День выпуска в школе Св. Маргариты был традиционно радостным событием, пусть его и переименовали в День продвижения по соображениям какой-то терминологической нейтральности, которых Эмер вспомнить не могла. Она так и не поспала. Всю ночь пила вино и строила козни с Мэй Вонг, а потом все утро пила кофе – для запаха изо рта чарующее сочетание. Смотрелась и смердела Эмер, как мокрое белье. В душ идти не хотелось, но она себя заставила.

Запрыгнула в подземку с еще не досохшими волосами и увидела, что последнее голосование в возобновленном конкурсе “Мисс Подземка” в конце недели. Задумалась о показателях опросов. Вспомнила разговор родителей – скорее, даже спор – во время каких-то президентских выборов, когда она была маленькой. Может, Буш/Дукакис? Она слышала, как мама все повторяла: “Но опросы говорят другое”. А отец отвечал: “Нахер опросы, нельзя доверять опросам!” Юную Эмер тревожило, что ее родители до странного предубеждены против проса и того, что о просе говорят.

Хан со стайкой других доставщиков-велосипедистов из “Царя драконов” сопроводил Эмер от ее остановки подземки до школы. Они остались болтаться, не привлекая к себе внимания, на задах школьного двора, закурили и смотрелись при этом и нелепо, и круто. Эмер прошла внутрь.

Пока Эмер прибирала свой кабинет перед летними каникулами – наносы, скопившиеся за год, огрызки карандашей, выброшенные распечатки заданий, – зашла повидаться Иззи. Эмер посвятила подругу в ключевые подробности, обойдя почти все, сообщила, что с Коном они больше встречаться не будут (по легенде, его звали Кен), и добавила вымышленные нюансы, чтобы вся байка получилась безупречной. Эмер удивилась, до чего легко она освоила полномасштабное вранье, – она даже предпочла считать это “сказительским даром”.

Иззи заявила, что общее правило таково: время, необходимое, чтобы пережить расставание, равно половине времени, проведенному вместе. Кон с Эмер пробыли вместе, может, дня два – или несколько недель, если брать в расчет время, которое Эмер провела, фантазируя о том, как они с Коном будут вместе, – а следовательно, постановила Иззи, почти наверняка, если применять ее незарегистрированную, непрофессиональную и не строгую математически “алгебру любви”, на то, чтобы Эмер выбросила Кона из головы, потребуется от пяти минут до десяти дней максимум.

Ко всей этой истории Иззи отнеслась оптимистически. Просто радовалась, что Эмер “прервала шнайд” и опять в полном боевом, – и все такое прочее, что люди говорят, когда удается переспать после непрухи. Иззи хотелось, чтобы Эмер считала Кона страховочным колесиком, а настоящий мужчина – он же велосипед – того и гляди вывернет из-за угла.

Иззи сводила Кона к обыденности, а Эмер от этого делалось все более одиноко. Надо как-то пережить этот день до конца, а потом – свобода на все лето. Через три месяца, соврала она Иззи, это все, как ей кажется, прояснится – вдали от школы, от Сидни, вдали даже от Нью-Йорка. Может, она уйдет. Может, поездит по Европе, пока еще не состарилась, напишет книгу. Отец будет скучать, но Эмер подумала, что он, вероятно, хочет ее отъезда, – будь отец помоложе, точно хотел бы. Эмер колебалась, какую версию отца следует прощупывать чутьем.

Когда Иззи ушла, Эмер села за стол и оглядела пустые стулья. Сказала последнее “прощай” своему учебному кабинету. Жила в ней эта сентиментальность – присваивать вещам чувства, и ей не хотелось, чтобы ее кабинету становилось одиноко. Она пообещала вернуться. Почувствовав, что кабинет как следует утешен, – это удалось довольно быстро, комнаты вполне привычны к тому, что их покидают, – Эмер откинулась на спинку стула и мысленно нашла лицам этого выпуска места за партами. То же ей удалось бы и для предыдущего выпуска, и для предпредыдущего – лет на пять назад, слой за слоем, лица детей нынешних и прежних, как в комбинированной фотографии, лица превращаются друг в друга, будто в старом видеоклипе Майкла Джексона “Черный или белый”, так? Где удивительно было не то, до чего разные там лица, как могло бы подуматься, а до чего похожие, какими бы яркими ни были перемены в цвете кожи и чертах. Словно бы и не надо менять слишком многое, чтобы лицо преображалось в другое лицо. Мы все выглядим похоже – мы похожи.

Эта похожесть, из года в год, изо дня в день, вдруг повисла на Эмер грузом и не освобождала, а, наоборот, заточала. Черное или белое, сегодня или пятнадцать лет назад, сейчас или тогда – разница состояла в уловке, в оптической иллюзии, истина – в одинаковости. Время, казалось, движется, но лишь вширь.

Эмер закрыла глаза и стала слушать тиканье часов; чары развеяла песенка Сидни, приближавшегося по коридору:

– Словами бессмертного Бэрри Манилоу, “кажется, все получилось”.

Глядя на Сидни, Эмер теперь видела Сида, а думая о Сиде, видела Сидни; это раздражало и тревожило.

– И на том спасибо, – отозвалась она.

– Вы с ним не виделись?

– Нет, – соврала Эмер.

– Он не пытался с вами связаться? – Сидни уселся.

– Нет, все кончено.

– Знаете, Эмер, я в раздумьях. – Именно это происходило и с ней, да. Кукольник ли она, а мир – у нее на лесках? Или же сама она марионетка, из-за лески в руке убежденная, что на деле это не так?

– Да, знаю. – Она расплывчато согласилась, чтобы не светить свои карты.

– Я и то, что я делаю, и что я есть. Я – директор этой школы, но я же и человек. Ваш начальник и ваш друг – по крайней мере, надеюсь, что так.

– Спасибо, Сидни, думаю, я понимаю.

– Предпочел бы, чтобы вы звали меня Сидом, почти двадцать лет уже знаемся. – Он рассмеялся. – Можно я вам доверюсь, Эмер, как вы доверяетесь мне?

– Вы не обязаны.

– Но мне кажется, что я владею вашей страшной тайной, и это дает мне власть над вами, которой я не хочу и которая меня не радует, и если бы я мог воздать вам той же мерой – своей тайной, мы бы могли выровнять положение.

– Это действительно разумно.

– Я тоже погряз в любви. – Батюшки-светы, вот на это Эмер не напрашивалась. – Более того – в любви, что о себе молчит. И я размышлял о любви – обо всех ее разновидностях, о любви, какую питаем мы к возлюбленному, и о любви ко Христу, и сейчас, говоря с вами как с другом, я раздумываю – похоже, мыслю вслух, – не все ли это часть одной и той же любви? Не вся ли любовь чиста? Не любовь ли разве связывает нас воедино? Не того, кого мы любим, а сам свирепый факт, что любим мы?

– Да, Сид, думаю, так оно и есть.

– Я провел свою жизнь – и не одну, такое ощущение, – отрицая то, что я есть. Этого ли желает Бог?

– Вряд ли, Сид.

– Не одну жизнь, дорогая моя. Вы понимаете, что я вам говорю – как друг, как мужчина?

– Не полностью, но достаточно.

– Мы все – двойники себя самих. Мы все населяем свое прозаическое пространство и пространство магическое – как проблесковый свет. Редко-редко эти пространства выстраиваются в ряд, и мы становимся единым существом. Вот как сейчас. Вы знаете, кто и что я такое?

Эмер предоставила этому вопросу упокоиться, как гальке, погрузившейся в воду. Она обратила лицо к Сидни – взгляд не отводила и не отступала.

– Вы – Сид.

– Тогда говорите со мной как с Сидом.

– Боязно.

– Как-нибудь сообразите.

– Кажется, сделка провалилась.

– Хотите передоговориться?

– Почему выбрали именно меня?

– Выбрали?

– Я не сделала ничего, чтобы это на себя навлечь.

– Конечно, сделали. Да и вообще, бездействие есть разновидность действия, и потому дерзну сказать, что куда ни кинь – всюду клин. Причинность – путь из никуда куда-то, и оно именуется “никуда”. Слыхали что-нибудь о покровительнице нашей школы святой Маргарите Антиохийской?

– Нет.

– Она приняла обет безбрачия, но ее вынудили выйти замуж за язычника. Ее обет ему пришелся не по вкусу, и он упек Маргариту в темницу. Сатана посетил ее там в обличье дракона и заглотил. С помощью нательного креста она продралась сквозь брюхо зверя наружу. Такая вот святая Маргарита. Черт, скучаю я по тем дням.

– Это был совет только что?

– Сам не уверен. Наши хозяева ограничивают нас. Вам не бывать священником, а мне – любовником. Слушайте, Эмер, если хотите о чем-то передоговориться, ради новых условий нужно что-то предложить взамен.

– Я как раз об этом и толкую.

– Что у нас есть?

– Может, я просто уволюсь. Может, предпочту жизнь без изъяна работе без изъяна.

– Не уверен, что увольнение – это вариант.

– А я, в свою очередь, не уверена, что без изъяна – вариант.

– Кажется, я не тяготею к нему, как и говорил, но, вероятно, могущества у вас больше, чем вы думаете, и, возможно, другая женщина не наделена могуществом, о котором заявляет. Кто знает, может, это у нее одна болтовня.

– Кто знает, может, и у вас.

Сидни улыбнулся и встал.

– Что ж, это ставка, которую вам предстоит поневоле принять, судя по всему.

Они уставились друг на друга. Эмер хотелось завопить. Хотелось, чтобы кто-нибудь поговорил с ней начистоту – или хотя бы сказал, с какой нечистью она имеет дело. Наконец она заговорила:

– Неужели нет такого, что я могла бы вам дать, и вы бы за это оставили меня в покое?

Сидни этот вопрос, кажется, расстроил, если не ранил.

– Может, и есть, хотя, по-моему, я выразился ясно. У школ есть правила. Подчинение этим правилам – оплата нашего долга перед будущим. К слову сказать, поздравляю с очередным годом, прожитым по всем статьям, – грудь колесом, зубы в ряд, Эмер, – все как оно есть. Еще одна ложь, которую мы скармливаем детям: разум поможет им в жизни.

И Сидни разразился смехом до того жутким, пренебрежительным, печальным и попросту странным, что Эмер слегка отшатнулась. Едва ли не минуту ему не удавалось взять себя в руки.

– Ладно, пошли выпустим этих спиногрызов и никакого ада, что их ждет, им не покажем. Грудь колесом, зубы в ряд.

Эмер выпрямила спину.

– Грудь колесом, зубы в ряд, – прошипела она в ответ начальнику сквозь стиснутые зубы. – Разумеется, но, Сидни, сначала я хочу познакомить вас кое с кем, кто понимает двойственную природу и срал с высокой горки на все это. – Эмер крикнула в безмолвный коридор: – Мэй?

Стук шпилек запрыгал отголосками по линолеуму, как царственные фанфары, и в дверях возникла Мэй Вонг.

– Давайте-ка вы потолкуете вдвоем, – сказала Эмер.