Эмер проснулась в одиночестве. Приподнялась на локте, прислушалась, в квартире ли все еще Кон. Тишина. Видимо, вернулся домой к Маме. Такова действительность. Уже действительность – на ходу подметки срезает с грёзы. Подумалось, что вот так выглядит монтаж в старых фильмах той эпохи, когда не все можно было показать на экране. Пара целуется, закрывается дверь, поезд влетает в тоннель, затемнение, встает солнце, девушка просыпается, мужчины уже нет, ее добродетель навеки поругана. Лучшие фрагменты происходят за кулисами, зато свежи на экране сознания Эмер.

Она отправилась к холодильнику – добыть себе мороженое apre`s секса. О да, она теперь “один сплошной декаданс”. В холодильнике нашелся кусок лососины, и Эмер – вот же ответственная девочка – закинулась белком перед десертом. Открыла на компьютере “Богизабытые” и принялась писать о случившемся. Ну или собиралась. Пальцы зажили своей жизнью, и Эмер лишь наблюдала, как они печатают, из некоей точки у себя над головой, позволяя вольным ассоциациям порхать; сумасбродные слова появлялись на экране, словно это речевая гелиевая лампа. И так – до глубокой ночи, пока Эмер не вывел из транса вороний грай.

Эмер развернулась к подоконнику и увидела Корвуса; он что-то держал в клюве. Черная птица выронила это что-то и улетела. Эмер подошла к окну и в лунном свете разглядела то ли мышонка (крысенка?!), то ли бельчонка, окровавленного, крошечного, жутко израненного, – он возился, безнадежно искалеченный: голова свернута, шея надломана. Эмер подобрала несчастное создание, малюсенькое сердце колотилось о хрупкие ребра в чуть ли не прозрачной груди. Бельчонок, теперь уж Эмер разглядела. Чудесное творение в миниатюре.

Не выживет. Мучается. Эмер знала, что это благодарственный привет от Корвуса, но привет мерзкий и печальный, к тому же Эмер волей-неволей сочла его дурным знаком. Припомнила свои изыскания о значении белок и воронов, но от полнокровного сострадания к умирающему “шушшеству” (так ее отец называл бы этого зверька – на ирландский манер) у нее заперло и ассоциативную, и всякую прочую память.

Собралась было взять зверюшку в ладони, сгонять в туалет и смыть ее там в унитаз, но медлила добавлять к краткому пребыванию этого бедолаги на планете еще и утопление. Может, просто выбросить в окно? А если не погибнет и продолжит страдать еще пуще? Эмер извинилась перед новорожденным – его черты были одновременно и необычайно просты, и утонченны, если приглядеться. Ну и лапка, ну и глазок. Розоватые глазки едва открыты, а вскоре закроются навсегда. Эмер поцеловала эту крошечную окровавленную мордочку, уложила разбитое тельце на пол, надела на правую ногу кед и раздавила череп зверька подошвой, кровь из мозга брызнула по дереву зловещей каллиграфией, и Эмер воскликнула сквозь стиснутые зубы:

– Прости-прости-прости!

Подобрала тушку, уверилась, что зверек мертв, и лишь затем смыла его в унитаз. Вытерла оставшееся на полу пятно. Отправилась обратно в столовый уголок, села и истерически зарыдала.

Как долго проплакала, она не знала, но тут в дверь постучали. 2:45 пополуночи. Она машинально выкрикнула: “Кон?” – и пошла открывать, да только, как уже случилось однажды то ли во сне у нее, то ли в другой жизни, за дверью обнаружился крошка консьерж.