимал, что ему делать и в каком направлении двигаться.

Теперь же он не понимал вообще ничего.