Прошло несколько тихих дней, но Эмер теперь наполовину ждала, а наполовину страшилась встречи с Коном в подземке. Знала, что зря она расчесывает эту болячку, трет лампу, открывает ящик. Держала для Кона место своим вариантом мужской растопырки – женской нараспашкой. Эмер оказалась в авангарде этого пока еще широко не признанного явления. А потому почти совсем не удивилась, когда на Пятидесятой улице возник Кон и встал над ней. Сомкнула колени, он сел рядом. Эмер обнародовала вердикт:

– У тебя три остановки, говори.

– Погоди, дай я включу себе телесуфлера, чтобы с текста не сбиваться.

– Смешно. Трата времени, но смешно. – Она почувствовала себя в некоей роли – что-то вроде лихого лучшего друга. И в этой роли она себе нравилась.

– Ладно. Мы никогда не встречались. Никогда. Я не знал, кто ты.

– Верю. От этого не легче.

– Чуток легче все же.

– Это делает нашу ошибку нравственно оправданной, чего о текущем моменте я сказать не могу совсем.

– Мы с Мамой не женаты. Когда-то встречались. Вместе не были года три.

– Херня.

– Не херня.

Поезд остановился на Шестьдесят шестой улице, люди выбрались вон, стало тише.

– Но вы с ней живете?

– Да, мы с ней живем. Но как отдельные… сущности. Она спит в одной комнате, я в другой.

Эмер хотелось в это верить. Но проще было бы, если бы Кон нес херню. Эмер пока не понимала.

– Чего вы тогда вместе?

– Это долгая история.

– Какая жалость, впереди всего две остановки.

– Слишком это сложно, чтобы сейчас рассказывать.

– А ты попробуй.

– Она очень состоятельная, деньги – из ее семьи, это семья очень старомодных африканцев. Но я им, в общем, нравлюсь. Я им нравлюсь с ней. Она боится, что деньги уйдут, если уйду я.

– Эти деньги ты тоже тратишь?

– Да, как-то так.

– Очаровательно.

– Эмер, я просил меня отпустить. Я привел все доводы, но она не позволяет.

– “Не позволяет”?

– Она из очень влиятельного клана. Клянусь, это не бред. Оно так ощущается.

– Как бы то ни было. Ты утверждаешь, у вас “уговор”.

– Что-то в этом роде.

– “Что-то в этом роде” означает, что есть один уговор для тебя и другой – для нее?

– Нет. Мы в режиме “кто во что горазд”.

– Тебе такой режим нравится?

– Это режим, в котором я нахожусь.

– Ты, значит, пассивный, жертва непыльных обстоятельств?

– Мне нравится считать себя не пассивным, мне нравится считать это все запутанным.

– Есть разница между “нравится считать” и просто “считать”?

– Мне нравится так считать. – Он улыбнулся, довольный собой.

Станция “Семьдесят девятая улица” возникла, и ее проехали. Они сидели молча, двери открылись и закрылись на “Восемьдесят шестой улице”, а это означало, что сегодня вечером Эмер своего отца не навестит. Каждый предпринятый шажок, каждый миг отсрочки она понимала, куда катится, но сказала себе, что способна остановиться в любую минуту, что у нее всегда будет возможность сорвать аварийный тормоз. Ничего дурного она не сделала. Они ничего дурного не сделали. Он милый парень. Она милая девушка. Эмер потянулась к его руке.

– Господи, – произнесла она.

– Что?

– Когда я к тебе прикасаюсь. Оно вот так. Как наркотик.

– Ты прямо как моя ирландская бабушка.

– Гадость какая.

– Не в этом смысле – она мне когда-то говорила, что я красавчик, сама знаешь этих бабушек, она говорила, что я из ганкан.

– Я вообще-то знаю, кто это.

– Да? И кто?

– Поцелуй меня.

Он поцеловал. Она ощутила, как дурман втекает в нее через их общую с Коном слюну. На следующей станции ей выходить.

– Почему я? – спросила она его напрямик. – Из всех женщин Нью-Йорка, из всех женщин в подземке ты выбираешь тридцативосьмилетнюю учительницу начальных классов. Это скверный телесценарий.

– Ну, я снимался в “Больнице”. В арке на три эпизода.

– Чтоб я больше этого не слышала.

– Может, ты себя не видишь так, как тебя вижу я.

– Да?

– Может, ты – моя ганкана.

– Мы – ганканы друг для дружки?

– Конечно. Очень похоже на то, что в народе называется химией. Химия в квадрате. Просто.

– Оно не так устроено. Не бывает женщин ганкан.

– Почему? А как же суккубы или Лилит? Я слыхал о таких. Мы разве сами не можем правила выдумывать?

– Нет, – ответила она. – Слишком много есть причин, почему это ужасная мысль, и надземная херня под названием “приличное общество” – лишь начало списка этих причин. Моя жизнь… видала я такие грёзы и в сделки вступала… и к тому же я в опасности.

– Мы все заключали паршивые сделки. Жизнь трудна.

– Ты не понимаешь. На некотором глубинном уровне нравственности, воли Божьей – или воли богов, – мне нельзя с тобой видеться. Конкретно с тобой.

– По-моему, ты драматизируешь. Самую малость. – Он улыбнулся.

– Пощупай мне голову. – Эмер взяла его руку и провела пальцами по шраму, где когда-то ей удалили опухоль. – У меня была опухоль.

– Бедная.

– Нет, тсс. Не надо. Давным-давно у меня была опухоль, от нее случались видения, теперь все в порядке, но я по-прежнему ведьма, у меня все еще случаются грёзы от этой призрачной опухоли – призрачные грёзы. И я не чокнутая.

– Я так и не думаю.

– Ты не просто так это говоришь? Может, тебе хочется сойти с этого поезда, прежде чем мы докатимся до Психтауна?

– Нет, вряд ли.

– Так, значит, мои видения – видения ли они, или действительность, или грёзы – для тебя не значимы?

– Может, и значимы.

– Может, и значимы, тут ты прав, ладно. Но эти видения показывают мир, – мир, в котором есть правила, и эти правила гласят, что свои правила так вот запросто придумывать нельзя. Иначе тут-то общество и рушится, разверзается ад и воцаряется хаос.

– Коты и псы живут бок о бок?

– Что?

– Билл Мюррей? “Тутси”? Теряюсь.

Она почувствовала, что должна выдать ему тайну. Он заслужил – или же она заслужила произнести это вслух, сказать ему.

– Кажется, ты поэт и только начинаешь это понимать, – произнес он.

– Спасибо.

– Может, нам удастся посотрудничать.

Эмер уже пресытилась этим трепом, но ей вместе с тем казалось, что она даже не пригубила сладость этого знакомого чужака. Расправила плечи.

– Ага, а давай-ка пойдем домой да посотрудничаем, – произнесла она, – сейчас же.

Она все еще могла сорвать аварийный тормоз. Конечно же, могла.