42

Тед добрался на стадион ко второму иннингу и получил взбучку от начальства. Начальство представлял потомок Мартине. Абсолютно никакой власти развращает абсолютно. Все уходило корнями к Стайнбреннеру. Стайнбреннер – отвратительная человеческая сущность с моралью «выигрыш любой ценой»; он напоминал Теду надутого младенца в шлеме волос. Врожденное выражение лица – капризно скомканная гримаса пятилетки, которому недодают конфет. Страна кишела стайбреннерами и их подобиями. Житие победителей. Бедный человек, небезгрешный, честный, нерешительный Гамлет, возделыватель арахиса, алчный сердцем Джимми Картер упускал страну – он, по сути, уже проиграл ее этой тщеславной идее. На дальнем западе, в Голливуде, уже зачали это смазливое чудище, оно уже изготовилось родиться. Стайнбреннера скормили этому раздутому образу – и сам он кормился им, – и Теду казалось, что образ этот в Нью-Йорке день ото дня лишь набирает мощь. Город делался все менее значим культурно, и представление о том, что он состоит из «победителей», занимало психически все больше места – как раковая опухоль. Стайнбреннер был симптомом этого рака – и его причиной. Горжусь, что ньюйоркец. Ньюйоркцам подавай победителя. Правда? Чего это? Что дает этой конкретной географической точке, в отличие от, скажем, Кливленда, право требовать победителя? «Гордость Янки»? Это еще что за херня? Мики Мэнтлу можно было гордиться, что он забивал хоум-ран с бодуна и бухой. Вот это человеческий подвиг, постигаемый, сногсшибательный, ущербный. А вот «быть янки» – или ньюйоркцем, или американцем – не значит ничего. Мундир. Костюм в полосочку. Как Уолл-стрит. Город, стоящий на верху горы. Угождать националистскому духу, что прячется в каждом, – зло, а также чертовски годный бизнес.

У Теда с собой была книга стихов, к седьмому иннингу «Янки» уже уверенно вели, а «Носки» проигрывали, и фанаты принялись уходить, чтобы, как Фил Ризуто, обогнать пробки. Хорошо, что Тед отложил игру из-за непогоды. Солнце висело на позднелетнем небе, будто не желало садиться, будто Ра знал, что совсем скоро осень.

Теду нравилось иногда позволять миру делиться соображениями без спроса – Тед открывал книги на случайных страницах и читал написанное как сообщение себе лично. В старшей школе он шел в библиотеку, закрывал глаза, двигался вслепую вдоль стеллажей, вытягивал руку, вытаскивал книгу наобум и заставлял себя читать ее словно посланье Божье. Ничего ближе к вере в Провидение он никогда не ощущал. Бог книг. Бог, сокрытый в книгах, писанных человеками. Таким манером он узнал про физику субатомных частиц и нейтрино, о чем теперь помнил мало что – наверняка выдохнул из лобных долей вместе с дымом травы. Засело у него в голове одно: нейтрино не имеют массы и заряда, а значит, их нельзя увидеть, можно лишь засечь последствия случавшихся на лету взаимодействий с другими частицами, когда нейтрино в них врезаются и меняют их поведение. По сути, нейтрино – настоящие призраки.

Тед себя чувствовал противоположностью нейтрино: его видно, однако последствий от его существования никаких. Он не изменял поведения ни у каких частиц. Теду нравилось, что наука временами помогает ему узнать и возненавидеть себя еще тщательнее.

Но хер с ней, с наукой, подумал он, в ней нет ничего, кроме истины. А в поэзии есть и истина, и ложь, а значит, поэзия подлиннее науки, полнее. Тед ткнул пальцем в страницу. Стихотворение, предписанное ему лично. Эмиль Броннэр:

Гуляя однажды по пуританскому городу, станем искать…

За темным фонтаном жизни, где спит дитя.

Там горькие ключи блеклых иллюзий усохнут.

И в этот день, не растеряв любви, без жалоб, снова заживем.

Эх, если бы, подумал он, если бы. Не растеряв любви, без жалоб, снова заживем. Кто-то заорал:

– Сеньор Какауэте!