Прошла пара недель, Корвус рос и, судя по всему, благоденствовал. Эмер уже не надо было срыгивать для него, он ел кашицу из семян и ягод, которую она месила ему в блендере. Как-то раз в четверг Эмер вызвали на подмену в шестом классе, на урок английского. Это был класс Иззи, она вела его в довесок к своим обязанностям школьного психолога. Иззи захворала и позвонила Эмер – выпросить одолжение. И пока нянечка стерегла ее младшеклассников, Эмер пасла детей постарше.

Им дали задание сочинить письмо от одного персонажа “Ромео и Джульетты” другому. Хорошая затея – дать персонажам второго плана слово, плотность и трехмерность, каких им обычно не доставалось в ходе истории; чем-то подобным руководствовался Стоппард, сочиняя пьесу “Розенкранц и Гильденстерн мертвы” – что у пешек тоже есть мечты и страхи, как и у ладей и слонов, королев и королей. Иззи – смышленая учительница.

Одна ученица прочла письмо, адресованное Кормилицей Аптекарю, позаботившись дать героям имена – Мэри и Стив; то был обширный аптечный заказ, написанный шекспировским языком XVI века в форме потока сознания, сопровождавшийся жалобами на больные ноги. Весь текст был украшен сокращениями, какими щедро наделила язык СМС-переписка: “О, лают мои псы, емж (Стив-о!)… тритоны твои как? Свежи ли? Моя хозяйка ща вся на ССЛ и СУВО, но все же отложи тритоньих глаз четыре дсвд”.

Далее пришел черед следующей депеши, встал мальчик с задней парты, сама невинность и серьезность, и объявил, что прочтет письмо Меркуцио. Эмер кивнула. Ей не чужда была всеобщая любовь к остроумному Меркуцио, свойственная всем, кто выбрал английский своей специальностью, она жалела, что этот герой не дожил до времен, когда ему выделят собственное средство самовыражения. В том, как Шекспир подробно проработал второстепенного персонажа, который умирает так скоро, Эмер видела едва ли не глубочайшую мудрость всей пьесы, – да во всем шекспировском наследии в самом деле: лучшие и умнейшие совсем не всегда дозревают до полного величия, есть случайная трагедия и случайный рок, а самого смышленого, потешного и находчивого персонажа во всей пьесе – и, если взять шире, на всем белом свете – могут убить в ходе дурацкой семейной ссоры, затеянной парой бестолковых похотливых подростков.

Такова сокровенная и сокрушительная правда: не только хорошие люди умирают молодыми, но и лучшие, умнейшие, храбрейшие, ярчайшие. Эмер понадеялась, что выданное школьникам задание позволит им коснуться этих тем, и тут мальчик объявил, что письмо будет “от Меркуцио его кузену Фелляцио”.

Удар оказался настолько неожиданным, что Эмер по-тюленьи тявкнула смехом и разразилась судорожным хихиканьем. Прошло секунд десять, не меньше, прежде чем ей удалось расслабить диафрагму и осторожно перевести дух, и это, увы, породило новый приступ хохота. Сквозь слезы оглядела она класс, который по большей части оторопел от ее веселья, мальчик же шутить, очевидно, не планировал и, более того, вид имел слегка обиженный.

– Мне заново начать? – спросил он. – Это письмо, написанное Меркуцио его кузену Фелляцио…

– Нет! Заново не надо! – удалось выкрикнуть Эмер. – Хорошо, хорошо, продолжай оттуда, где остановился…

Мальчик сглотнул, растерянно сморгнул, откашлялся.

– Ладно… “Дражайший Фелляцио”…

Эмер буквально сложилась пополам. На этот раз, впрочем, смешным ей показалось слово “дражайший”.

– Подожди, остановись, пожалуйста… ох батюшки, время-то бежит… – До конца урока оставалось целых двадцать минут. – А давайте остаток урока посвятим самостоятельной работе, ладно? Сегодняшнее домашнее задание поделаем. – Ей удалось добраться до двери и выйти в коридор, где она смогла позволить себе еще парочку припадков смеха. В некотором смысле она навеки останется пятилетним ребенком. Иисусе. Подумала, что опять будет хохотать, когда возьмется пересказывать эту историю Иззи.

Эмер встрепенулась: по коридору до нее донеслась тяжкая поступь, и показалось не самое долгожданное лицо Сидни Кротти, коротышки-директора школы Св. Маргариты. Грохот, предварявший появление Сидни, происходил от тяжелых фликов на обуви директора – таков был давний секрет Полишинеля и повод для постоянных шуток всей школы. К четвертому классу большинство детей разговаривали с директором глаза в глаза. Ни единая живая душа ни разу не видела Сидни босиком или не обутым в тяжелые черные туфли с двухдюймовыми каблуками и трехдюймовыми платформами.

Сидни был священником-иезуитом карманного размера, благодаря Сидни школа преобразилась из строго католической в подготовительную для Лиги Плюща. Еще до изобретения видеокамер на мобильных телефонах – уж во всяком случае до середины 70-х – Сидни, вопреки росту, прославился тем, что, бывало, точным левым хуком валил с ног прогульщиков старшеклассников – и не раз. Репутация у него была “до последнего фунта лютейшего католика во всем Нижнем Ист-Сайде”. Казалось, этот человек способен драться, как дикий зверь, терзать когтями и кусаться, и, чтобы остановить, его придется убить, а если убить его, он, погибая, найдет способ вцепиться в тебя зубами, чтоб ты в конце концов испустил дух, утомившись таскать на себе мертвого священника.

Те “старые добрые времена”, как он их именовал, когда за непослушание ребенку можно было отвесить оплеуху и мир бы не рухнул, давно прошли, но в Сидни Кротти по-прежнему оставалась эта пылкая, праведная ожесточенность, эра политкорректности и просвещенной педагогики связала его по рукам и ногам, однако скрытая в нем свирепость находила выход в красочном словаре и отточенной пассивной агрессии.

Школа Св. Маргариты, даже находясь в Гринвич-Виллидж, сумела пересидеть 60-е в сторонке: мальчики ходили с короткими стрижками, девочки – в блеклых бурых свитерах. Однако Деревня стала иной, ее заполонили богатенькие, банкиры и ковбои хеджевых фондов разогнали отсюда геев и художников, тут-то изменились и задачи и положение школы. За этой сомнительной переменой власти Сидни наблюдал с привычной цепкостью, с чарующим видом изумления и растерянности, какая скрывалась под свирепостью терьера, присущей директору-коротышке. Ноги этой школы, сменив “кеды” на “коул-хааны”, обрели крепкую опору в новом городе – ноги на высоких каблуках, с толстыми фликами, шестого мальчишеского размера.

– Вот вы где – шастаете по средней школе. Можно вас на пару слов?

– Конечно. Здесь или?..

– Здесь годится. Вы плакали? – Сидни извлек из кармана пиджака носовой платок и предложил Эмер. Он до сих пор не расстался с нагрудным платочком, одежду ему шили на заказ – приходилось. Эмер никогда не видела его одетым свободно, однако подумывала, что он мог бы закупаться в детском “Гэпе” или претендовать на любой наряд из оставшихся после Принса. Промокнула глаза платком.

– Спасибо. Это один ученик, о боже, до чего же смешно было. В самый нерв попал.

– Сразу к делу… Я тут разбирался с родителями на этой неделе – две последние недели, вообще-то, – с родителями из вашего класса, по обе стороны культурной войны, скажу я вам. Невелика беда, но, думаю, вам надо быть в курсе. Да, мы школа либеральная, да, большинство наших родителей в узел готовы завязаться, лишь бы обойти любой намек на расизм в своей речи, с одной стороны, и на связи с христианскими правыми – с другой.

– Не улавливаю.

– Это все предисловие, ну? Мне птичка насвистела: вы пару недель назад угощали детей арбузом, верно?

– Может быть, не помню… Я иногда приношу детям арбуз. Им нравится.

– Зато не нравится родителям.

– С какого перепугу, Сидни? Из-за сахара?

– Сахара? Ха, нет, не из-за сахара. Афроамериканский мальчик Обама Йоханссон, ну, не сам он, а его мать – белая мать – сказала, что из-за этого арбуза им с сыном было неуютно, а потому не могли бы вы предлагать детям какой-нибудь менее оскорбительный фрукт.

– Менее оскорбительный фрукт?

– Да, менее оскорбительный фрукт. Это я цитирую. Или угощение.

– Что такое “менее оскорбительное угощение”? Вряд ли банан, думаю я. Слишком цисгендерный фрукт.

– Банан, по-моему, годится. Если он не слишком большой. Людям рядом с такими неуютно.

– Никаких цельнозерновых крекеров – от крекеров белым детям неуютно. Никакого белого хлеба – белый хлеб и впрямь херня какая-то.

– Со мной-то чего воевать?

– Я понимаю, Сидни, простите меня. Не завидую вашему положению. Это вся суть претензии? Исключить арбуз?

– Вы рассказывали детям историю, которую можно толковать как аргумент против дарвинизма?

– Дарвинизма? Вряд ли.

– Может, толковать в пользу креационизма? Какую-то, прости господи, индейскую байку?

– О боже, ну да, наверное, сказку про Радужного Ворона.

– Ладно, короче, кое-кто из родителей в итоге встал на уши: вы, мол, впариваете креационизм юным душам и умам их привилегированного потомства.

– Я перечитаю еще раз, но такое там вряд ли найдется.

– Мать Молли Хэгер до печенок меня достала через задницу: мы вольны преподавать индейские мифы о творении, если столько же времени уделим Книге Бытия и какой-то индуистской хрени. Наша образовательная программа, как вам известно, – постхристиански христианская, но неакцентированная. Пусть мы слегка и тяготеем к нашей Библии, но блюдем разделение между церковью и программой преподавания, и нам нельзя попадаться на подаче никакой одной системы верований в ущерб другой. Все есть сказка, помещенная в свой дефаллоцентричный социополитический контекст. – Тон у него был до того лукавый, что Эмер не могла разобрать, действительно ли он верит в то, что говорит, верит отчасти или же просто издевается над всей этой чепухой.

Эмер начала оправдываться:

– Я подала это как сказку. Черт бы драл, я и не подавала ее – просто прочитала как упражнение для воображения, а не объявила научным фактом.

– Какого же хера с предупреждением о триггере?

– Я забыла предупредить о триггере.

– Забывать предупреждать о триггере нельзя. (Внимание, триггер) блядское предупреждение о триггере – это наша (внимание, триггер) блядская гарантия (внимание, триггер) блядской безопасности. Я эту (внимание, триггер) ебанину на дух не выношу, как и вы, но я (микроагрессия), убиться об стенку, вынужден заниматься подобными вещами. – После этого виртуозного пассажа он слегка поклонился.

Временами Эмер обожала Сидни. Он ее пугал, но она его обожала. Сидни развернулся и явил Эмер вид на собственный зад.

– Желаете сами поговорить с миссис Хэгер? Загляните, я уверен, у нее оттуда голова торчит. Поздоровайтесь с миссис Хэгер. Вам доводилось видеть БАСП средних лет, обитающую у вас в заднице?

– В вашей (внимание, триггер) заднице?

– В моей (внимание, триггер) заднице.

– Не возьмусь такое утверждать, Сидни. – Эмер машинально потрогала шрам на черепе.

Посреди всего этого до нее дошло, что Сидни – прототип крошки консьержа из ее снов, которого, сообразила она, звали Сидом. Поняв это, она выпала из разговора и сказала прямо-таки вслух:

– Вы Сид. Вы ши!

Сидни отступил назад, кивнул и произнес:

– Что?

– Ничего. Просто вспомнила кое-что.

– Вы вспомнили мое имя.

– Неважно, Сид, я просто задумалась.

Они уставились друг на друга. Эмер показалось, что она дерзит Сидни, хоть и не намеревалась.

– Мне тут сон приснился.

– Я вам снюсь?

– Вы были в моем сне.

Эмер вдруг поняла, что ей лучше бы очень тщательно выбирать слова. Сидни примолк и отвел взгляд, то ли улыбнулся, то ли скривился – не разобрать.

– Я польщен. – Теперь он вновь смотрел на нее. – Короче, Эмер, вы бы, что ли, приняли какие-нибудь антикризисные меры. Некоторые родители теперь чувствуют себя “небезопасно”. Может, проведете с ними консультацию-другую наедине. Паллиативно, профилактически. Вероятно, займет сколько-то времени, но оно того стоит, по-моему. На мой взгляд, точно.

– Как пожелаете, Сид.

– Чего я желаю, не имеет ко всему этому почти никакого отношения. Короче, пожалуйста, не отклоняйтесь от утвержденной учебной программы. Вы у нас ценный кадр, но родители – бешеные уроды, наделенные всевозможными правами. У меня тут одна спросила вчера, не рановато ли отправлять третьеклассницу на неделю в Коста-Рику в “Среду обитания” – пойдет ли это на пользу при подаче документов в колледж, если “прямо сейчас эту галочку поставить”.

– Услышала вас, Сид.

– Славно. А теперь не хотите ли попрощаться с миссис Хэгер? Если нет – нам пора. – Он собрался удалиться, а затем вновь обратился к Эмер, остановив ее, как раз когда она направилась в класс: – И, Эмер…

Она обернулась. Сидни озаряло яркое солнце, сиявшее в лестничное окно, в косых лучах вокруг головы Сидни кружились пылинки, словно нимб или распыленный густой дым от неведомого огня. Сид весь переменился с виду – вернее, так казалось, потому что в этом освещении Эмер не могла толком разобрать его черты, понять, что выражает лицо. Он сиял, словно был из иного мира. Эмер не видела, как движутся его губы, но услышала, что он сказал. Прежде чем уйти вниз по лестнице, он выкрикнул – без всякого предупреждения о триггере:

– Задницу берегите.