31

Старый «Уа й» – чисто машина времени. Минуешь входные двери – и оказываешься в конце 1950-х – начале 1960-х. По столько лет тут все работали, и так давно последний раз меняли оборудование. Та же громадная старуха Пёрл проверяла документы. Пёрл трудилась здесь с тех еще пор, когда Тед был мальчишкой. На глаз в ней было четыре фута одиннадцать дюймов и 250 стоунов веса, как у спятившей тети Би из Мейберри, но стоймя Тед ее никогда не видел. Эдакий сидячий кентавр – наполовину еврейская старушка, наполовину стул. Ни от кого и ни от чего не пахло, как от нее. Опороченный мускус, головокружительное силовое поле задохнувшейся нейлоновой ластовицы, капусты и кофе – словно духи, набрызганные поверх того места, куда духи уходят умирать. Когда Тед с друзьями подросли, они стали звать ее Эрл Пёрл, в честь великого баскетболиста Эрла Пёрла Монро, также именуемого Черным Иисусом. Тед отродясь не видывал, как не-великая Пёрл двигалась-то, – какое там крутилась и металась, как ее тезка, – но не видывал Тед, и чтоб кто-нибудь проскочил мимо Пёрл. Она была первозданной недвижимостью. Свирепой. Медузой бородавчатой, древнееврейским Цербером в хламиде и с местечковым акцентом – проверяла членские карточки.

– Эрл Пёрл, как ваше ничего, мамаша? – почтительно прошептал Тед, когда они с отцом проходили мимо.

– Карточку, – потребовала она.

– Ой, да ладно вам вредину-то включать, – отозвался Тед с нежностью и показал карточку Марти.

И в раздевалке, и в спортзале все было столь же неизменно. Тед миновал древнюю сауну, куда его когда-то приводил отец, – Марти усаживался и балагурил с другими мужчинами, голыми в сухом жаре. Тед помнил потрясение от размера и отвисания мошонок у стариков, когда те сидели, не запахнувшись в полотенца, и старательно пытались не вырубиться от перегрева. «А моя тоже так отвиснет? Хочу ли я этого?» – помнится, думал он.

Были здесь и «физкультурные» машины, воздействовавшие только на жирные части тела. Вибрационный пояс с системой ремней, обвивавших талию; если такую машину включить, она сжимала физкультурника в судорожных объятиях и принуждала его к ускоренной версии твиста – и сим, как предполагалось, избавляла его от лишних фунтов в талии. Был и здоровенный деревянный ролик от жира, который крутился на манер гриля, а штыри, которыми он был утыкан и на которые надо было садиться, по идее, изводили и разминали в ничто жир на жопе. Прямо дитя Джо Уидера и Руба Голдберга. Отменное чувство юмора было у Джека Лалэйна, похоже.

Тед переоделся в отцовы «спидо». Эластан из них уже почти весь вышел, хлорка, будто химическая моль, проела мелкие дырочки и превратила их практически в сетку, и шнурком единым, ныне – от старого ботинка, спасался Тед от обнажения перед семидесятилетними.

В воде все тоже было не злободневным. Марти направился к дорожке с надписью «медленная», но «медленная» здесь – слово дерзновения. Восьмидесятилетние на этой дорожке казались недвижимыми, их качало приливом из стороны в сторону, как человекоподобных медуз. «Умеренная» дорожка была по любым понятиям «медленной», а «быстрая», как ни странно, – медленнее «умеренной». Тед выбрал «быструю», поскольку первый и единственный раз в жизни мог себе это позволить. Подумал, что стоило бы уже присоединиться к старческому сообществу: вот где он преуспел бы как физкультурник. Вот где вершины-то.

Слушаясь надписи «Без шапочек не плавать», Тед нацепил одолженную у Марти красную шапочку «Носков». В ней он смахивал на сердитый сперматозоид. Макнул пальцы ноги в воду. Холодрыга, бля. Вспомнил, как его прабабушка Бакка «моржевала» на Кони-Айленде – была из тех стародавних восточных европейцев, что посреди бруклинской зимы дружно плавали в ледяных атлантических волнах нового мира. Она вместе со стайкой других таких же крепышей-поляков и русских сходила по мосткам в едва ли не замерзшую воду. «Привыкаешь», – говаривали они. Так же они могли говорить и о житейских страданиях в целом – привыкаешь. Железная была публика. И вероятно, коллективно чокнутая. Ныне Тед бесстрашие Бакки перед обморожением чтил, но когда был ребенком и слышал, что прабабушка – морж, Тед представлял себе настоящего громадного серого и довольно опасного зверя, а сухонькую старушонку в четыре фута десять дюймов роста, что совала ему в ладонь долларовую бумажку при всякой встрече, считал оборотнем. Рассказал он об этом лишь самым близким друзьям, в третьем классе.

– Мама мамы моего отца – морж, – заявил он. – Никому не говорите.

Быть может, какие-то из тех старых морозоустойчивых генов передались и Теду: два-три заплыва по бассейну – и он обнаружил, что начинает «привыкать». Тед на своей дорожке был лет на пятьдесят моложе всех, весил, вероятно, меньше всех – и оказался единственной мужской особью, судя по всему, хотя всматриваться не очень хотелось. Плыл, гребя от, извините, груди, брассом. Погружаясь с головой под воду, он поглядывал, нет ли кого впереди, наблюдал громадные конечности кумушек, влекшие их вдоль дорожки, и вспоминал сцену из «Фантазии» – бегемотов в балетных пачках. Так и было же? Бегемоты в пачках? «Фантазия» – кислотный улет, какой Дядя Уолт, всеамериканский верховный толкач опасных приторных фантазий, завещал детям всего мира как наркотик отрыва. Сладкая да вкусная гаш-печенька – Мики-мусс. Сколько улет-пирожков нужно было умять, чтобы измыслить такое? Тед включил воображение и рассмеялся – и всосал воды, хлорированной самую малость слабее, чем для отбеливания. Тед исчезал и появлялся над поверхностью дорожки, как автогонщик – самый медленный автогонщик во вселенной, – а подымавшиеся над бассейном пары щипали ему легкие. В своем неудержимом подводном гоне он то и дело упирался в чьи-нибудь бултыхавшиеся стопы и тыкался лицом в пухлые белые пятки.

Многое тут было неприятно. Тед остановился в конце дорожки и вновь нырнул – поглядеть на плававших бегемотов, странно завороженный их невесомыми тушами. Благословенны пусть будут бегемоты, подумал он. Тут его похлопали по плечу, и он вынырнул подышать. На него сверху вниз взирала одна из Бегемотих. Он вспомнил, как читал где-то, что бегемотов в Африке следует остерегаться: они опаснее и зловреднее для человека, чем львы. И этому воспоминанию Тед тоже улыбнулся.

– Извращенец, – сказала матрона с уникальной смесью отвращения и самодовольства и отплыла, подняв волну под стать небольшой лодке.

Тед простоял под душем, пока в пальцы рук и ног не вернулась щекотная чувствительность. Когда пришел в раздевалку, оказалось, что Марти уже ждет его, нагишом: он вытирался полотенцем, к Теду спиной. Теда поразило, сколько у отца на спине родинок и старческой «гречки» – как звезд в умирающей галактике. Тед воспользовался моментом, чтобы стянуть с себя «спидо» хоть в сколь-нибудь приватной обстановке, но стоило спустить плавки, как Марти обернулся, и Тед дернул их обратно.

– Хорошо поплавалось? – спросил Марти.

– Ага, – ответил Тед. – А тебе?

– Неплохо. Неплохо.

Марти вновь поворотился спиной, Тед спустил плавки, Марти обернулся, Тед натянул плавки.

– Все нормально? – спросил Марти.

– Ага, – ответил Тед.

Этот потешный танец повторился еще несколько раз: Теду не хватало времени стащить с себя «спидо» прежде, чем Марти вновь обернется. Марти наконец спросил:

– Ты собираешься одеваться?

– Ага.

– Сначала тебе придется раздеться.

– Занозе это известно.

Замотанный до талии в полотенце Марти встал к Теду лицом:

– Ты меня стесняешься, что ли?

– Что? Нет. Я размышляю.

– Ты смеешься? Я тебе подгузники менял. Видел это твое все.

– Не упомню.

– Ладно, я видел, как твоя мать меняет тебе подгузники. Иисусе, да ты серьезно.

– Не могу. Отвернись.

Марти сбросил полотенце на пол и стоял теперь перед Тедом голый.

– Хуже, чем у меня, не будет. Я похож на старуху, а вместо хера у меня дохлый воробей. Ecce homo… – Марти щедрым взмахом, наподобие Кэрол Меррилл в «По рукам», обвел свои чресла.

– Я бы предпочел отказаться.

– Ты глянь, Бартлби. Оголяйся со мной, прохвост.

– Нет.

– Снимай – или я сниму.

Марти хватанул Теда за «спидо». Тед отклонился назад, отпихнул отцовы руки, потерял равновесие, поскользнулся и со всего маху плюхнулся задом на мокрый пол.

Марти заржал:

– Блестяще. Совершенно по-чаплински. По-китонски. От русского рефери – десятка.

Тед был положительно взбешен.

– Ладно, – сказал он, встал и сдернул плавки до щиколоток – единым буйным порывом. Се стояли отец и сын, нагие, мужик с мужиком, в паре футов друг от друга.

Взгляд Марти опустился на Тедово мужское достоинство и там замер. Марти непроницаемо рассмат ривал эти места, склоняя голову то вправо, то влево, и так и эдак, оценивал, словно редкий самоцвет.

– Доволен? – сердито спросил Тед. – Для общего сведения, хотя это и так понятно: я плавал, между прочим.

Тед схватился за полотенце, но Марти остановил его.

– Посмотри на меня, Тед, глянь на это барахло. – Марти раскинул руки, как человек, которого собираются ощупать на предмет носимого оружия.

– Да ладно, пап, не надо…

– Глянь, Тед, глянь. Пожалуйста. Мне нужно, чтобы ты посмотрел.

Тед сделал, как отец просит. Воспринял его. Узрел разор, причиненный временем и раком. Обнаружил у отца на груди свежий злобный шрам от последней операции, влажно блестевший, красный. Казалось, он еще не зажил, еще болел, и Тед поморщился, инстинктивно ощутив боль и у себя в груди. Он узрел перед собой умирающее животное, что было ему отцом, и почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы.

– Ебаная хлорка, – проговорил он.

Марти простер распахнутые руки к Теду и шагнул вперед обнять его. Тед сдался, ответил объятием. Так и стояли отец с сыном, голые, мокрые, обнявшись, в недрах Юношеской Иудейской Ассоциации в Бруклине, в конце лета 1978 года.

Марти тоже заплакал. Прошептал Теду на ухо:

– Совершенно подходящий у тебя хрен, сынок.

Эта вот фраза показалась Теду приятнее, чем он вообще мог себе вообразить, и ему не хотелось разбираться почему. Когда Марти это произносил, в раздевалку из бассейна пришел еще какой-то мужчина – и увидел, как они обнимаются.

– Фейгеле… – пробурчал вторгшийся себе под нос и убрался.

Марти и Тед не отпускали друг друга.