До Ямайки они не поехали. Вернулись в квартиру к Эмер. Пока они шли по улице к ней домой, взявшись за руки, она была убеждена, что выполняет повеление некоего незримого кукольника, но в то же время никогда прежде не чувствовала себя такой шальной, такой наполненной собственной свободной волей. Эксгибиционисткой она по натуре не была, и школьный пыл этой авантюры, которую она начала в поезде “Эф”, ее смутил. Домой с этим мужчиной она явилась счастливая. Папа все еще держал вахту и одарил Эмер взглядом нешуточного гаитянского осуждения, который Эмер расшифровала так: “Двое мужчин за один день?” Подумаешь, она взрослая женщина, и он не ее папа.

Вот это ощущение, что они сейчас одновременно и от мира и не от мира сего, одновременно и люди свободной воли, и пешки, придало ночи сверхъестественное свойство: привычные правила отменены. Никаких разговоров о контроле зачатия. Или о болезнях. Они бросились друг на дружку, не успела дверь за ними затвориться.

Ладонь Кона легла на колено Эмер и пустилась в неспешный, игривый путь к бедру и выше, Эмер размахивала руками и пыталась нащупать выключатель у себя за спиной, чтобы они невесть чем занялись в темноте. Кон поймал ее руку на выключателе, накрыл своей и включил свет обратно. Она смотрела на него. Он улыбался.

– Мне за сорок, – сказала она и выключила свет.

Другой рукой он уже ласкал ее между ног. Она вся намокла, до полной неловкости, и задумалась, с чего ей вообще стесняться страсти, ее материального подтверждения, и что это за мир такой, в котором это хотелось бы скрывать? Ее разум уже улетал отсюда. Его губы изгоняли любые мысли. Эмер представилась мочалка на черной меловой доске, как она вытирает все начисто. Губы Кона – такой вот научно-фантастический прибор, как в “Людях в черном”, который делает так, чтобы ты обо всем забыл. Уж если его губы на такое способны, задумалась она, что же умеют остальные части его тела? Он вновь поцеловал ее, и она перестала задумываться. Пальцы Кона медлили вверху между ее бедер, гостеприимно скользких.

– Неловко, – сказала она.

Он вновь включил свет.

– За что?

– Просто так.

– Тебе неловко за то, что завелась?

– Видимо.

Он взял ее руку и прижал к красноречивому бугру у себя на штанах.

– Видимо, мне тоже неловко. – Он улыбнулся.

От желания и предвкушения у нее закружилась голова.

– Ох, батюшки, вот те на, тебе-то и впрямь неловко.

– Не уверен, что мне вообще когда-либо бывало так неловко.

– Экий ты неловкий парень.

Теперь уже он выключил свет.

– Спасибо, – сказала она. – Мне за сорок.

– Я уже понял. Мне тоже. Тебе сорок с чем?

– Тридцать восемь.

– Едва-едва за сорок.

– Давай оставим эту тему?

– Можешь оставаться тридцативосьмилетней сколько влезет.

Его рот вновь нашел ее губы. Она ощутила, как раскрывается во тьме навстречу некоей синестезии: не совсем осознавала, где заканчиваются ее губы и начинаются его, что тут его тело, его удовольствие, а что – ее. Все казалось всеблагим безумием, сном наяву.

Снимая платье с ее плеч, он стряс ткань вниз по ее телу, а не стянул через голову, для этого ему пришлось преклонить колени, а когда платье пало грудой к ее ногам, он остался стоять на коленях.

Ей сделалось одиноко – пока его губы не соприкоснулись тихонько с ее животом, руки не взяли за задницу и не потянули трусики вниз, туда же, где легло платье, – к ее ногам, в накопление доказательств, как пророчество.

Эмер прикинула, достаточно ли она занималась последнее время физкультурой, но тут же велела себе заткнуться и получать удовольствие. Язык Кона затрепетал у ее пупа, приятно, пусть Эмер и забеспокоилась, не свалялся ли там пух; впрочем, не успела она пошутить, Кон продолжил путь на юг, до последней станции на этой ветке. Он стоял на коленях перед ней, словно она – некая богиня, и от молитвы его языка она ощущала себя божественной. Как же давно этого не было, как же, нахер, давно. Эмер чуть не плакала.

– О боже, – произнесла она, – о боже.

Не сейчас. Нельзя поддаваться пока. Она опять включила свет. Он прервал молитву на миг и поднял взгляд. В его глазах она увидела, что он полностью осознает потешность своего положения у ее ног, и оценила это по достоинству.

– Неловко, – повторила она.

– Я знаю, – пробормотал он, – мы это уже обсудили.

– Просто хотела глянуть, как ты смотришься с бородой. – Тут они оба расхохотались.

Смеясь, он встал и снял рубашку. Она с облегчением увидела, что и он не в лучшей форме. Жирным не был, но и к спортзальным нарциссам не относился.

– Разглядываешь тупак-Шакур? – уточнил он.

– Няма-няма, – отозвалась она.

– Няма-няма?

– Понятия не имею, откуда это взялось. Кажется, моя мама так говорила, когда на экране возникал капитан Кёрк из старого “Звездного пути”.

– Вот это, – рявкнул он, подражая знаменитому отрывистому, дерганому стилю речи Уильяма Шетнера, – самое. Сексуальное. Из всего. Что я. Когда-нибудь… слышал. – Он вновь поцеловал ее – глубоко и тщательно, и Эмер показалось, что у нее сейчас вскроется голова. У квартиры снесло крышу, и стало видно звезды. Одним движением он снял штаны и трусы.

– Ловко, – сказала она.

– Дома репетирую.

– Устраивайся поудобнее.

– С удовольствием.

Эмер подумалось, что они прямо-таки комический тандем, но не понимала, кто из них пишет текст. И к тому же они словно менялись ролями: в одном скетче он был простаком, она – паяцем, а следом наоборот. От этого голова шла кру́гом и сбивало с ног – так, что лучше не бывает. Он потянулся выключить ради нее свет, и на этот раз уже поменялись ролями: она его остановила. Член у Кона полностью встал, красивый, настойчивый, он вроде как показывал на что-то интересное в небе. Эмер взялась за него – будто пожимая руку чужаку. Приятно познакомиться, любезный сударь.

Ей вспомнилось занятие в колледже, и не какое-нибудь, а по Милтону и его искушению Евы в “Потерянном рае”. Что ж, не слишком-то и странно, если вдуматься. А еще она вспомнила, что искушение Евы змием началось с его языка, со слов, и далее установилась непрерывная связь, сперва речевая, а затем половая. Именно связь привела к падению Евы, она ее сделала человеком. Связь. И Эмер этой ночью вновь проходила путь к человечности.

– Мне пока надоело болтать, – сказала она. – Веди меня в постель.

Ему хватило мужества сделать, как велено.

Так закончилась речевая часть программы того вечера. Оттуда и далее связь сделалась физической и безмолвной, пусть и перемежавшейся многими стонами. Любовью они занимались, как давно женатая пара, по-прежнему влюбленная. Словно это старая импровизация. Пылкая, но умелая. То, что было правдой в первом поцелуе, оказалось правдой во всем том, как они касались друг дружки, будто оба поднаторели во взаимном искусстве. Как такое возможно? Эмер бросила задавать вопросы: ответы, пусть и зачаточные, были очевидны, и она той ночью с удовольствием оставила их непроизнесенными.

Когда все у них завершилось, Эмер все еще не насытилась, но хотела поспать. Спать с ним она боялась, боялась, что тело ее станет исторгать звуки и запахи, пока она без сознания, и его это отвратит. Хотелось уйти в некий глухой биологический отказ. Он сказал:

– Я плохо засыпаю.

– А я нет. И снятся мне безумные сны.

– Хочешь, я останусь?

– А ты хочешь остаться?

– Конечно.

Оба опасались показаться другому оскорбительными – близость их случилась так быстро и яростно, что ощущалась едва ли не стыдной и неожиданной, а значит – подозрительной. Эмер осознала, что хочет либо чтобы он остался навсегда, либо чтобы убрался немедленно, и ни ту ни другую мысль она не собиралась произносить вслух никогда.

– Можешь сделать одолжение, раз так? – спросил он.

– Наверное.

– Можешь меня убаюкать?

– Убаюкать?

– Оно помогает.

– Я толком песен-то не знаю.

– Не знаешь песен? Не может такого быть. Нет таких людей, кто не знает песен.

– Знаю “Кашмир”, на уке.

– Зеппелиновский “Кашмир”? А я-то тебя определил как девушку-“депешистку”.

– У меня отец любил “Зеппелин”.

– На укулеле? Это прямо из ночных кошмаров материал. Может, есть еще что-нибудь?

Она встала за инструментом. Он отшатнулся в деланом ужасе. Эмер сыграла фрагмент из “Иммигрантской песни” “Зеппелина”:

– А-а, а! А-а, а! Мы из краев, где снег и лед… Где полуночный свет, где родник жаркий бьет…

– Ух ты, это же…

– Изумительно?

– Само собой, но к тому же…

– Обалденно?

– Вот-вот, именно.

– Тебе оно невыносимо.

– Нет, не невыносимо, ты – мечта любого мужика: девчонка любит “Зеппелин”, играет на уке… Я просто в полном ужасе от этого.

– Погоди. Я поняла. – Она переставила пальцы на грифе и принялась петь ему “Песенку гласных”. – Это я пою своим деткам, когда учу их читать. Сама сочинила. “А-Э-И-О-У”. – Она потренькала на уке. Веки у Кона потяжелели.

– Чудесно, – вымолвил он. – Не останавливайся. Это хит. Идеально. Круть.

– А-Э-И-О-У… А-Э-И-О-У… Повторяем гласные, повторяем гласные.

И вот уж мужчина в ее постели, знакомый чужак, с которым она только что занималась любовью, уснул.