24

Тед, новый мажордом, занялся уборкой того, что осталось от костра, а Мариана с Марти внизу – йогой. Похоже, Марти, неисправимый циник, шарлатан и торгаш воздухом с прекрасным чутьем на продаваемый воздух и шарлатанство, наслаждался йогой и всем, что она обещала в смысле чакр, равновесия и третьего глаза. Этот человек из 40–50-х годов предпочитал принимать позы Новой эры в красных «спидо».

– Чем бы ты ни тешился, – сказал Тед.

– Удобнее у меня ничего нету, – ответил Марти, – да, я смотрюсь как француз, но мне насрать.

Мариана йогой занималась не в «спидо». А жаль. Ее стан, подобный песочным часам, облегало бежевое трико, оно ничего ни подчеркивало, ни вычеркивало. Какой там цвет секса? Красный? Бежевый, во всяком случае, – полная противоположность. Бежевый – тепловатый цвет контроля рождаемости. Но Тед не мог взгляда отвести от Марианы, даже в бежевом.

Более того, он подумал, что вот закончит убираться и, может, займется с этими ребятишками их йогой – или после-йогой, что бы там после йоги ни делалось. Тед радовался, что Марти искренне нравится Мариане, – и что он, Тед, не единственный человек в оставшейся у Марти жизни. Кочергой размел костер на множество костерков поменьше – такие не спалят дом дотла. Перемешивая пепел, наткнулся на что-то гораздо увесистее журнала. Тед осторожно извлек из камина тетрадь до того толстую, что она не загорелась, а лишь обуглилась по краям. Сдул с нее прах, открыл на первой странице и прочел: «Человек-Двойномят, роман Мартина Сплошелюбова». Роман? Теду и в голову не приходило, что отец пытался сочинять пространную прозу. Он подозревал, что Марти, цитировавший Лира и Уитмена, – читатель-тихушник, но все же последний раз отца за чем угодно, кроме газеты, видел не один десяток лет назад, и Марти частенько говорил что-нибудь вроде: «Ты, видать, норман-мейлеровским нарциссом себя возомнил, чтоб считать, будто тебе есть что сказать на трехстах страницах всякой херни? Мне на такое хуцпы не хватит». Марти блестяще давались девизы и чеканные фразы, краткие всплески остроумия и соблазнительности, но вот это – этот том – чистое потрясение. Тед перелистнул первую страницу и прочитал написанное аккуратным почерком:

Вы встречали Человека-Двойномята на улицах – не зная его, видели. Он – среди вас. Он – вы, лицемерный читатель, брат. Он – человек с двумя жизнями. Двойной. Не из-за химически обусловленной шизофрении, а по ежемгновенному сознательному выбору. Двойной Человек – белый снаружи с мягкой бурой сердцевиной из нуги, а в венах у него – остуженный джин. Он работает с 9 до 5, бок о бок с остальными бесцветными людьми, а по выходным наслаждается плодами досуга: персиками и софтболом. Его жена говорит, это его больные вечера, фигурально выражаясь.

Тед припомнил выходные своего детства, когда они с отцом играли в софтбол за пуэрториканскую команду с уймой разных названий, в зависимости от рисков игры: «Короли», «21-е», «Короны» или «9 корон». Обычно ставили по пять долларов с человека или наличные деньги на пиво и играли от души, по всему городу. Тед видал, как взрослые дядьки шли юзом на вторую базу по асфальту ради пары баксов и из гордости. Так они были хороши, что команде приходилось менять имя: из-за репутации найти противника им было непросто. Когда «Короны» как династия стали слишком знамениты, команда переименовалась в «Королей», а когда слава «Королей» сделалась слишком громкой, они превратились в «21-е», а затем обратно в «Короны» – когда про них забыли. Названия им были эдакой защитой свидетелей.

Роман, похоже, автобиографический. Марти еще ребенком был подающим – и преотличным – и однажды участвовал в бруклинской игре, приз за которую должна была вручать Шёрли Темпл. Пуэрториканцы и доминиканцы почему-то величали Марти «Ами» и присвоили ему титул «Гринго № 1», а отец лучшего друга Теда Джулиус – он же Джул, он же Джули – звался «Гринго № 2». Итого было всего двое гринго – № 1 и № 2. Ами и Джули. Теду показалось, что отец пишет слегка под влиянием махровых авторов нуара, которых предок обожал, как Тед помнил, еще с его детства, среди них – Реймонд Чэндлер и Дэшил Хэмметт. Тед улыбнулся и продолжил читать:

Человек-Двойномят ничего особенного не искал, не ощущал никакой нехватки perse. Но в это воскресенье что-то меня донимало – не владел ситуацией. Никак не мог добыть мяч на пластину. Прошел полные базы. Мой кетчер Рауль, здоровенный, ловкий пуэрториканский парняга с проворными ногами, мог отбить софтбол с 400 футов, а к черной магии моей белой руки относился почти религиозно. Рауль обращался с моей рукой как с отдельной от меня сущностью, словно она отыскала тело этого гринго благодаря какому-нибудь проклятью или ритуалу сантерии. И хотя он знал, что я владею испанским лишь в пределах начальной школы, считал, что рука моя двуязычная, и, когда вышел на поле разобраться, разговаривал с ней, а не со мной. Рауль нашептывал ей – сначала тихонько, воркуя, моля, уговаривая, а затем сурово и требовательно. Я отвел взгляд, едва ль не стесняясь этой любовной свары.

Пока Рауль секретничал с моей рукой, я смотрел по сторонам, праздно оглядывал трибуны. И увидел ее. Я узрел ее, и она, однажды увиденная, уже не могла сделаться незримой. Высокий бокал сервесы. Должно быть, латина, подумал я, и она мне улыбнулась. Я ощутил, что колени у меня подгибаются, а воздух из легких мчится прочь. Последний раз я чувствовал такое в старших классах. Человек-Двойномят никогда ее прежде не видел, но в тот краткий миг знал: до конца своих дней он увидит мало что кроме нее.

Рауль наконец оторвался от моей руки, глянул мне в глаза и сказал:

– Ами! Ами! Деляй эстрайки, гринго.

Ну я эстрайки и деляль. И всякий раз проверял, следит ли за мной с трибун Темная Дама. А между подачами пытался разглядеть, нет ли с ней кого. Не разобрать. Да и неважно. Улыбками мы обменивались все чаще, в ход пошли кивки и даже подмигивания.

– Хесус! Каброн! – проорал Рауль и швырнул кетчерскую перчатку оземь, потрясая от боли рукой. Так мощно я никогда не подавал – фуэго не хватало.

В тот день мы выиграли оба раза, на сумму в десять паршивых баксов на человека, и я придумал отговорку, чтобы поошиваться после игры, как бродяга, – я видел, что и она так же, на другом краю поля. Когда толпа хорошенько поредела, я подошел и представился. Она сказала, что ее звать Марией. Можно было догадаться. Спросил, не Хесусом ли именуют ее сына. Она сказала «си» и рассмеялась. То было как с первой рыбой, которой хватило смелости и мечты, – издавна она извлекала кислород из воды, отделяла молекулу О от Н₂, и вдруг выбросилась на сушу, а вокруг ничего, лишь чистый, чудовищный кислород, сама первозданная жизнь. Человек-рыба из сказки, наполовину в этом мире, наполовину в другом, счастливо паривший в когда-то убийственном воздухе. Остальные девять «Корон» чудесно исчезли, словно Восхищенные, и, пока солнце садилось, мои губы встретились с ее, и я обрел путь домой.

Тед уловил, что Марти с Марианой внизу завершают свои занятия йогой. Услышал «ом шанти шанти» и почти не усомнился, что «Бесплодную землю» они наизусть декламировать не будут. Прекращать читать Теду не хотелось. Взял тетрадь и отправился на улицу.

Он брел и читал на ходу, пока не оказался перед «Бруклинским джерком». Кивнул местным растаманам, купил привычный пакетик на пятак. Растаман по прозванию Вергилий присел рядом и сказал:

– Какая радость – внимать словам растамана. (Тед улыбнулся и кивнул, как неуклюжий бледнолицый в мире дредов.) Я и Я Верг. Зови меня так.

Тед собрался было сказать что-нибудь про Боба Марли или Хайле Селассие и Льва Иуды или что он тоже верит в траву как в святое причастие, но нечто во взгляде Вергилия намекнуло: можно не говорить ничего. На Западе невесть что раздули из общественных взаимодействий, подумал Тед, из приглашения к разговору дружественным взглядом, а вот, вероятно, еще более дружественный взгляд – приглашение быть и не говорить совсем ничего, просто сосуществовать по-человечески рядом – совершенно недооценен. Уважаю.

Вергилий потянулся к шерстяной шапке, хранившей его дреды, набитой до того плотно, что Верг смахивал, подумал Тед, на Великого Газу в поздние годы «Флинтстоунов» или на контейнер «Джиффи-Поп», который разнесло до предела. (Тед сделал себе мысленную пометку, что образы получились недурные, и понадеялся, что они ему когда-нибудь пригодятся.) Вергилий извлек косяк толщиной чуть ли не с гаванскую сигару – со кровище из личной заначки. О Бруклин, мой Бруклин. Тед подумал об Уитмене и Кастанеде, о словах Карлоса, что местная культура сделалась ограниченной и приниженной, а физическое странствие в зрелость посредством отваги и стойкости подменено фальшивым странст вием посредством наркотиков и грибов – не осталось пространства для полета: из-за вторжения на Запад и в Калифорнию вместо полета возник улет. В мире сделалось тесно, не повернуться, и люди обзавелись новыми территориями – в уме. Ментально расширили мучительную франшизу – кливлендские «Индейцы», атлантские «Смельчаки». Удивительный это был путь – и для меня, и для этой страны. Последняя граница. У себя в уме Тед, вместе с Уолтом Уитменом, бородатым бардом, проехался бруклинским перевозом на косяке размером чуть ли не с каноэ, напевая обо всем измельчавшем. У Берримена было 77 песен сновидений, на дворе – 1978 год: Тед добрался до конца стропы, брошенной Генри. Шел теперь в открытые воды, голова набита глянцевыми словесами великих. Безумным смешеньем старого в мир входило нечто новое.

День для витаний задался. Витавший юнец принялся ходить по касательной сразу во все стороны. Что-то рождалось. Каждая третья мысль Теда была о Мариане. И ладно. Как припев в песне. Хорошим куревом Вергилий поделился. Может, даже слишком. Тед сознавал, что для улета день что надо, что он всюду успеет, что у себя в голове сможет горы двигать. Что-то просилось родиться. Тед прямо-таки ощущал ментальные схватки. Откати камень. Стоя под горой, срежь ее ребром моей ладони, пел Джими. Дитя вуду. Великий Газу, Карлос Кастанеда, Уолт Уитмен, Марти Сплошелюбов и Джими Хендрикс толкались у Теда в уме – рвались посмотреть, возникло ли от их сотрудничества что-нибудь новое. Супергруппа. Как «Крим» или «Дерек и Домино». «Почему от любви печаль?» Клэптон – общий знаменатель супергруппы. Вольный стрелок пения, Сом Хантер сакса. Вот что такое писательство-то, подумал Тед: даешь Газу и Уолту потолкаться рядом с Джими, а Клэптону – попеть серенады Марти и Сому, а сам глядишь, не мелькнет ли искра, и в свете этих искр пробуешь увидеть новую мысль, новые края. Тед укурился в хлам.

– Я и Я Тед, – выговорил Тед наконец.

– Уважай себя. – Верг улыбнулся.

Вергилий с Тедом сидели на скамейке, скручивали, дули, ели куриный джерк, читали и уважали себя. Безупречный летний вечер.