34
Если подумать, за последнее время я ни разу не проверил давление

Отворив дверь, я увидел на пороге Мэнсики. Он был в шерстяной фуфайке с мелким изящным узором и твидовом голубовато-сером пиджаке. Парусиновые брюки у него были бледно-горчичными, замшевые туфли – светло-коричневыми, и вся одежда, как обычно, выглядела на нем ладно, а пышные белые волосы переливались в лучах осеннего солнца. Позади Мэнсики виднелся его серебристый «ягуар» рядом с ярко-синей «тоётой приус». Две эти машины, стоявшие бок о бок, напомнили мне человека с кривыми зубами, смеющегося во весь рот.

Я жестом пригласил Мэнсики войти. Его лицо от напряжения выглядело окаменевшим, словно недосохшая штукатурка. Таким я его видел, разумеется, впервые – прежде он никогда не проявлял чувства, стараясь выглядеть сдержанным и хладнокровным. Даже проведя некогда целый час в кромешной темноте склепа, он не изменился в лице. А вот сегодня он был очень бледен, будто мертвец.

– Ничего, если я войду? – спросил он.

– Разумеется, – ответил я. – Мы как раз обедали, но уже заканчиваем. Проходите, будьте добры.

– Я не хотел бы вас беспокоить за едой, – сказал он, почти машинально кинул взгляд на часы и бессмысленно впился глазами в стрелки, будто те двигались как-то несогласованно.

Я сказал:

– Мы скоро закончим, а еда у нас очень простая. Потом можем вместе выпить кофе. Подождите, пожалуйста, в гостиной – там я вас и представлю.

Мэнсики покачал головой.

– Нет, знакомить нас пока рановато – я здесь вовсе не ради знакомства. Я заглянул к вам, посчитав, что они уже уехали. Но когда увидел, что перед домом у вас стоит незнакомая машина, даже не знаю, как мне быть…

– Это как раз удачно, – перебил его я. – Все получилось естественно, я сам все устрою.

Мэнсики кивнул и принялся снимать обувь. Но выглядело так, будто он толком и не знает, как это делают. Дождавшись, когда он справится с этой трудной задачей, я проводил его в гостиную. Хоть он и бывал здесь прежде – с любопытством обвел взглядом комнату, словно видел ее впервые в жизни.

– Подождите, пожалуйста, – попросил я и легонько положил руку ему на плечо. – Присаживайтесь и чувствуйте себя как дома. Думаю, минут через десять мы закончим.

Оставив Мэнсики дожидаться, я, несколько волнуясь, вернулся в столовую. Пока меня не было, мои гостьи уже доели, и вилки их теперь покоились на тарелках.

– У вас гость? – встревоженно спросила Сёко Акигава.

– Да, но не беспокойтесь. Неожиданно заглянул один хороший знакомый – он живет здесь неподалеку. Подождет в гостиной – и не волнуйтесь, он не требует к себе внимания. Так что я пока доем.

На тарелке у меня оставалось немного, и справился я быстро. Пока гостьи убирали со стола посуду, я приготовил кофе.

– Давайте перейдем в гостиную и выпьем кофе там вместе, – предложил я Сёко Акигаве.

– Но у вас же гость. Мы разве не помешаем?

Я покачал головой.

– Ничего подобного. На самом деле все складывается как нельзя удачнее – я вас заодно и познакомлю. Живет он хоть и близко, но на другом склоне лощины, так что вы его, наверное, не знаете.

– Как его зовут?

– Господин Мэнсики. «Мэн» как в слове «права» и «сики» как в «сочетании цветов».

– Редкое имя, – произнесла Сёко Акигава. – Мэнсики. Прежде не доводилось его слышать. Действительно, на другой стороне лощины – вроде и близко, но совсем не рядом.

Мы поставили на поднос четыре чашки кофе, сахар и сливки и понесли все это в гостиную. А когда вошли, Мэнсики там, к моему изумлению, не оказалось. Гостиная была пуста. На террасе его тоже не было. И я сомневался, что он скрылся в ванной.

– Куда он делся? – воскликнул я, ни к кому не обращаясь.

– А он был здесь? – спросила Сёко Акигава.

– Только что.

Я сходил в прихожую – его замшевых туфель там тоже не было. Надев сандалии, я открыл входную дверь и выглянул на улицу. Серебристый «ягуар» стоял на прежнем месте – значит, домой уехать Мэнсики не мог. Лобовое стекло машины ослепительно отражало солнечный свет, и понять, есть ли кто внутри, мне не удалось. Я подошел к машине: Мэнсики сидел за рулем и явно что-то искал. Я слегка постучал по стеклу. Он открыл окно и смущенно посмотрел на меня.

– Что с вами, Мэнсики-сан?

– Подумал измерить давление в шинах, но отчего-то не могу найти манометр. Всегда возил его в салоне.

– Это необходимо сделать прямо здесь и сейчас?

– Нет, в общем-то, не обязательно. Просто пока я у вас сидел, меня вдруг стало беспокоить давление в шинах. Если подумать, за последнее время я ни разу его не проверил.

– Но с колесами ведь все нормально?

– Да, колеса в полном порядке. Как обычно.

– Тогда, может, оставим давление в шинах на потом и вернемся в гостиную? Я приготовил кофе. К тому же дамы ждут.

– Ждут? – хрипло спросил Мэнсики. – Ждут – меня?

– Я сказал им, что вас познакомлю.

– Вот беда, – сказал он.

– Почему?

– Я еще не готов знакомиться. В душе не готов.

В его взгляде читались страх и растерянность – как у человека, которому велели прыгать из горящего здания на спасательный мат, больше похожий с высоты шестнадцатого этажа на бирдекель.

– Нам лучше вернуться, – отрывисто произнес я. – Ничего особенного в этом нет.

Мэнсики, ничего не ответив мне, кивнул, выбрался из машины и захлопнул дверцу. Хотел было заблокировать двери, но понял, что надобности в этом нет – дом стоит на вершине горы, сюда никто не ходит, – и положил ключи в карман парусиновых брюк.

Тетя с племянницей ждали нас в гостиной. Едва мы вошли, обе они учтиво поднялись с дивана. Я кратко представил им Мэнсики – просто и вежливо.

– Господину Мэнсики тоже приходилось мне позировать. Я писал его портрет, и оказалось, что живем мы неподалеку. С тех пор и общаемся.

– Я слышала, вы живете на вершине горы напротив? – спросила Сёко Акигава.

Стоило заговорить о доме, как Мэнсики прямо на глазах побледнел.

– Да, я там поселился несколько лет назад… Сколько уже? Года три? Нет, пожалуй, четыре.

Он посмотрел на меня так, будто вопрос задали мне, но я ничего не ответил.

– Ваш дом отсюда видно? – спросила Сёко Акигава.

– Да, – ответил Мэнсики и тут же добавил: – Но дом так себе, да и жить на горе неудобно.

– В смысле неудобств наш дом ничем не лучше, – дружелюбно подхватила Сёко Акигава. – Выбраться за покупками – целая история, сигнал на сотовом слабый, радиоволны с помехами. К тому же склон крутой: стоит пойти снегу – сплошь гололед, да такой, что страшно выезжать на машине. К счастью, это за все время случилось только раз, лет пять назад…

– Да, а снега здесь почти не бывает, – сказал Мэнсики. – Из-за теплого ветра с моря. Как ни крути, климат-то у нас морской, так что…

– В общем, хорошо, что зимой снега нет, – перебил я Мэнсики. Было ясно, что ему трудно, и если б я не вмешался, он бы продолжил свой монолог вплоть до объяснения Эль-Ниньо.

Мариэ Акигава попеременно смотрела на тетушку и Мэнсики. Похоже, какого-то особого впечатления о моем соседе она пока не составила. Тот же и вовсе не смотрел на девочку, а не сводил взгляда с ее тети, словно его сразила ее красота.

Тогда я сказал, обратившись к Мэнсики:

– Дело в том, что я недавно взялся писать портрет этой юной леди.

– А я по воскресеньям вожу ее сюда, – добавила Сёко Акигава. – Мы тоже соседи, но чтобы добраться сюда, приходится делать изрядный крюк.

Мэнсики наконец-то посмотрел прямо на Мариэ. Однако глаза его, стараясь зацепиться хоть за что-нибудь у нее на лице, беспокойно метались, словно неугомонные зимние мухи, не знающие, куда присесть. Найти эту зацепку он так и не смог.

И тогда я, словно протягивая спасительную соломинку, достал эскизник.

– Вот те наброски, что я пока что сделал. За сам портрет мы пока не принимались.

Мэнсики долго всматривался в три листка – будто вгрызался в них глазами, словно ему было куда важнее видеть перед собой не саму Мариэ, а ее изображения. Но это, конечно же, было не так – он просто не мог заставить себя посмотреть прямо на девочку. Рисунок попросту служил заменой. Мэнсики впервые оказался так близко от девочки и не мог держать себя в руках. А Мариэ Акигава наблюдала за суетой на лице Мэнсики, будто видела перед собой какую-то редкую зверушку.

– Прекрасно, – воскликнул Мэнсики и, посмотрев на Сёко Акигаву, добавил: – Во всех рисунках бьется жизнь и характер передан точно.

– Да, я с вами согласна, – просияв, ответила Сёко Акигава.

– Вот только Мариэ – отнюдь не простая модель, – сказал я Мэнсики. – Рисовать ее очень трудно. Лицо у нее постоянно меняется, и нужно время, чтобы уловить его суть. Вот поэтому я и не могу пока приступить к самому портрету.

– Трудно, значит? – переспросил он и, прищурившись так, будто перед ним нечто ослепительное, посмотрел на Мариэ. Я сказал:

– На каждом из этих трех рисунков выражение лица очень сильно разнится. Стоит чему-нибудь в нем измениться, и общее впечатление совершенно меняется. Чтобы нарисовать Мариэ на одном холсте, необходимо отразить не только поверхностные вариации, но и саму эмоциональную ее суть. Если этого сделать не получится, в портрете отразится лишь грань целого.

– Вот как? – восхищенно воскликнул Мэнсики и, взяв в руки рисунки, принялся сравнивать их с оригиналом, а на его бледное лицо тем временем постепенно начал возвращаться румянец. Сначала – как маленькие точки, которые вскоре выросли до размера шариков для пинг-понга, а затем наконец покрыли все лицо. Мариэ с интересом наблюдала, как у собеседника меняется цвет. Сёко Акигава вовремя отвернулась, чтобы не показаться беспардонной. Я поспешно стал наливать себе кофе.

– На следующей неделе берусь за портрет. В смысле – красками и на холсте, – сказал я, чтобы заполнить тишину, при этом – скорее себе самому.

– Композицию уже продумали? – спросила тетушка.

Я покачал головой:

– Нет еще. Пока не встану перед холстом с кистью в руке, ничего в голову мне и не придет.

– Так вы писали портрет господина Мэнсики? – спросила у меня Сёко Акигава.

– Да, где-то с месяц тому назад, – ответил я.

– Прекрасный вышел портрет, – энергично подтвердил Мэнсики. – Пока краски не высохнут, в раму я его не вставлял, а просто повесил на стену в кабинете. Правда, я считаю, что слово «портрет» здесь не совсем уместно: при том, что на картине нарисован я, там – не я. Как бы точнее выразиться? Это очень глубокая картина. Сколько ни смотрю, не могу на нее наглядеться.

– Притом вы сказали, что вы там – это не вы? – спросила Сёко Акигава.

– Я к тому, что это не портрет в обычном смысле слова, а произведение гораздо глубже обычных картин.

– Хочу посмотреть, – заявила Мариэ. Это было первое, что она произнесла после того, как мы перешли в гостиную.

– Но, Мариэ, так неприлично! Напрашиваться в гости в чужой…

– Я ничуть не возражаю, – перебил ее тетю Мэнсики, словно обрубил острым топориком концовку ее фразы. От его резкости все – включая его самого – на миг опешили. А он, выдержав паузу, продолжал: – Тем более что живете вы неподалеку. Непременно приезжайте ко мне посмотреть картину. Я живу один, поэтому стесняться нечего – я готов вас принять в любое удобное время.

И, сказав это, Мэнсики покраснел. Возможно, сам уловил в своей фразе нотки излишней настойчивости.

– Мариэ, а тебе нравятся картины? – обратился он теперь к девочке уже обычным своим голосом.

Мариэ молча кивнула. Тогда Мэнсики продолжил:

– Если вы не против, в следующее воскресенье примерно в это же время я за вами сюда заеду. И мы съездим ко мне, посмотрите картину. Что вы на это скажете?

– Нам бы не хотелось вас беспокоить… – попыталась было отказаться тетушка.

– Я хочу увидеть ту картину, – на сей раз категорично заявила Мариэ, и тон ее не терпел возражений.

Условились, что ровно через неделю Мэнсики приедет сюда после полудня и встретит гостей. Меня тоже пригласили, но я, сославшись на дела, вежливо отказался, не желая быть причастным к этому больше, чем и так впутался: пусть уж теперь эти трое разбираются между собой сами. Что бы там ни произошло, мне хотелось бы по возможности остаться в стороне. Ведь я лишь связующее звено – хотя изначально не стремился быть и им.

Чтобы проводить тетю с племянницей, засобиравшихся домой, мы с Мэнсики вышли на улицу. Сёко Акигава с интересом рассматривала «ягуар», запаркованный рядом с ее «приусом». Таким взглядом чужих псов оценивают настоящие собаководы.

– Это же самая новая модель? – спросила она у Мэнсики.

– Да. Пока что самый новый купе «ягуара». А вам нравятся машины? – поинтересовался он в ответ.

– Нет, дело не в этом. Просто у моего покойного отца был седан «ягуар». Отец часто брал меня с собой, иногда давал порулить. Вот мне и щемит сердце всякий раз, как вижу на радиаторе знакомую фигурку. Как там говорил отец – вроде «экс-джей-6» у нас был? С четырьмя круглыми фарами. Двигатель – рядная шестерка на 4,2 литра.

– Третья серия. Да, очень красивая модель.

– Отцу она нравилась, поэтому не менял он ее очень долго. Хотя раз за разом роптал на вечные мелкие неисправности и жуткий расход топлива. Но все равно…

– Та модель жрала бензин особенно – да и наверняка электрика подводила. Это место у «ягуаров» традиционно слабое. Однако если бегала она без крупных поломок и если не замечать расход топлива, в целом машина замечательная. Салон удобный, реагирует плавно – не машина, а мечта. Конечно, подавляющее большинство людей на свете поломки и расход топлива беспокоят, поэтому «тоёты приусы» и идут нарасхват.

– Эту машину мне брат купил, сама я ее не выбирала, – будто оправдываясь, произнесла Сёко Акигава, показывая на свою машину. – Сказал, что удобная в управлении, безопасная и наносит не столько вреда окружающей среде.

– «Приус» – выдающаяся машина. Если честно, я сам серьезно подумывал купить такую же.

Да неужели? – мысленно усомнился я, не в силах представить Мэнсики за рулем «тоёты приус». Это все равно что представить леопарда, который в ресторане заказывает салат «Нисуаз».

Заглянув в салон, Сёко Акигава спросила:

– Извините за несуразную просьбу, но можно я немножко посижу у вас в машине? Хочу ощутить себя за рулем.

– Разумеется, – сказал Мэнсики и слегка откашлялся, чтобы голос предательски не звенел. – Сидите, пожалуйста, сколько душе угодно. Можете даже прокатиться, если желаете.

Я не ожидал, что «ягуар» Мэнсики настолько ее заинтересует. Стильная, уравновешенная женщина – ничто в ней не выдавало фанатика автомобилей. Но теперь Сёко Акигава с горящими глазами села в «ягуар», откинулась на спинку кожаного сиденья кремового цвета, внимательно окинула взглядом приборную панель и положила руки на руль. Затем опустила левую ладонь на рычаг переключения скоростей. Мэнсики достал ключ от машины из кармана парусиновых брюк и протянул ей.

– Заведите, если желаете.

Сёко Акигава молча приняла ключ, вставила его сбоку от руля в зажигание и повернула по часовой стрелке. Огромная дикая кошка вмиг очнулась. Тетушка некоторое время рассеянно прислушивалась к приглушенному рокоту мотора.

– Кажется, где-то я уже слышала этот звук? – сказала она.

– V-образная восьмерка на 4,2 литра. У «экс-джей-6», на котором ездил ваш отец, цилиндров шесть, количество клапанов и компрессия отличаются, но звук наверняка был схож. В смысле необдуманного уничтожения ископаемого сырья в огромных количествах это все такой же преступный агрегат.

Сёко Акигава включила правый поворотник. Раздался характерный бодрый щелчок.

– Как мило! Этот звук – какой родной.

Мэнсики улыбнулся.

– Такой только у «ягуаров», да. Отличается от любых других поворотников.

– В молодости, чтобы получить права, я тайком училась ездить на «экс-джей-6», – сказала тетушка. – Ручник там немного отличается, и когда я впервые села на другую машину – сильно растерялась. Совсем не знала, что мне делать.

– Прекрасно вас понимаю, – вновь улыбнулся Мэнсики в ответ. – Англичане – большие затейники во всяких мелочах.

– А вот в салоне запах немного не такой, как был у отца.

– К сожалению, вероятно, да. Материалы для отделки по самым разным причинам не могли оставаться теми же, что и раньше. Особенно после того, как в 2002 году компания «Коннолли» перестала поставлять кожу, запах в салоне очень изменился. А сама компания прекратила свое существование.

– Какая жалость! Мне так нравился тот запах. Он мне напоминает об отце.

Чуть смутившись, Мэнсики произнес:

– По правде говоря, у меня, кроме этого, есть еще один «ягуар», постарше. Вот тот наверняка пахнет так же, как и машина вашего отца.

– «Экс-джей-6»?

– Нет, «И».

– «И»? Тот самый кабриолет?

– Да. Родстер первой серии, выпущенный в середине шестидесятых. Но бегает он по-прежнему бодро. У него тоже рядная шестерка на 4,2 литра. С двумя родными сиденьями. А вот фордек я заменил на новый, так что в буквальном смысле оригинальным его уже не назовешь.

Я в машинах не разбираюсь и практически не понимал, о чем они говорят, но на Сёко Акигаву вся эта информация, похоже, произвела впечатление. Так или иначе, у меня отлегло от сердца, когда выяснилось, что этих двоих объединяет интерес к «ягуарам», пусть и весьма специфический. Тем самым пропала необходимость придумывать им тему для разговора при первой встрече. Мариэ же интересовалась машинами еще меньше меня и потому слушала беседу этих двоих с нескрываемой скукой на лице.

Сёко Акигава выбралась из «ягуара», захлопнула дверцу и вернула ключ Мэнсики. Тот взял его и вновь положил в карман парусиновых брюк. Затем гостьи сели к себе в синий «приус». Мэнсики закрыл за девочкой дверцу. Я снова поразился, до чего хлопки закрывающихся дверей у этих машин отличаются. Вроде бы один и тот же звук – а сколько в нем отличий. Точно так же мы слышим разницу, если по открытой струне контрабаса хотя бы разок ударит Чарли Мингус или Рей Браун.

– Ну что, до следующего воскресенья? – сказал Мэнсики.

Сёко Акигава, широко улыбнувшись ему, тронулась с места. Едва приземистый зад «приуса» скрылся из виду, мы с Мэнсики вернулись в дом и сели в гостиной допивать остывший кофе. Сколько-то попросту молчали. Казалось, силы оставили Мэнсики, словно стайера, пересекшего финишную черту после изнурительного бега на длинную дистанцию.

– Красивая девочка, – сказал я чуть погодя. – В смысле – Мариэ.

– Да, а подрастет – будет еще краше, – ответил Мэнсики, хотя явно при этом думал о чем-то другом.

– Ну и каково вам было с нею вблизи? – спросил я.

Мэнсики досадливо улыбнулся.

– Признаться, я толком ничего не разглядел – так сильно волновался.

– Но ведь что-то все-таки удалось?

Мэнсики кивнул.

– Конечно.

Затем он на время умолк, после чего поднял на меня взгляд и посмотрел очень серьезно.

– Ну а вам как все это показалось?

– Показалось – что именно?

Лицо Мэнсики опять слегка покраснело.

– Есть что-нибудь общее в наших лицах? Вы же художник – и столько лет профессионально пишете портреты. Кому как не вам в этом разбираться?

Я кивнул.

– Верно. У меня недурной опыт, и я быстро улавливаю особенности лиц. Но все ж не настолько, чтобы определить, родные вы отец и дочь или нет. В мире полно совершенно не похожих друг на друга родителей и детей, и при этом есть довольно много чужих людей, похожих друг на друга как две капли воды.

Мэнсики глубоко вздохнул – такое ощущение, будто всем своим телом. Он зачем-то потер ладони.

– Я не прошу вашей экспертизы – просто хочу узнать ваше личное впечатление. Пусть это даже какие-то мелочи. Если вы заметили хоть что-то – поделитесь со мной, прошу вас.

Я немного задумался, после чего сказал:

– Если говорить о чертах ваших лиц, особого сходства между вами нет. Но мне показалось, что в глазах у вас все-таки есть что-то общее. Причем я ловил себя на этой мысли не единожды.

Он смотрел на меня, крепко сжав рот.

– Значит, глаза у нас похожи?

– Возможно, тем, что взглядом откровенно передаются чувства? Например, любопытство, воодушевление, удивление или же сомнение, протест. Все это едва заметно, однако глаза выдают. Лица у вас обоих не очень выразительны, а вот глаза действительно служат окнами души, как говорится. У других людей все совсем не так: мимика вполне богатая, а вот глаза не такие живые.

Мэнсики, похоже, это удивило.

– И у меня, значит, такие глаза?

Я кивнул.

– Я этого никогда не сознавал.

– При всем желании таким наверняка невозможно управлять. По крайней мере – сознательно сдерживать на лице чувства, когда они проявляются, накапливаясь в глазах. Но если не следить за ними внимательно, ничего не уловишь. Обычный человек вряд ли такое заметит.

– Но вы же смогли.

– Распознавать чувства – можно сказать, моя профессия.

Мэнсики чуть задумался над моими словами, а потом сказал:

– Это у нас с ней, значит, общая черта. Но вот родная она мне дочь или нет, этого вы определить не можете?

– Глядя на человека, я получаю какие-то художественные впечатления и очень их ценю. Однако такое впечатление и объективная реальность – разные вещи. Впечатление ничего не доказывает. Оно как легкая бабочка в потоке ветра, и толку от него почти никакого. Но как же вы сами – не ощутили ничего особенного, увидев ее перед собой?

Он несколько раз качнул головой.

– Что можно понять после единственного короткого взгляда? Для такого времени нужно побольше. Надо привыкнуть быть вместе…

И он снова медленно покачал головой. Засунул руки в карманы пиджака, будто что-то искал в них, но вскоре вынул – точно забыл, что искал. И продолжил:

– Хотя нет – вопрос, конечно, не в количестве раз. Чем больше мы с нею будем встречаться, тем больше нарастать будет смятение, так что вряд ли у меня получится сделать какие-либо выводы. Кто знает? Быть может, она моя родная дочь, а может, и вовсе нет. Теперь уже мне все равно. Главное в том, что, когда я ее вижу, от одной лишь мысли о такой вероятности, от одного касания к гипотезе по мне всему вмиг растекается, пульсируя, новая свежая кровь. И волей-неволей я начинаю задумываться – неужто я понимаю, в чем смысл жизни?

Я молчал. Мне абсолютно нечего было сказать ни о его душевных порывах, ни о его определении смысла жизни. Мэнсики бросил взгляд на тонкие – и по всему виду очень дорогие – наручные часы и неуклюже, будто корчась, поднялся с дивана.

– Я должен вас поблагодарить. Если б не ваша поддержка, я бы в одиночку с этим всем не справился.

Сказав только это, Мэнсики шаткой походкой направился к дверям, неспешно обулся, завязал шнурки, после чего вышел на улицу. Я с крыльца наблюдал, как удаляется его машина. Стоило «ягуару» пропасть из виду, как окрестности опять погрузились в тишину воскресного дня.

Часы показывали начало третьего. Я очень устал, поэтому вытащил из шкафа старое шерстяное одеяло, накинул на себя и прилег на диване вздремнуть. А когда открыл глаза, было уже начало четвертого. Лучи солнца падали в комнату под другим углом. Странный мне выдался день, и я никак не мог для себя понять: двигаюсь я вперед, отступаю назад – или же топчусь на одном месте. У меня словно бы сбилась стрелка компаса. Вот есть Сёко Акигава, есть Мариэ – а еще есть Мэнсики. Каждый излучает особый мощный магнетизм, а посередке, в окружении этой троицы – я. Сам по себе, без каких-то намеков на схожую силу.

Но как бы я ни устал, воскресенье еще не закончилось. Часовая стрелка едва опустилась ниже трех – да и солнце еще высоко. Еще навалом времени, пока воскресенье не канет в прошлое и не настанет новый день, именуемый «завтра». Однако делать ничего не хотелось. Хоть я и вздремнул, голова была словно в тумане. Как будто выдвижной ящик стола битком набит старыми клубками шерсти и теперь плотно не закрывается. Кто же это сделал? Пожалуй, в такие дни и мне самому впору проверять давление в шинах. Если нет настроения что-то делать, стоит заняться хотя бы этим.

Но если задуматься, я отродясь не мерил давление в шинах. Бывало, на заправке мне говорили: «У вас приспущены колеса, неплохо бы замерить давление», – и замеряли сами. Мне, ясно дело, замерять его нечем. Прибор для измерения давления в шинах – я даже не знаю, как он выглядит. Если помещается в багажнике – пожалуй, небольшой и не такой дорогой, чтобы покупать его в рассрочку. Поеду за покупками в следующий раз – пробую раздобыть.

Опустились сумерки. Я пошел на кухню и за банкой пива приготовил себе ужин. Запек в духовке желтохвоста, маринованного в осадке от сакэ, нарезал соленья, сделал легкий маринад из огурцов и морской капусты, приготовил суп-мисо с дайконом и обжаренным тофу. И молча съел все это один. Говорить мне было не с кем – да и нужных слов я не находил. И вот, когда я уже доедал свой нехитрый холостяцкий ужин, в прихожей раздался звонок. Видимо, тот, кто звонил, решил это сделать как раз перед тем, как я доем.

Я подумал: «Так, день еще не закончен». Закралось предчувствие, что воскресенье это продлится еще долго. Встав из-за стола, я медленно двинулся в прихожую.