Глава двадцать пятая

«Красавчик-Супер» подает себя как «элитное обозрение мужских эротических танцев для дам высокого стиля», потому что никто больше не говорит «стриптиз-бар». Сегодня главный исполнитель – Дик Шафтвуд. Подозреваю, что это псевдоним. Я нахожу желтый «форд-мустанг» в дальнем углу парковки. Входить внутрь не имеет смысла. Поэтому я паркуюсь в таком месте, откуда вижу выходы и «мустанг». На парковке два автобуса и несколько больших фургонов, – возможно, сюда приезжают группы туристов.

Я узнаю́ нечто очевидное, наблюдая входящих и выходящих клиентов. Женщины не приходят сюда одни. Я не вижу ни одной дамы, которая вышла бы или вошла в дверь без сопровождения, как обычно делает мужчина, посещающий стрип-клуб. Женщины приходят группами, обычно большими, веселыми, и уже подшофе. Многие, если не все, похоже, приехали «на девичник», что объясняет наличие автобусов и больших фургонов. Ну как же, они несут ответственность за развлечение с профессиональным водителем – обычный секс, оральный, анальный.

Уже поздно. Женщины, выходящие теперь из дверей, отвратительно пьяны – орущие, с заплетающимися ногами, неопрятные, они падают друг на дружку, но остаются стоять тесной группкой, чтобы упавшая присоединилась к общему стаду, и только после этого идут дальше. Появляются несколько мужчин-стриптезеров. Даже одетые, они отличаются от других. Они все хмурые. У них эта важная походка – «держи жопу выше», «привет, братуха». На большинстве – свободного покроя фланелевые рубашки, почти расстегнутые: белые треугольники на груди сверкают блестками в свете уличных фонарей.

Я не могу взять в толк, зачем клубу «Красавчик-Супер» потребовался пианист, но быстрая проверка на веб-сайте моего телефона – кстати, у клуба «Красавчик-Супер» есть собственная программа – показывает, что они предлагают «тематические мероприятия» включая некие «гламурные впечатления» с танцорами в смокингах, двигающимися под старую классику на «рояле „Стейнвей“».

Лео, я не собираюсь быть им судьей.

Энди Ривз, облаченный в смокинг, выходит вскоре после полуночи. У меня в этой ситуации нет оснований начинать издалека или умничать. Я выхожу из своей машины и иду к его «мустангу». Когда Ривз видит меня, на лице у него отнюдь не радостное выражение.

– Что вы здесь делаете, Дюма?

– Называйте меня моим псевдонимом, – говорю я. – Дик Шафтвуд.

Ему это не кажется смешным.

– Как вы меня нашли?

– Ваш сайт помог. Я член клуба поклонников Другого Пианиста.

И это тоже не кажется Ривзу смешным. Он ускоряет шаг.

– Мне вам нечего сказать. – Потом, подумав, произносит: – Если только вы не принесли мне пленку.

– Не принес, – отвечаю я. – Но я уже наелся, Энди.

– И что это значит?

– Это значит, что либо вы все мне выкладываете, либо я прямо сейчас рассылаю эту запись. – Я держу телефон так, будто мой большой палец готов нажать клавишу «отправить». Я блефую. – Начну с моего приятеля в «Вашингтон пост», а дальше пойду по адресам.

Глаза Ривза мечут кинжалы.

Я издаю вздох.

– Ну, как хотите. – Я делаю вид, что нажимаю кнопку.

– Постойте!

Мой палец замирает в готовности.

– Если я скажу вам правду о базе, вы даете слово забыть об этом?

– Да, – говорю я.

Он делает шаг ко мне.

– Вы должны поклясться памятью брата.

Ривз совершает ошибку, втягивая тебя в это дело, но я и в самом деле клянусь. Я мог бы внести в это оговорку. Мог бы сказать ему, что, если он или его шестерки причастны к смерти моего брата, я не только запою, как певучая канарейка, но лично приложу усилия к тому, чтобы каждый из них в отдельности и все они вместе понесли наказание.

Клятва эта для меня ничего не значит.

– Хорошо, – соглашается Энди Ривз. – Пойдемте поговорим где-нибудь.

– Меня устраивает и здесь.

Он оглядывает парковку подозрительным взглядом. Видит нескольких посетительниц на нетвердых ногах, но вряд ли кто-то из них способен что-то подслушать. И все же он большую часть жизни работал в каком-то секретном правительственном учреждении, ЦРУ или еще где-то, так что мне понятна его подозрительность.

– Давайте хотя бы сядем в мою машину, – предлагает Ривз.

Я выхватываю ключ из его руки и сажусь на пассажирское сиденье. Он садится на водительское. Теперь мы оба смотрим вперед. Перед нами ограда прежней военной тюрьмы, знавшая лучшие дни. Несколько деревянных столбов либо отсутствуют, либо треснули, словно зубы бродяги после многочисленных драк.

– Я жду, – говорю я.

– Мы не были отделением Министерства сельского хозяйства, – начинает Ривз. После этих слов он замолкает.

– Да, я вроде как дошел до этого своим умом, – напоминаю я.

– Тогда все остальное просто. То, что происходило на базе, имеет высшую степень секретности. Теперь вы это знаете. Я это подтверждаю. Этого должно быть достаточно.

– И в то же время нет, – говорю я.

– Мы не имеем никакого отношения к смерти вашего брата и Дайаны Стайлс.

Я смотрю на него весьма и весьма выразительно: «Ближе к делу». Энди Ривз театрально взвешивает свой следующий шаг. Он заставляет меня снова поклясться никому не говорить ни слова, никогда, потому что он в любом случае будет все отрицать, и ничто из сказанного им не должно выйти за пределы салона машины. В общем, ты понимаешь.

Я соглашаюсь со всем этим, и теперь мы можем идти дальше.

– Вы знаете, о каком временно́м периоде мы говорим, – продолжает Энди Ривз. – Пятнадцать лет назад. После одиннадцатого сентября. Иракская война. Аль-Каида. Все эти дела. Вы должны смотреть на те события в таком контексте.

– Ладно.

– Вы помните человека по имени Терри Фремонд?

Я роюсь в своем банке памяти. Помню.

– Сын богатых родителей, белый, из пригорода Чикаго, террорист. «Дядя Сэм Аль-Каида» – так его называли. Что-то в таком роде. Он был в первой десятке ФБР среди особо опасных разыскиваемых преступников.

– Он по-прежнему там, – объясняет Энди Ривз. – Пятнадцать лет назад Фремонд, вернувшись домой, организовал террористическую ячейку. Ее членам почти удалось осуществить то, что могло стать, вероятно, худшим событием в истории Штатов после одиннадцатого сентября. – Энди Ривз поворачивает голову, ловит мой взгляд. – Вы помните официальную историю о том, что случилось с Терри?

– Он понял, что федералы вышли на его след. Бежал через Канаду, потом пробрался в Сирию и Ирак.

– Да, – задумчиво и с осторожностью произносит Энди Ривз, – такова официальная версия.

Он смотрит на меня. А я думаю об оранжевом пятне, которое принял за тюремную робу. Думаю о безопасном месте, о потребности в сохранении тайны. А еще о вертолете, появляющемся в ночи под покровом тьмы и тишины.

– Вы захватили его. Доставили на базу.

До всех нас доходили тогда слухи, верно? Я теперь вспоминаю и кое-что еще, Лео, – о том, что́ ты мне говорил, только вот не помню когда. Мы учились в одном из старших классов. Ты был очарован тем, что в прессе называли «войной против террора». Ты рассказывал мне о них – суровых мрачных местах заключения за океаном, где содержали вражеских боевиков, заставляя их говорить. Они сидели не в обычных лагерях для военнопленных, а в…

– База! – восклицаю я. – Она была секретной тюрьмой для боевиков.

Энди Ривз смотрит в лобовое стекло.

– У нас были секретные тюрьмы в таких странах, как Афганистан, Литва, Таиланд, у них были кодовые названия – Соленая Яма, Яркий Свет, Кварцевый… – Его голос становится тише. – Была одна тюрьма ЦРУ на острове в Индийском океане, прежде там находилась школа верховой езды, и школа осталась, служила прикрытием, так удавалось спрятаться у всех на виду. Эти тюрьмы были крайне важны для нашей борьбы с терроризмом. Там наши военные содержали особо ценных задержанных с целью допросов под физическим давлением.

Допрос под физическим давлением…

– Резонно было содержать их в других странах, – продолжает Ривз. – Большинство боевиков были иностранцами – так зачем тащить их в Штаты? Юридические тонкости связывали нам руки, но если допрашивать боевиков не на американской земле, то закон можно, скажем, усовершенствовать. И пожалуйста, вы можете быть за или против допросов под физическим давлением. Нет проблем. Мне все равно. Только не утешайтесь ложью, будто это не приносило нам хороших разведданных или не спасало жизни. И приносило, и спасало. Но наши люди ведь руководствуются другой моралью? «Я против пыток», – говорят они. «Неужели? А предположим, избив чудовище, на совести которого тысячи жизней, мы спасем вашего ребенка? Тогда вы согласны?» Они не могут ответить: «Конечно, я готов пожертвовать жизнью своего ребенка ради нравственных принципов», поэтому выдумывают всякие умные возражения вроде: «Все равно это не работает». – Энди Ривз отворачивается, и его взгляд тяжел, как столетия. – Пытка работает. В этом-то и весь ужас.

Я чувствую холодок, сидя в темной машине наедине с этим человеком, хотя он и разогревается, рассказывая свою историю. Я видел это и прежде. Тайна страшна, признание ужасно, но, когда начинаешь говорить, тебя как бы отпускает и становится легко, как в свободном падении.

– Решение проблемы казалось очевидным. Забудьте про тюрьмы за океаном. Прямо у нас, в Штатах, были – и остаются – террористические ячейки. Их больше, чем вы можете себе представить. Большинство из них американские граждане, убогие нигилисты, которые ловят кайф от насилия и массового уничтожения. Но если мы арестуем их здесь, в Штатах, у них будут права, справедливый суд, адвокаты и все такое. Они не скажут ничего, и в результате может быть, всего лишь «может быть» крупный теракт.

– И поэтому вы хватаете подозреваемого, – комментирую я, – сажаете его в вертолет, привозите на эту базу и допрашиваете здесь.

– Вы можете себе представить место более подходящее для этого?

Я молчу.

– Задержанные… они никогда не оставались у нас надолго. Мы называли базу чистилищем. Здесь мы решали, отправить ли человека на небеса или послать в ад за океаном.

– И как вы это определяли?

Ривз поворачивается и смотрит мимо, словно меня и не видит. Другого ответа он не даст, да мне другой и не нужен.

– Мы переходим к разговору о моем брате, – напоминаю я.

– О вашем брате нечего и говорить. Это конец истории.

– Нет, мой друг, не конец. Я теперь знаю, что он с друзьями заснял факт незаконного удержания американского гражданина.

– Мы спасали невинных людей. – Его лицо темнеет.

– Но не моего брата. И не Дайану Стайлс.

– Мы к этому не имели никакого отношения. Я даже не знал о пленке, пока вы мне ее не показали.

Я вглядываюсь в его лицо в поисках симптомов лжи, но Энди Ривз профессионал. И все же я не вижу признаков того, что он лжет. Неужели Ривз не знал о пленке? Как такое возможно?

У меня остается последняя карта, и я пускаю ее в ход:

– Если вы не знали про пленку, то зачем искали Мауру?

– Кого?

На этот раз ложь у него на лице. Я морщусь.

– Вы допрашивали ее мать, – говорю я. – Более того, я думаю, вы похитили ее, увезли в свою маленькую секретную тюрьму. Сделали с женщиной такое, отчего она забыла все, что с ней там происходило.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Я показал Линн Уэллс вашу фотографию, Энди. Она подтвердила, что вы ее допрашивали.

Он снова смотрит в лобовое стекло, задумчиво качает головой:

– Вы ничего не понимаете…

– Мы договорились, что вы расскажете все, – напоминаю я. – Если вы собираетесь водить меня за нос…

– Откройте бардачок, – просит он.

– Что?

Энди Ривз вздыхает:

– Просто откройте бардачок, ладно?

Я отворачиваюсь на секунду, чтобы увидеть, где рычажок, открывающий крышку, но Энди хватает и мгновения. Его кулак – предполагаю, что это кулак, потому что я этого и не вижу, – бьет мне в лицо между левым виском и скулой. От удара моя голова дергается вправо, щелкают зубы. Немота распространяется по щеке и переходит на шею.

Он сует руку в бардачок.

Голова у меня все еще плывет, но одна мысль прорывается на поверхность: пистолет. Он тянется за пистолетом.

Его рука хватает что-то металлическое. Не могу разобрать что, но нужно ли разбирать? Туман еще не настолько застил мои мысли, чтобы я не среагировал: обеими руками хватаю запястье Ривза. Обе мои руки заняты, а у него одна остается свободной. Он молотит меня по ребрам короткими ударами.

Я не отпускаю его.

Ривз принимается выкручивать запястье, выдергивать из моей хватки или, может… да, он пытается направить ствол на меня. Я опускаю одну из рук, дотягиваюсь до его пальцев. Ни одного на спусковом крючке нет. Я сильно сжимаю их. Он может развернуть пистолет, но без пальца на крючке его можно не опасаться.

Вот какая мысль у меня в голове: я держу его пальцы, значит он не сможет выстрелить. Я в безопасности.

Но эта мысль оказывается трагически неверной.

Энди Ривз делает еще один рывок. На мгновение я чувствую холодный металл на тыльной стороне ладони. Но только на мгновение. Я теперь вижу: это не пистолет. Таких длинных пистолетов не бывает. У него форма дубинки. Я слышу треск электрического разряда и одновременно чувствую боль, боль, которая перекрывает все остальное, заставляя тело сжаться, чтобы избежать еще одного удара.

Вольты бегут по моей руке, делая ее бесполезной.

Энди Ривз легко выдергивает запястье из моей более не существующей хватки. А потом с ликующей улыбкой приставляет это устройство – электрошокер или электрострекало для скота – к моему туловищу.

Меня бьют конвульсии.

Он делает это еще раз. Мои мышцы больше не действуют.

Ривз протягивает руку к заднему сиденью, достает какой-то предмет – не вижу что. Может быть, монтировку. Бейсбольную биту. Не знаю. Никогда не узнаю.

Он ударяет меня по голове раз, другой, а потом наступает темнота.