“Богизабытые”
Эмер закрыла глаза и изо всех сил попыталась отключиться от нервных шумов. Позволила случайным звукам свиться в неопределенную океаническую волну – слуховой прием, подобный тому, как можно расфокусировать взгляд. Чернота и пустота успокаивали. Темнота – ничто, а ничто означает, что бояться нечего, как говорил ее отец. Ничто перед чем-то. Ничто перед чем-то и после чего-то. Ничто было до того, как возникло что-то, и будет ждать, когда что-то кончится. Из ничто в ничто приходим мы и уходим. Эмер вдохнула это.
Ничто казалось ей утешительным. Утешительным настолько, что Эмер открыла глаза.
Добрый вечер. Меня зовут Эмер Ганвейл, и сегодня вечером я хочу прочитать вам свою новую работу под названием “Богизабытые”. Не желая быть пристрастной, я, как историк, ставший романистом, склонна предложить вам контекст, поделиться картиной мира, какой располагала, когда бралась писать эту книгу. Все случилось в тот кошмарный год выборов, со всеми разговорами о мужчинах и их страхах перед женщинами, о смене караула и с настоящей желчностью относительно иммиграции, терроризма и строительства той дурацкой стены. Я глубоко размышляла об иммиграции бога или богов тех людей, из каких бы стран они ни приехали – из Мексики, Сирии, Нигера, неважно. И о том, что наш ксенофобный отклик на них оказался двойственным – на них как физических существ, которые теперь станут расходовать наши драгоценные ресурсы, и как на духовных-религиозных существ, которые истощат наш монотеистический иудео-христианский ресурс, – и я задумалась о волнах духовной иммиграции, которые мы пережили как нация иммигрантов, и не зажатие ли по какой-то невротической нужде в чистоте и порядке этот наш теперешний отклик – а не размах и приятие.
Моя мама любила собак. Но сильнее всего она обожала дворняг. Говорила, что они внутренне благодарнее всех, а благодарность – “королева всех чувств”. Главное же, говорила мама, что у псов смешанных кровей есть “дворняжья живость” – в смысле безудержного стремления расширять собачий генофонд. И я задумалась: в пору первой инкарнации “Ориндж Джулиуса”не лучше ли идеям, богам и духовному здоровью придерживаться того же закона дворняжей живости? В смысле, пусть победит лучшая женщина. Пусть лучшие идеи борются, трахаются и побеждают. Пусть выживают сильнейшие боги, и под сильнейшими я понимаю не самых могучих, а тех, которые помогают нам жить лучше всего и достигать полного и неоднозначного человеческого потенциала. Эта борьба – нравственное благо. Как писал Джон Милтон не один век назад в “Ареопагитике”: “Я не могу воздавать хвалу той трусливой монашеской добродетели, которая бежит от испытаний и воодушевления, никогда не идет открыто навстречу врагу”. Идеям полагается вступать в ту же дарвиновскую борьбу, что и всему остальному живому. Всем плескаться!
Но получается какая-то лекция, а я собиралась создать для всех вас нечто радостное – повесть. Отчасти летопись, отчасти “косматую собаку”или рыбацкую байку – рыбопись, если угодно. Вне всякого морализаторства, понимаете ли, хотела я написать нью-йоркский докунуар, какой переливается из черного в белый, а следом в полноцветный, стоит вам только сморгнуть.
Эмер глубоко вздохнула, открыла книгу, лежавшую перед ней. Начала читать из своего блистательного труда.
