Эмер хотелось дойти до дома через парк Риверсайд. Несчастный парк Риверсайд, рыжеволосый пасынок Центрального парка, серебряный медалист, высотка “Крайслера” по сравнению с высоткой “Эмпайр-стейт”. Эмер выбралась из отцовой богадельни, и тут же ливануло – здоровенными каплями размером с десятицентовик. Подобно цветам в тропической Африке, распускающимся при малейшем намеке на дождь, на бесплодном асфальте при всяком ливне возникали африканские торговцы зонтиками и предлагали свой бросовый товар. В один миг, не успевали тучи заслонить солнце, поддельный люкс – фальшивые сумки “Прада” и фальшивые платки “Эрме” – прятался с глаз долой, где посуше, и на его месте возникало беспредельное разнообразие зонтиков.

Эмер подошла к темнокожему мужчине в красочных обмотках его родной страны. На картонной стойке черным маркером было выведено “$10”. Она понимала, что это одноразовое барахло протянет пару кварталов, после чего вывернется наизнанку при малейшем порыве ветра, однако такова нью-йоркская традиция – покупать дешевые зонтики. Эмер предложила торговцу десятку, он глянул ей в глаза, протягивая руку, и замер, улыбаясь широко, но странно, едва ли не со смехом.

Она понадеялась, что он не станет препираться о цене. Эта сторона уличной торговли ей не нравилась. Отец – христианская половина ее родителей – когда-то увлеченно торговался с декабрьскими торговцами рождественскими елками. Этой нью-йоркской традиции отец, человек приверженный, следовал истово. Бывало, укутывал Эмер и сообщал ей, какова их почетная задача: отпраздновать рождение Христа, заключив наилучшую сделку на мертвое дерево. Отец натаскивал Эмер в будничном, непринужденном и беззастенчивом антисемитизме Нью-Йорка – к ворчливой потехе матери. Ему нравилось называть евреев “носами”, “шляпами” или “бубликами”, однако предубеждение это было в нем совершенно не практическим и праздным, словно ему привили мертвый штамм этой хвори. Более того, лучшим другом отца был Мэтти-Шляпа.

– Чем займемся, Эмер, дорогуша?

– Пойдем добывать елку.

– Как мы будем ее добывать?

– Мы их “зажидим”, папуль.

– Не мели языком, Эмер. Никогда больше не повторяй это, – одергивала мать с кухни.

– Все верно, – продолжал отец, посмеиваясь. – Мы торгуемся, только когда дело касается Спасителя. – Мать злилась, отец приговаривал: – Ладно тебе, милая, Рождество же.

Сбивать цену у африканца Эмер не хотелось. А он вроде бы не рвался вообще брать у нее деньги. Наоборот – взялся что-то там всерьез обсуждать со своим коллегой. Эмер прислушалась и подумала, что уловила слово “ананасы” или похожее, а еще отчетливо разобрала слово “шанго” – те двое как раз посмотрели в небо. Осознав, что она слушает, отошли на несколько шагов.

Наконец первый торговец вернулся, сунул Эмер зонтик, едва ли не боясь ненароком коснуться ее.

– Ананасы, – кажется, повторил он.

– Ананасы? Что – ананасы? Что? Почем?

– Шанго, – произнес он, глядя в темнеющее небо. – Даром. Друг Ананси. Даром.

Эмер засомневалась, не разводка ли это какая-нибудь, – а ну как ее потихоньку подводят к чему-то, как те подложные электронные сообщения из Африки с адресов друзей, которые теряют бумажники и нуждаются в наличных, и испугалась, что, если примет зонтик, не расплатившись за него, эти двое устроят что-то мутное, – но она уже начала мокнуть под дождем.

– Спасибо? – проговорила Эмер вопросительно и, щелкнув кнопкой, раскрыла зонтик, тут же осознав, что пружинный механизм сдох, лишаясь невинности, и потому зонтик этот приведен в действие в первый и последний раз. Эмер развернулась и двинулась к парку Риверсайд.

Возле парка полило уже сильнее – настоящий весенний дождь, и шорох крупных щедрых капель по зонтику действенно и приятно отсек шумы улицы. Эмер подивилась, сколько всякого такого, что позволяет забыть о Нью-Йорке, ценят горожане: гулять по Центральному парку, уезжать на выходные в глубину штата, смотреть, как глушит городские звуки ливень или снегопад – когда все глохнет и замирает. Эмер казалось странным, что столько людей выражают свою любовь к мегаполису, отыскивая и ценя переживания, отменяющие мегаполис, хоть физически, хоть психически. Словно то, что делает город замечательным, впрямую связано с человеческой способностью покидать его – в уме или на машине.

Эмер шла и все более осознавала контрапункт – щелканье или чириканье. Остановилась, чтобы разобраться, откуда он исходит. Вычислила источник: толстый древесный ствол в нескольких ярдах от себя. У его основания что-то возилось – какой-то шевелящийся комок. Приблизившись, Эмер разглядела крошечную угольно-черную птицу – даже птенца; он, видимо, выпал из гнезда и теперь совершенно промок, пытаясь выбраться из грязи.

Она опустилась на колени, чтобы получше разглядеть эту кроху, укрыла его под зонтиком. Всмотрелась в темные, влажные, мигавшие глаза. Если б желала, могла бы увидеть в черных, прикрытых веками сферах злую волю и мощь динозавра, а могла спроецировать растерянный младенческий ужас беззащитной твари. Но трудно было решить, смотрит ли “на” глаза птицы или “в” них, отражающие преграды – или восприимчивые озерца эти блестящие темные поверхности. Мы делим планету с существами столь древними, подумалось Эмер, даже в этом городе, предельно далеком от природы. Все еще царили здесь, если слушать внимательно, древнее волшебство и ужас манахата. Все еще падали с деревьев крошечные динозавры.

Эмер глянула вверх, пытаясь обнаружить взрослую птицу в гнезде, и задумалась, как ей помочь – этой аватаре юрского периода. Не наперекор ли природе этот жест сострадания?

Протянула руку – посмотреть, как “она” отреагирует (найденыша Эмер мысленно именовала “она”, хотя понятия не имела, какого эта птица пола), но ее остановило, не дав прикоснуться, заемное знание (тут Эмер задумалась, какая часть ее городского знания – особенно о живой природе – заемная, и вообще до чего призрачны наши двоюродные соображения о том, что, как нам кажется, мы знаем…), что, быть может, некоторые животные отвергают соплеменников, учуяв от них человечий запах.

Так уж ли боятся и ненавидят нас теперь в мире природы? – задалась она вопросом. Возможно, – и, возможно, не без причины, поскольку мы, люди, – боги разрушения, мы Шива, сокрушители миров, податели смерти и уничтожения, где б ни появлялись, думала она, глядя в крону дерева, не заметно ли там тревоги или же любви. Человек. Злое это чело, и век его злой. Человечица. Не волчица. Не рушить пришла она. Эмер решительно взяла в ладонь птенца, осторожно опустила, словно ловкий вор, в карман куртки и заспешила домой.