44
Восемь контейнеров китайской жратвы они умяли за двадцать минут. Марти столько не съел за последние несколько месяцев. Добив последний «му гу гай пан», Марти срыгнул и спросил:
– И когда оно торкнет?
Вопрос показался обоим истерически смешным. Марти пялился на косяк в руке, крутил его так и эдак, любовался.
– Где они прячут это дело? Фантастише.
– Никто его не прячет, пап.
– Чудесно. Чудесно. Дай-ка телефон, я хочу поведать об этом миру.
– Мир в курсе, пап.
– Можно мне еще? Нужно мне еще? Дальше – лучше?
– Необязательно. Не торопись.
– А, ну да, не торопись. Старый добрый «не торопись». Тогда можно мне мороженого? По-моему, мороженое – отличная мысль.
– Мороженое – превосходная мысль. – Тед отправился к холодильнику, добыл оттуда кварту и вручил ее Марти вместе с ложкой. Марти непонимающе уставился на упаковку. – Мороженое, которое тебе хочется, находится внутри упаковки, пап.
– Фру-у-у-у-у-у-у-у-у-узен гла-джах. Фру-у-узен гладжах-х-х-х.
– Все верно. «Фрусен гладье».
– А в чем смысл?
– Сам знаешь, в чем смысл, пап, ты сам такую херню выдумывал. Смысл в том, чтобы похоже было на «мороженое», но на псевдоскандинавском языке, и чтобы вызывало в уме образы всякой блондинистой скандинавской вкуснятины. Сука, действует, дай сюда. С каким оно вкусом?
– Со вкусом холода.
– Холод – не вкус.
– В смысле, в чем тут вообще смысл?
– Аминь, братан.
– Тед?
– Я за него.
– Не оставляй меня больше без марихуаны.
– Идет, пап. Заметано.
– Торжественно клянешься?
– Торжественно клянусь.
– И, Тед?
– По-прежнему за него.
– Я руку не чувствую.
– Все в порядке, я ее вижу. Она совсем рядом с плечом у тебя, чуть пониже.
– Да нет, это охренеть прекрасно. Рука у меня обычно пульсирует как хер знает что, а теперь плавает на сахарных ниточках. Ты знаешь, что тебя назвали в честь Теда Уильямса, да? Величайшего хиттера всех времен и народов. Тедди Беймяч. Замечательный Заноза.
– Знаю.
– Фру-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-узен гла-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-аджух-х-х-х-х-х – Ха-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-аген Да-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-ас-с-с-с.
– И то и другое – названия мороженого.
– Карл Я-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-астр-р-р-р-р-р-р-рем-м-м-м-м-м-мски. Хар-р-р-р-р-р-р-м-м-м-м-м-м-м-мон-н-н-н-н-н Кил-л-л-л-лубр-р-р-р-р-р-р-р-р-р-рю-у-у-у-у-у.
– И тот и другой – бейсболисты.
– Ты обязан отдать мне всю свою марихуану. Я выхожу за дверь.
– На старт.
– Отдай цигарку.
– Цигарку? Да ладно? Мы вдруг ни с того ни с сего в пятидесятых. Ты глянь на себя. Все себе хочешь? И не поделишься? Ах ты Богарт.
– Хам-м-м-м-м-м-м-фри-и-и-и Бо-о-о-огар-р-р-р-рт.
– Актер.
– Кури льщик. Нет, ты обязан отдать мне всю свою марихуану, потому что моя действительность – отстой, эрго зачем в ней оставаться? Тебе же, с другой стороны, марихуаны иметь не положено вообще, поскольку ты, хоть и не первой свежести, подлинной действительности себе пока не создал, эрго бежишь от того, чего не существует. Да и вообще, если б ты когда-нибудь и создал себе действительность, мог бы отказаться от побега из нее посредством марихуаны, а сверх того, если твоя действительность, когда ты ее наконец создашь, оказалась бы нехороша, упаси господи, тогда тебе придется явиться ко мне – почему? Потому что у меня будет вся мыслимая марихуана, и я с радостью поделюсь твоей марихуаной с тобой; я устал.
– Что? Ух ты. Ладно, твоя взяла, вся марихуана отходит тебе.
Марти взялся пристально разглядывать самокрутку:
– Где ты была всю мою жизнь?
– Когда послушник готов, является мастер.
Марти кивнул этой древней истине так, будто она нова. Тед вспомнил, о чем хотел поговорить.
– Эй, слушай, хотел тебе сказать: я почти дочитал твой роман, и, на мой взгляд, он прямо неплох.
– Это не так.
– Так. Он правда хорош. Мне нравится, как ты то и дело передаешь слово от первого лица третьему. Ставишь читателя в трудное положение. Как в песне Дилана. Как «В сумраке застрять». Ужасно интересно, что станется с этим чокнутым Человеком-Двойномятом.
– Это не роман.
– Всмысь – «не роман»?
– Это дневник, Тед, того периода, не вымысел. Я просто замаскировал его под роман и накрутил там всякого, чтобы твоя мать, если б нашла, от меня отстала. Ищейка, ей бы на ЦРУ работать. Может, она и да.
Тед обалдел, совершенно обалдел. Одновременно почудилось, что он и растерял трип, и триповал как никогда прежде.
– Дневник? В смысле, там все правда? Про эту Марию? Марти не ответил, что, считай, равносильно подтверждению.
– Ты ее любил?
– А ты как думаешь?
– А чего не ушел тогда? Не ушел к ней?
– Птушта неправильно это. Мужчины не уходят – они умирают. А я вот увлекся «Носками».
– Что?
– Насрать мне было на бейсбол, Тед. Ну то есть он мне, конечно, нравился, но кто станет фанатеть от бейсбольной команды так, будто это вопрос жизни и смерти? Я просто сообразил, что, если буду с ума сходить по «Носкам», твоя мать оставит меня в покое, когда я, не знаю, смотрю игру или читаю газету. И тогда удавалось витать. Годами. «Носки» в эфире – я сматываюсь. А когда сматывался, я не так сильно по ней скучал.
– Я даже не знаю, с какого вопроса начать.
– Не начинай вообще.
– То есть вся эта история с бейсболом – враки?
– В каком смысле – враки?
– В смысле ложь, пап.
– Наверное, да, если желаешь буквальности. Начиналось все вот так, а потом, со временем, я уже не очень-то и думал о Марии, все больше о «Носках». Она стала «Носками», а «Носки» – ею. Не знаю, как это облечь в слова. Словно Мария растворилась в «Носках» и больше для меня не существовала – или существовала так, что мне уже не было больно.
– И ты… выключился из обоих миров – и из ее, и из нашего.
– Выбирать между ними было неправильно.
– Не выбирать – еще более неправильно.
– Извинения тут ни к чему, сынок, жизнь моя – говно, и я ее такой сделал, птушта другой не заслуживаю. Не был я хорошим человеком. Гадость какая эта марихуана. Чудовищный наркотик. Засыпаю на ходу. Сплю. Говорю во сне.
– Ты устроил себе говенную жизнь? Может, ты такую и заслуживаешь, пап, а мы имели право на лучшее. Мы с мамой имели право.
– Не хочу я ссориться.
– А я и не ссорюсь. Просто говорю. Есть побочные эффекты.
– Прекрати. Я хочу спать. Ничего я уже для твоей матери сделать не могу, упокой Господь ее душу. Тот поезд ушел. Она имела право на лучшее, чем то, что я ей дал, да, – и жаль, я не сказал ей, что понимаю это, пока она была жива. Но ты – в чем бы ни нуждался, тогда или теперь, – сделай вид, что я это тебе давал или даю. Боюсь, сейчас это тебе придется устроить себе самому. Можешь? За меня. Соври мне.
– Не знаю, пап, не уверен, что понимаю, с какого конца и браться за такое.
– Да понимаешь ты все, не сомневаюсь. Спокойной ночи, Тед. Можно тебя поцеловать на сон грядущий?
– Конечно.
Марти подошел поближе и поцеловал Теда в макушку.
– Славный мальчик, – сказал он и отправился укладываться. – «Марихуана – не гадость» – таковы были его последние слова в тот вечер. Или, вернее, так Теду казалось, пока Марти не заглянул вновь и не сказал: – Слушай, а свози меня в кино, на «Скотный дом»?
– Хочешь посмотреть «Скотный дом»?
– Ага, вроде неплохой.
– Это не по Джорджу Оруэллу «Скотный двор», как ты понимаешь. Совсем другой.
– По-моему, потешный.
– Да? А по-моему, мир летит в пропасть, судя по этому фильму. По-моему, дети захватили власть.
– А по-моему, он потешный. И этот Чеви Чейз мне нравится.
– Его там нет.
– Неважно. Все равно потешно.
– Свожу.
– Купим лакрицы и попкорна. Спокойной ночи. – На сей раз он смылся окончательно.
Тед остался сидеть за кухонным столом и размышлять, какой громадной ощущалась внутри него пустота, и как самая малость, случайное слово отца, могла ее прорвать, и как самая малость, поцелуй отца, могла легко залатать ее. Тед думал, как бы ему удержать это чувство – как его целуют, – после того, как оно потускнеет. Потянулся взять себе еще «Фрусен гладье».
