20

Финальные результаты Теда Уильямза (1946)

Молодой отец сидит у больничной кровати младенца-сына. Может, они слишком затянули с походом к врачу. Взгляд врача, когда они прибыли, сообщил им это в точности. Мальчика подсоединили к трубкам, проводам и машинам, и он уже так долго и так надсадно плакал, что рот у него остался открытым, но больше ничего не было слышно. Ребенок кричал беззвучно. Словно был так далеко, что отец не мог его слышать, будто сын недосягаем, уже в другом измерении – уже в долине смертной тени. Отец осознал, что мысленно именует младенца «это», как вещь, и тем создает между ними расстояние. Нужно прекратить. «Это» – труп, а мальчик – все еще «он». От мук и ребенка отцу хотелось убить себя, выпрыгнуть из окна, выскочить из собственной шкуры. Невыносимо.

Маленькие легкие наполняла жидкость. Возможно, менингит. Придется делать пункцию. В позвоночник его сыночка воткнут иглу, шип – в корень его существования: в ребенка пырнут, вытянут из него жидкость, кровь жизни. И тогда отец убьет врача – за то, что его ребенку делают больно. Отец склонился к младенцу: от ребенка пахло болезнью. Отец не смог его защитить, а это единственная обязанность отца, и он ее не выполнил. Ему хотелось уйти и обо всем забыть. Начать заново. Встретить другую женщину, родить другого сына, сделать так, чтобы все это обернулось скверным сном. Уехать в другую страну, выучить другой язык, сменить имя.

Он прижал палец к крохотной ладошке мальчика. Та не откликнулась. Едва ли не первый инстинкт, какой есть у едва родившегося ребенка, – сжимать приложенный к его ладони палец: младенец словно говорит «да» самой жизни, «да, я держусь», «да, я схватился». Да, я вступлю в игру жизни. А сейчас – ничего. Отец склонился к маленькой головке. Холодная, влажная, липкая. Пух волос свалялся. Отец знал: там бес, пустил корни в легких. Отец знал. Дьявол вселился. Отец изгонит беса.

Отец заговорил с мальчиком, в мальчика, сквозь него – бесу: «Ты трус. Сучий потрох. Всю гордость растерял? Уничтожаешь младенца. Чего не идешь на честный бой? Считаешь себя убийцей? Иди в меня. Пидор. Хуесос. Нацист. Иди в меня». Отец теперь совсем близко от мальчика – он прижал губы к его рту.

Мать смотрела на него из другого угла палаты, слышала «пидор» и «хуесос» – и не понимала, что происходит. Она падала, кружась, в свою личную пропасть беспомощности. Уповала на науку, на врачей, а муж пусть уповает на гнев, заклинания и проклятья. Так они прикроют все тылы, заполнят пробелы. На это и нужны двое родителей. Отец раздвинул губы ребенка своими. Словно собрался отдать ему свой воздух, вздох жизни – искусственное дыхание рот в рот. Но отец не вдыхал и выдыхал – он высасывал. Высасывал отравленный воздух из легких мальчика в свои. Или так ему думалось. Так он себе мыслил.

Отец проглотил воздух и вновь присосался, глубоко, подержал этот воздух в себе, выдохнул и сказал: «Иди в меня, бес. Или в меня, поглядим, сумеешь ли ты убить мужчину. Ссыкло ты, слабак. Оставь ребенка, возьми меня, попробуй-ка одолеть мужчину, мудло ты сраное. Наци пидор хуесос».

Взгляд мальчика сосредоточился на отце, и отец вмиг осознал, что мальчик неверно понял оскорбления – подумал, что это его отец зовет слабым и никчемным. Пидором. Хуесосом. Сраным. Слова, пока неведомые, отложились в крохотном, гибком, восприимчивом уме, проникли в сердце и там преобразовались в чувство. Отпечатались в паспорте самого существа его. Отец постиг это – постиг, что они друг друга не поняли, но объясниться сейчас не мог. Ни сейчас, ни потом. Объяснить, что он смертно согрешил в дословесном мире и потому эта рана останется навеки неназываемой, неисцелимой. Что он обрек сына своего на целую жизнь в сомнении.

У отца не было времени сожалеть. Жизнь в сомнении – все-таки жизнь. Таковы условия сделки. С этой болью он мог жить дальше. Они оба могли жить дальше с этой болью. Жить – вот так. Времени не существовало. От врачей никакого проку. Отец открыл рот, в третий раз приложился к раскрытому рту сына и снова вдохнул в себя вирус, беса, глубоко. Почувствовал, как что-то мерзкое и мощное вошло в него – как дым древних ритуальных костров, что-то со вкусом смерти, отныне и вовек. Мальчик закрыл глаза и решил поверить в этого мужчину, во все, что этот мужчина думал и делал, благое и скверное. Мальчик выдохнул отцу в рот – глубоко, любовно, смиренно. Он – никчемное говно, зато он будет жить дальше. Будет жить. Он принял бой. Ладошка мальчика сомкнулась вокруг отцова пальца – накрепко.