29

Тед с Марианой убрали с дороги кое-какую мебель и организовали свободное место для йоги. Начиналось все довольно просто – сидели, пели мантры, а затем выполнили нечто под названием «приветствие солнцу», кое Тед счел чем-то вроде ясельных «потягушек-подрастушек». Ну и ладно, он же за компанию. Мариана переоделась в свое бежевое трико.

– Сосредоточьте взгляд внутри.

Черта с два, подумал он, да и что это вообще означает? Она приняла позу «собаки мордой вниз», как она ее назвала, далее – «собаки мордой вверх», а следом началась последовательность все более сложных поз, поименованных в честь других зверей. Вскоре Тед уже запыхался и весь трясся – мышцы устали.

– Мой отец все это проделывает? Мой умирающий отец?

– Ваш папа – вполне жеребец. Вы дрожите.

Тед изобретал повод прерваться. Ему казалось, что он сейчас отключится. Стойка на голове? Черт.

– И это мой отец делает?

– Увы, да. Давайте-ка поспокойнее. Попробуем лотос.

Мариана взяла Теда за щиколотки и попыталась подсунуть одну под другую, как у Гамби. Тед подумал, что лодыжки у него того и гляди буквально отломятся, как черствый хлеб, но черта с два он спасует в том, что удается его предку. Наконец Мариана защелкнула его в позу полного лотоса. Он понятия не имел, как из нее выбираться. Почуял, как зарождается паника. Связки выли – мука йогина. На лбу выскочил пот.

– Спасибо, вечно мне помощник нужен с этой позой.

Пытаясь хоть как-то отвлечься от раскаленной боли в ногах и от крепнущей мысли, что он наносит себе непоправимый ущерб, Тед сосредоточился на Марианиной лодыжке, точнее – подумать только! – на татуировке «Благодарных мертвых». Есть ли пределы привлекательности этой женщины? Классическое «мертвецкое» изображение: череп, вид сверху, аккуратно скальпированный так, что молния, пересекая по диагонали, делила круг, в котором видно мозг, надвое – на синюю и красную половинки. Тедов голос застрял у него в онемевших ступнях, но ему все же удалось просипеть:

– Вам нравятся «Мертвые»?

Мариана, кажется, опешила, в глазах вспыхнули недоверие и настороженность, пока Тед вел ее взгляд ей же на лодыжку.

– В каком смысле?

– Ну, группа. «Благодарные мертвые». У вас татуировка – их символ.

Мариана расслабилась.

– А, я, было дело, расстроилась как-то раз тут, недавно, увидела эту картинку в витрине тату-салона и подумала, мне подойдет. Это группа такая, да?

– Одна из знаменитейших на белом свете.

– Клево.

– «Дальнобои»? «Кейси Джоунз»? «Сладкая магнолия»?

– Не в курсе. Это песни, что ли?

– Песни? Это не песни – это гимны.

– Какой религии?

– Покойнизма. Мертвианства. Усопшизма.

– Хорошо.

– Можно спросить? – Когда Тед умолкал, боль простреливала ему позвоночник, и потому он изо всех сил старался говорить не умолкая: – Вы не заметили, что белые ребята, после того как вы татуировку сделали, стали с вами гораздо лучше обращаться? Уйма тощих ребяток в крашеных футболках да с футбэгами небось начали на свиданья звать?

Страннейший вопрос – Тед заметил, что Мариана сначала решила, будто он шутит, но потом передумала и сказала:

– Хм. Ну да. А мне показалось, это из-за того, что я волосы мелировала.

– Ну, волосы у вас наверняка были хороши, но те ребята – фанаты «Мертвых». Их притянул символ. Как тайное рукопожатие.

– Путаные у вас, у гринго, традиции и ритуалы.

– Мы, да, поразительные. Мы, ребята посветлее.

Мариана переместила вес, и показалась другая татуировка – на левой лодыжке. Тед разобрал начало слова «Христос».

– А с этой у вас что за история? Которая с Христом. Перебрали вина на причастии в церкви рядом с Сорокдвойкой?

Еще до того как оно вылетело, Тед понял, что «Сорок-двойка» – это ужасно глупо, что Сорок вторая слишком старается быть «улицей». Многие улицы Тед видал, в том числе даже опасные, но эта улицей не была и никогда ею не станет. Мариана одернула штанины и застенчиво прикрыла татуировку.

– Ой, – сказала она, – это васнека.

– Васнека?

– Ага.

– Это по-испански?

– Ага, это по-испански «вас не касается», – сказала она с улыбкой. – Пора бежать. Намасте.

– На мосты? А что там?

– Нет, «намасте» – это на санскрите означает «мир», по-йогически «будь здоров – паси коров, конец связи».

– Я знаю. – Ни хера Тед не знал. – Я шутканул.

– Вам помочь?

Теду не удалось бы взяться за протянутую руку, даже если бы он захотел. Его заклинило от шеи до пят.

– Нет, я еще не закончил. Еще часок-другой прихвачу. Я уж как возьмусь за йогу, так мне все мало.

Мариана собрала вещи:

– Ладно, потом пять минут шавасаны сделайте в конце, поза трупа.

– Думаю, одолею.

– И произнесите «ом-шанти-шанти», когда закончите, хорошо?

– Есть контакт. В смысле, нама, ну то есть нама-нама-рама-лама-дин-дон…

Мариана улыбнулась:

– Намасте.

– Точно.

Тед сверкнул ей улыбкой, которая на самом деле была переодетой гримасой. Услыхав, как за Марианой хлопнула дверь, Тед взвыл от боли и рухнул на бок, не в силах расцепить лодыжки. Он походил на черепаху, уложенную пузом кверху. Он взялся за щиколотки, потянул их, но вырвать их из пут лотоса не смог. Пробудившись от Тедова звериного скулежа, приковылял Марти. Глянул на Теда, прищурился:

– Ты опять укурился?

– Пап, дай руку.

– Последил бы за легкими.

– Помоги мне.

– Как?

– Пни меня.

– Куда?

– Под зад.

– Ты хочешь, чтобы я пнул тебя под зад?

– Умоляю.

– Ну наконец-то.

Марти подобрался к Теду, двинул ему по заднице, и ноги у Теда наконец расплелись. Но пытка не завершилась. Ноги у Теда от двадцатиминутной неподвижности так затекли, что он не смог их выпрямить, и всякий раз, когда пытался встать, поясницу сводило судорогами и Тед валился на пол. Его скрутило, как Хитрого Дика Никсона, и смахивал он на Квазимодо, которого безуспешно учат кататься на роликах.

– Какая прелесть, – сказал Марти. – У тебя прямо дар к коверной клоунаде.

Тед наконец выпрямился и попробовал походить, однако ноги не гнулись, как у мумии, руки-палки хватались за кресло Марти – чистый Франкенштейн в исполнении Бориса Карлоффа; Тед пытался нащупать равновесие. Марти отошел на несколько дюймов.

– Это уже чересчур. Это уже не Питер Селлерз, а Джерри Льюис. Ты меня передразниваешь, Тед?

– Нет.

Но Марти ему не поверил – решил, что Тед насмехается над его немощью, над старческой походкой. Марти убрел в другую комнату.

– Говнюк, – сказал он на прощанье, и тут ноги, будто наделенные своим умом, Теду отказали. Он тяжко рухнул, и мебель в доме содрогнулась. Марти, не сомневаясь, что это все еще издевка над ним, проорал из соседней комнаты: – Очень смешно, говнюк. Погоди – сам состаришься.

Тед подумал, что лучше всего сейчас просто лежать на полу и ждать, пока отпустит. Он осторожно перекатился на спину и, словно умирающий таракан, задергал лапками, мимолетно подумав о «Превращении» Кафки, после чего по телу туда и сюда электрическими волнами забегало трупное окоченение, а Тед запел:

– Ом-шанти-шанти… ом-шанти… ебте.