Глава 26

За окнами «Транквиллум-хауса» рассветало. Шел пятый день лечения.

Наполеон трижды погладил с обеих сторон гриву дикой лошади.

Ему нравились плавные, неотразимые движения тайцзи – а это было одно из его любимых упражнений, – хотя, сгибая ноги, он слышал, что его колени хрустят, словно гравий под покрышками. Физиотерапевт успокаивал: беспокоиться, мол, нечего, у людей его возраста часто хрустят суставы. Хрящи по достижении среднего возраста начинают изнашиваться.

Утренний класс в розовом саду вел Яо, тихо и спокойно называя каждое движение девятерым гостям, облаченным в зеленые халаты «Транквиллум-хауса» и стоявшим рядом с ним полукругом. Казалось, что люди теперь здесь бо́льшую часть времени проводят в халатах. На горизонте за Яо, над кажущимися нарисованными виноградниками медленно, очень медленно поднимались два воздушных шара. Наполеон и Хизер как-то летали на воздушном шаре, отправились на романтический уик-энд: дегустировали вино, рассматривали старинные вещи в магазинах; это было в другой жизни – еще до рождения детей.

Удивительно: когда у тебя есть дети, ты думаешь, что твоя жизнь навсегда изменилась, и в определенной степени это верно, но это всё мелочи по сравнению с переменами, которые происходят, когда ты теряешь ребенка.

Когда Маша, на вид абсолютно здоровая женщина, явно отдающаяся своему делу со всей страстью (его жена в страсть не верила, а Зои была слишком юна, чтобы находить ее непристойной, зато сам Наполеон считал страсть восхитительной), в первый день говорила о том, что этот опыт изменит их так, как они и представить себе не могли, Наполеон, прежде веривший в самосовершенствование, проникся горьким ощущением неверия. Он и его семья уже претерпели преображение, какое и представить себе не могли. Им теперь требовались только мир и покой. И естественно, улучшенное питание.

– Белый журавль раскинул крылья, – сказал Яо, и все начали двигаться в унисон с ним. Видеть это было приятно.

Наполеон, как всегда стоявший позади всех (он научился стоять сзади с тех пор, как его рост достиг шести футов и трех дюймов), наблюдал за движениями жены и дочери, которые одновременно подняли руки. Сосредотачиваясь, обе прикусывали нижнюю губу, как бурундуки. Он услышал, как хрустят колени и у его соседа, и это грело ему душу: по прикидке Наполеона, тот был как минимум лет на десять моложе. Даже Наполеон видел, что этот человек поразительно красив. Он посмотрел на Хизер – не поглядывает ли она на красавца-мужчину, но ее глаза были пустыми, как у куклы, она ушла куда-то вглубь своей печали.

Хизер была надломлена.

Она всегда отличалась хрупкостью. Напоминала изделие из тонкого фарфора.

В начале их отношений Наполеон считал Хизер вспыльчивой, забавной, крутой девчонкой, спортивной и способной. С такой можно пойти на футбол или в турпоход. И он оказался прав, именно такой девчонкой Хизер и была. Она любила спорт, любила турпоходы, не была слишком требовательной или надоедливой. Напротив, она с трудом признавала, что нуждается в ком-то или чем-то. Когда они начали встречаться, она как-то раз сломала палец на ноге, пытаясь сдвинуть книжный шкаф, тогда как к ней вот-вот должен был приехать Наполеон, который мог бы поднять эту фанерную штуковину одной рукой. Так нет – она должна была сделать это сама.

Хрупкость под этой темпераментной оболочкой проявлялась медленно и на странный манер: особое отношение к определенной пище, возможно говорящее о чувствительном желудке; неспособность смотреть в глаза, если разговор принимает слишком горячий оборот; слова «Я тебя люблю» она произносила, поджав губы, словно опасалась, что ее ущипнут. Он пребывал в романтическом убеждении, что может защитить ее забавное хрупкое сердечко, как крохотную птичку в ладони. Полный любви и тестостерона, он думал, что сможет защитить эту женщину от плохих людей, тяжелой мебели и вызывающей расстройство пищи.

Познакомившись с ее странными, замкнутыми родителями, он понял, что Хизер выросла в условиях острой нехватки любви, а когда тебе не хватает того, что ты хочешь иметь в избытке, ты никогда не будешь полностью доверять кому-либо. Родители Хизер не были жестокими, просто их холодность кого угодно могла вогнать в ступор. Наполеон в их присутствии становился особенно любящим, словно таким образом мог заставить их любить жену так, как она этого заслуживает. «Правда, Хизер в этом платье великолепна?» – спрашивал он. «Хизер вам говорила, что она лучше всех в группе сдала экзамен по акушерству?» Но как-то раз Хизер одними губами прошептала ему: «Прекрати». Он прекратил. Но когда они приходили к ее родителям, старался прикасаться к ней чаще обычного, одолеваемый отчаянным желанием через эти прикосновения передать ей: ты любима, ты любима, ты очень-очень любима.

Он был слишком молод и счастлив, чтобы понимать, насколько одной любви недостаточно. Слишком молод, чтобы понимать, что у жизни есть множество способов сломить человека.

Смерть сына сломила Хизер.

Наверное, смерть сына ломает любую мать.

Годовщина была завтра. Наполеон ощущал ее темную, зловещую тень. Не было никакого смысла бояться приближения этого дня. Да, день ожидался скорбный. Дата, которую им так или иначе не суждено забыть. Он напомнил себе, что это вполне нормально. В годовщины люди так себя и чувствуют. Такое же ощущение надвигающейся судьбы он чувствовал и в прошлом году. Словно все это должно было повториться, словно он уже читал эту историю.

Он надеялся, что курс лечения в преддверии годовщины, возможно, сделает его спокойнее. Дом здесь был превосходный, такой мирный и отвечал своему названию, и персонал здесь был доброжелательный, заботливый. И все же Наполеон нервничал. Вчера за обедом его правая нога начала неконтролируемо дрожать. Он положил руку себе на бедро, чтобы усмирить непослушную конечность. Неужели это из-за годовщины? Или из-за молчания?

Возможно, из-за молчания. Он не хотел на все это время оставаться только со своими мыслями, воспоминаниями и сожалениями.

Гости «Транквиллум-хауса» двигались в унисон с Яо, а солнце поднималось все выше.

Наполеон мельком увидел профиль рослого рыхлого мужика, который пытался протащить контрабанду. Казалось, от него можно ждать всяких неприятностей, и Наполеон приглядывал за ним опытным учительским глазом, но тот вроде угомонился, как те ученики, от которых целый год ждешь какой-нибудь гадости, а они оказываются хорошими ребятами. В профиле этого типа Наполеон увидел что-то знакомое, напомнившее о прошлом. Может, актера из старого телешоу, который нравился ему в детстве? Это воспоминание казалось хорошим, оно пробуждало приятные воспоминания, но точно идентифицировать Наполеон его не мог.

Где-то вдалеке прозвучал крик птицы-бича – такой знакомый протяженный мелодичный треск, настолько связанный с австралийским ландшафтом, что, только уехав из страны, понимаешь, как тебе его не хватает, насколько ты привык к нему.

– Прогоните обезьяну, – сказал Яо.

Наполеон прогнал обезьяну и вспомнил, что случилось три года назад – в этот день, в это время. За день до того, как все и произошло.

Приблизительно в это время три года назад Наполеон занимался любовью со своей полусонной женой, последний раз в их супружеской жизни. Он подумал «последний раз», хотя и не оставил мыслей о сексе. Он поймет, если она будет готова. Для этого потребуется только посмотреть на нее. Он понимал. Секс казался теперь дешевым, аморальным и пошлым. Но он все еще был готов к дешевому, пошлому сексу. Она снова уснула – ему тогда нравилось, что она засыпала после секса, – и Наполеон потихоньку вышел из дому и направился к заливу. У него все долгие летние каникулы на крыше машины была закреплена байдарка. Когда он вернулся, Зак завтракал, как всегда, голый по пояс, с торчащими во все стороны волосами. Зак поднял голову, посмотрел на отца, ухмыльнулся и сказал: «Без молока». Это означало, что он все выпил. Он сказал, что завтра, может, поедет с Наполеоном покататься на байдарке. Наполеон поработал час-другой в саду, очистил бассейн, а Зак отправился на берег со своим другом Крисом, потом Наполеон уснул на диване. Девочки тоже ушли. Хизер на работу, Зои на вечеринку. Когда Зак вернулся, Наполеон приготовил для них двоих ребрышки барбекю, потом они поплавали в бассейне и поговорили об «Аустрэлиан опен», о шансах Серены, о теориях заговора (Зак любил теории заговора), о том, что Крис сказал Заку о своем желании заняться гастроэнтерологией. Зак был ошарашен странной конкретикой планов Криса на будущее, потому что сам даже не знал, что собирается делать завтра, не говоря уже о том, чем заниматься всю жизнь. Наполеон ответил, что в этом нет ничего страшного, что у Зака еще есть время подумать о будущей карьере. Все равно теперь никто не занимается чем-то одним. Он абсолютно уверенно сказал ему, что ничего плохого в этом нет; он перепроверил свою память, наверное, тысячу раз. Потом они в честь большого тенниса сыграли в пинг-понг до победы в двух партиях, и Наполеон выиграл. Потом посмотрели «Семейку Тененбаум», им обоим нравился этот фильм. Они много смеялись. Легли спать за полночь. Поэтому Наполеон утром чувствовал себя усталым. Поэтому он нажал кнопку «разбудить позже» на будильнике телефона.

Об этом решении, принятом за секунду, он будет жалеть до последнего вздоха.

Наполеон знал все о том дне, потому что многократно возвращался к своим воспоминаниям, как детектив, расследующий убийство. Он видел это снова и снова: свою руку на кнопке телефона. Он снова и снова видел другую жизнь, в которой он принял бы иное решение, правильное решение, решение, которое он обычно принимал, когда не нажимал на кнопку «разбудить позже», когда заглушал звук и вставал с кровати.

– Хватаем птицу за хвост, – сказал Яо.

Зака разбудила Хизер.

Крик его жены тем утром – он ничего подобного в жизни не слышал.

Он помнил, как бросился вверх по лестнице: казалось, он всю жизнь бежал, словно по болоту, словно во сне.

Зак сделал петлю из своего нового пояса.

Это был ремень коричневой кожи от «Р. М. Уильямса», который Хизер ему подарила на Рождество всего несколькими неделями раньше. Он стоил девяносто девять долларов, немыслимая цена. «Дорого», – сказал Наполеон жене, когда она показала ему подарок. Он помнил, как выудил чек из пластикового пакета, вскинул брови, пожал плечами. Зак тогда пришел в восторг от подарка. Хизер слишком тратилась каждое Рождество.

Мальчик ничего не оставил – ни записки, ни эсэмэски. Он не дал себе труда объяснить, почему сделал это.

– Переносим тигра через гору, – сказал Яо.

Он был молодым, этот Яо, может, всего лет на десять старше Зака. Зак мог бы устроиться на такую работу. Он мог бы отрастить волосы. Он бы неплохо выглядел с бородой – бороды теперь вошли в моду. Столько возможностей. Он был неглуп. Красивое лицо. И руки у него были умелые. Он мог бы заняться каким-нибудь бизнесом. Мог бы работать в юриспруденции, медицине, архитектуре. Мог бы путешествовать. Мог бы принимать наркотики. Почему он не подсел на наркотики? Как это замечательно – иметь сына, который делает неправильный выбор, но не фатально неправильный. Сына, который употребляет наркотики, даже продает наркотики. Сына, которого арестовывают, который отбился от рук. Наполеон мог бы вернуть его на правильные рельсы.

У Зака даже машины своей никогда не было. Зачем тебе понадобилось умирать, не испытав радости, этой необыкновенной радости владения собственной машиной?

Этот молодой идиот перед ним приехал на «ламборджини».

Зак предпочел отвергнуть этот прекрасный мир птичьих криков, «ламборджини», длинноногих девушек и гамбургеров со всякой всячиной. Он предпочел взять материнский подарок и воспользоваться им как орудием убийства.

Он услышал эти слова и понял, что сам их произнес. Зои обернулась и посмотрела на него. Он попытался успокаивающе улыбнуться ей. Со мной все в порядке, Зои. Так, ругаю твоего брата. Его глаза повлажнели.

– Иголка на дне моря, – сказал Яо.

Он не был сломлен. Он будет нести в себе скорбь по Заку всю жизнь, но в ту неделю после похорон он принял одно решение. Я не должен сломаться. Его задача заключалась в том, чтобы исцелиться, быть рядом с женой и дочерью, пережить случившееся вместе с ними. Он начал изучать литературу, накупил книг в интернет-магазинах, прочел их до последнего слова, загружал на свой компьютер аудиоролики, гуглил Сеть. Он посещал вторничные вечера группы потерявших близкого в результате самоубийства с таким же постоянством, с каким его мать ходила на мессу по воскресеньям. Теперь он возглавлял такую группу. Хизер и Зои думали, что он слишком много говорит, но Наполеон делал это, только когда того требовала ситуация. По вечерам вторников он редко открывал рот. Он слушал и слушал, сидя на своем складном стуле, слушал не шевелясь, а вокруг него бушевала боль. Он выступал перед родителями в школах, давал интервью на радио, издавал в Сети информационный вестник, помогал с фандрайзингом.

«Это его новое хобби». Он услышал эти слова, сказанные Хизер во время телефонного разговора с кем-то. Он так и не узнал, с кем она говорила, потому что не стал спрашивать, но слов не забыл, как не забыл и ее горького тона, который показался ему близким к ненависти. Эти слова причинили ему боль, потому что были и злобной ложью, и позорной правдой.

Он и в своем сердце находил ненависть, если начинал искать. Но тайна счастливого брака в том, чтобы не искать в себе ненависть.

Наполеон увидел худую руку жены, воздетую к солнцу, чтобы набраться его жизненной силы, и сердце исполнилось мучительной нежности к Хизер. Она не могла исцелиться, она даже попытаться не хотела. Она никогда не ходила в группу поддержки, кроме того единственного раза. Она не хотела слышать других родителей, потерявших сыновей, потому что считала Зака выше их глупых детей. Наполеон тоже считал Зака выше, но при этом находил утешение в том, что отдавал должное этому сообществу, членом которого никогда не хотел состоять.

– Белый журавль распростер крылья.

Эти слова он говорил на вторничных вечерах родителям, только что потерявшим ребенка. Он рассказывал им об исследованиях, результаты которых показывают, что подростковое самоубийство нередко является следствием импульсивного решения. Многим мысль покончить с собой приходила всего за восемь часов до попытки самоубийства. А некоторые юные идиоты принимали катастрофическое решение всего за пять минут.

Он не сообщал им о других вещах, о которых узнал в результате собственных исследований: несостоявшиеся самоубийцы часто сообщали, что их первая мысль, после того как они проглотили сотню таблеток, после прыжка, после вскрытия вены была: «Боже мой, что же я наделал?!» Он не говорил им, что многие несостоявшиеся самоубийцы преображаются после пережитого и дальше живут счастливо практически без психиатрической помощи. Он не говорил им, что если решение покончить с собой каким-то образом приостановлено, если средства совершения самоубийства изъяты, то и мысли на этот счет часто со временем исчезают и больше никогда не возвращаются. Он не говорил им, что уровень смертей в результате самоубийств в Британии уменьшился на треть, когда каменноугольный газ в домах был отключен, потому что до этого у людей была возможность под влиянием момента засунуть голову в духовку, а теперь появилось время, в течение которого эти темные и ужасные мысли могут рассеяться. Он не думал, что скорбящим родителям поможет знание о том, что потеря ребенка в значительной степени была простым стечением дурных обстоятельств. Что, возможно, требовалось всего лишь чье-то вмешательство, телефонный звонок, отвлечение.

Но Наполеон знал это, потому что его сыном был Зак. Импульсивный Зак. Зак был сама импульсивность. Он жил настоящим мгновением, как оно и полагается. Он жил сегодня. Не вчера, не завтра. Только сейчас. Я чувствую это сейчас, потому я сделаю это сейчас.

Если ты ловишь волны у берега, то знаешь, что твои тапочки промокнут и будут оставаться мокрыми весь день. Если ты бегаешь по улице, когда уровень пыльцы в воздухе высок, хотя мы тебе и говорили, чтобы ты не выходил из дому, у тебя будет приступ астмы. Если ты кончаешь с собой, жизнь не вернется к тебе, малыш, ее больше нет.

«Зак, ты должен подумать!» – нередко кричал на него Наполеон.

Вот почему Наполеон точно знал: если бы он в то утро встал вовремя, как собирался, если бы не нажал на кнопку «разбудить позже», если бы постучал в дверь Зака и сказал: «Поехали со мной грести», то сегодня у него была бы здоровая жена, дочь, по-прежнему поющая в душе, и сын, празднующий свое двадцатиоднолетие.

Наполеон должен был знать и понимать мальчишек. В его столе лежали письма и открытки от мальчиков, которые учились у него, и от их родителей. Во всех говорилось о том, что он особенный, что много для них сделал, что они никогда не забудут его. Что он оттащил их от страшного края, не дал пойти по неверному пути, что они будут вечно благодарны своему замечательному учителю, мистеру Маркони.

Но получилось так, что своему собственному мальчику он помочь не сумел. Единственному мальчику на свете, который имел для него значение.

Он целый год искал ответы. Разговаривал со всеми друзьями Зака, со всеми членами команды, учителями, тренерами. Никто из них не знал ничего. Узнавать больше было нечего.

– Пролистаем назад, – сказал Яо.

Наполеон проделал упражнение и почувствовал, как его мышцы напряглись, почувствовал лучи солнца на своем лице и вкус моря от слез, которые свободно текли по его лицу.

Но сломлен он не был.