42
Уронишь на пол, разобьется – значит, яйцо

Неделя пролетела неожиданно быстро. С утра я сосредоточенно писал, днем и по вечерам читал книги, гулял, занимался домашними делами. Один день незаметно переходил в другой. В среду после полудня приехала подруга, и остаток дня мы провалялись в постели. Старая кровать, как всегда, эффектно поскрипывала, чем приводила подругу в восторг.

– Эта кровать наверняка вскоре развалится, – предсказала она, переводя дух между нашими утехами. – Развалится на части так идеально, что не отличишь, кровать это была или палочки «Поки».

– Возможно, мы должны все это проделывать мягче и плавней?

– Возможно, капитан Ахав должен был гоняться за иваси, – сказала она.

Я задумался об этом.

– Хочешь сказать, на свете бывают такие вещи, которые не так-то просто изменить?

– Что-то в этом роде.

Через некоторое время мы опять бросились в погоню по морским простором за белым китом. На свете бывают такие вещи, которые изменить не так-то и просто.

Каждый день я понемногу работал с портретом Мариэ Акигавы – облачал скелет эскиза в подмалевок. Подобрав несколько нужных оттенков, делал ими фон, готовил основу, чтобы ее лицо естественно всплывало на холсте. А меж тем дожидался ее очередного визита ко мне в воскресенье. В работе над картиной есть такие этапы, которые необходимо пройти лишь вместе с натурщиком, оставаясь с ним или нею лицом к лицу, а есть подготовка, которую нужно проводить без него. Мне нравился каждый такой этап сам по себе. В одиночестве можно не торопясь поразмышлять обо всех подробностях, подготовить фон, пробуя разные цвета и приемы. Я наслаждался этой черновой работой – а еще мне нравилось импровизировать: извлекать образ из подготовленного фона.

Вместе с портретом Мариэ Акигавы на другом холсте я начал писать склеп за кумирней. Этот маленький пейзаж ярко отпечатался у меня в памяти, и, чтобы написать картину, мне не требовалось видеть его перед собой. Так что я последовательно и тщательно прорисовывал этот склеп по памяти. Писал я реалистично, без прикрас, почти фотографически. В такой манере я обычно не пишу – за исключением портретов на заказ, конечно, – но такой вид живописи вовсе не считаю своим слабым местом. Стоит захотеть – и мне по силам нарисовать нечто очень тонко прорисованное и реалистичное, что запросто можно спутать с фотографией. Изредка работа над такими близкими к гиперреализму картинами помогает мне переменить настроение и переосмыслить свои базовые навыки. Однако реалистично я пишу сугубо для собственного развлечения и никому такие картины не показываю.

И вот у меня на глазах склеп в зарослях изо дня в день становился все более и более жизнеподобным. Загадочная округлая яма посреди зарослей, наполовину прикрытая досками вместо крышки. Тот склеп, из которого возник Командор. На полотне он изображен как темный провал, людей нет – лишь скопилась вокруг опавшая листва. Совершенно безмятежный пейзаж – и при этом казалось, что в любой миг из ямы может выползти некто. Или нечто. Чем дольше смотрел я на полотно, тем сильнее меня одолевало такое предчувствие. Творенье моих рук – но что-то в нем вдруг заставило меня содрогнуться.

Так я каждый день проводил первую половину дня в мастерской – и, как мне вздумается, поочередно рисовал две совершенно разные по своему характеру картины. Сидя на табурете, на котором воскресной ночью восседал Томохико Амада, я сосредоточенно делал свою работу, обращаясь то к одному, то к другому холсту – их я поставил рядышком. Кто знает, может, из-за такой вот сосредоточенности я и не заметил, как улетучилось ощущение присутствия Томохико Амады, которое я ощутил ранним утром в понедельник. Похоже, старый поцарапанный табурет опять стал реальной мебелью – подспорьем в моей работе, а Томохико Амада, пожалуй, вернулся туда, где ему и было самое место.

Среди недели я иногда по ночам, приоткрыв дверь в мастерскую, заглядывал через щель внутрь, но комната так и оставалась безлюдной. Не появлялись ни Томохико Амада, ни Командор. Лишь старый табурет стоял перед мольбертом. Тусклый свет луны, проникавший в мастерскую через окно, вкрадчиво прорисовывал очертания находившихся там предметов. На стене висела картина «Убийство Командора», на полу, лицом к стене стояла начатая «Мужчина с белым “субару форестером”», на двух мольбертах выстроились в ряд «Портрет Мариэ Акигавы» и «Склеп в зарослях» – обе в процессе создания. В мастерской пахло красками, скипидаром, маковым маслом. Сколько ни оставляй окно открытым, их смешанный аромат уже никогда не выветрится из этой комнаты – тот особый запах, который я вдыхал до сих пор и буду вдыхать, надеюсь, всю оставшуюся жизнь. Как бы для того, чтобы убедиться в присутствии этого запаха в ночной мастерской, я вдохнул воздух полной грудью и тихо затворил дверь.

В пятницу вечером позвонил Масахико Амада – предупредить, что заедет в субботу во второй половине дня. Сказал, чтобы я ничего не готовил: он заглянет в рыбный порт и купит там свежей рыбы. Какой – это сюрприз.

– Может, привезти что-то еще? Мне все равно по пути, заеду и куплю, что скажешь.

– Особо ничего не нужно, – ответил я, но потом вспомнил: – Вот разве что виски. Ко мне приходил знакомый, и ту бутылку, что ты привозил в прошлый раз, мы с ним выпили. Купи одну любую, на твой выбор.

– Мне нравится «Чивас Ригал», устроит?

– Вполне, – ответил я. Масахико Амада всегда был разборчив в еде и выпивке – в отличие от меня. Я-то просто ем и пью что есть.

После разговора с Масахико я снял со стены в мастерской «Убийство Командора», отнес в спальню и обернул бумагой. Неизвестной картине Томохико Амады, которую я самовольно унес с чердака, не стоит попадаться на глаза сыну художника. По крайней мере – пока.

Поэтому картин, которые мои гости могли увидеть в мастерской, осталось всего две, обе на мольбертах. Стоя перед ними, я смотрел то направо, то налево. Сравнивая их, мысленно представлял, как Мариэ Акигава, завернув за кумирню, приближается к склепу. И у меня возникло предчувствие: вот сейчас начнется нечто. Крышка склепа наполовину сдвинута, и мрак направляет Мариэ туда, внутрь. Кто там ее поджидает? Длинноголовый? Или Командор?

Не могут две эти картины быть чем-то связаны между собой?

Поселившись в доме Амады, я почти беспрерывно рисую. Сначала, получив заказ от Мэнсики, писал его портрет, затем рисовал «Мужчину с белым “субару форестером”» – правда, едва приступив к цвету, прервался и с тех пор не прикасался к этой картине, а теперь параллельно пишу «Портрет Мариэ Акигавы» и «Склеп в зарослях». Мне казалось, эти четыре картины, соединившись в некую мозаику, излагают мне какую-то историю.

Или же я, рисуя их, сам веду некую летопись? Могло оказаться и так. Интересно, кто-то назначил меня этим летописцем? И если да, то – кто именно? И почему выбрал в летописцы меня?

В субботу незадолго до четырех на своем черном универсале «вольво» приехал Масахико Амада. Ему нравилась эта простая, но надежная старая модель, похожая на коробку. Масахико давно ездил на этой машине, намотал немалый километраж, но, судя по всему, менять ее на новую и не собирался. С собой он специально привез кухонный нож – отлично ухоженный и остро наточенный. Этим ножом он разделал на кухне морского леща – большого и свежего, только что купленного в рыбной лавке в Ито. Настоящий мастер на все руки, Масахико аккуратно удалил кости и аккуратно нарезал сасими, совсем не оставив мяса на хребте. На костях быстро сварил бульон, кожицу обжарил на прямом огне – из нее получилась нехитрая закуска к выпивке. Я стоял рядом и восхищенно наблюдал за его действиями. Стань Масахико поваром – глядишь, добился бы успеха и на этом поприще.

– Вообще-то сасими из белой рыбы лучше есть на следующий день – так оно мягче и вкуснее. Но… будем есть, как есть, уж не взыщи, – сказал мне Масахико, проворно орудуя ножом.

– Я не привередливый, – ответил я.

– Что останется – доешь завтра сам.

– Запросто.

– Кстати, ничего, если я сегодня у тебя заночую? – спросил Масахико. – Хочется обстоятельно с тобой потолковать, но если я выпью, то уже никуда не поеду. Могу расположиться на диване в гостиной.

– Конечно, – ответил я. – Ведь это же твой дом – ночуй, сколько захочешь.

– А подруга у тебя не останется?

Я покачал головой.

– Таких планов пока что нет.

– Раз так, то договорились.

– Но никаких диванов – в гостевой спальне есть кровать.

– Нет, на диване в гостиной мне будет лучше. Он куда удобнее, чем может показаться. С детства люблю на нем спать.

Масахико достал из бумажного пакета бутылку «Чивас Ригал», снял пластиковую оболочку и откупорил. Я принес два бокала, достал из холодильника лед. Когда напиток разливали, журчал он очень приятно. С таким звуком близкий человек распахивает тебе душу. Помаленьку выпивая, мы готовили ужин.

– Давно мы так с тобой не общались.

– Это верно. А прежде, сдается мне, пили немало.

– Кто пил немало – так это я, – сказал он. – Ты и тогда скорее нюхал пробку.

Я засмеялся.

– Ну, это если с твоего шестка смотреть… По моим меркам-то я закладывал достаточно.

Я никогда не напивался в стельку. Просто не успевал – меня смаривал сон, и я засыпал. А вот Масахико был не таков – если уж начинал пить, то пил основательно.

Сидя друг напротив друга за столом на кухне, сперва мы съели по четыре свежие устрицы, которые Масахико купил вместе с рыбой, затем принялись за сасими. Только что разделанная рыба была очень свежей и вкусной. И вправду твердовата, но мы выпивали и потому никуда не торопились. В конце концов прикончили мы все без остатка – и наелись досыта. Кроме устриц и сасими нас хватило лишь на хрустящую рыбную кожицу и тофу с моченым васаби. А запили все бульоном.

– Даже не припомню такого обстоятельного ужина, – сказал я.

– В Токио так нигде не накормят, – сказал Масахико. – А здесь вовсе не плохое место для жизни – вдоволь вкусной рыбы.

– Но если жить здесь постоянно, тебе, наверное, станет скучно?

– Тебе же не стало?

– Как сказать. Мне скука никогда не была в тягость. К тому же здесь тоже случается всякое.

И впрямь. Поселившись здесь в начале лета, я познакомился с Мэнсики. Вместе мы раскопали склеп за кумирней, затем появился Командор. Вскоре в мою жизнь вошли Мариэ Акигава и ее тетушка. Ублажала меня горячая замужняя подруга. Живой дух Томохико Амады – и тот посетил. Скучать здесь ничуть не приходилось.

– Я тоже вряд ли стал бы здесь скучать, вопреки всему, – произнес Масахико. – В молодости я увлекался серфингом и погонял на местном взморье по волнам изрядно. Что, не знал?

Я ответил, что нет – ни разу об этом от него не слышал.

– По-моему, пора мне уже отойти от городской жизни и вновь окунуться в такую вот сельскую жизнь. Начать все сызнова. Что скажешь? Проснувшись утром, первым делом смотреть на море, а когда придут волны – взять доску и пойти на берег.

Такое занятие было совсем не по мне.

– А что с работой? – спросил я.

– Достаточно пару раз в неделю ездить в Токио. Сейчас почти вся моя работа – на компьютере, и ей ничуть не повредит, если я буду жить вдали от столицы. Мир меняется, скажи?

– Откуда мне знать?

Он изумленно посмотрел на меня.

– На дворе двадцать первый век – хоть это тебе известно?

– Что-то слышал.

Покончив с едой, мы перебрались в гостиную, где продолжили выпивать. Осень подходила к концу, но в ту ночь еще не было зябко настолько, чтобы захотелось разжечь камин.

– Кстати, как состояние отца?

Масахико слегка вздохнул.

– По-прежнему. Мозг в полной отключке, так что он даже не отличит куриные яйца от своих.

– Уронишь на пол, разобьется, значит – куриное.

Масахико рассмеялся.

– Если подумать, человек – создание удивительное. Мой отец еще несколько лет назад был крепким мужчиной – хоть бей его, хоть пинай, все ему нипочем. И голова всегда трезвая и холодная, как зимнее небо темной ночью. Аж противно. А сейчас у него в памяти – сплошное темное пятно, будто непостижимая черная дыра, внезапно возникшая в космосе. – Сказав это, Масахико покачал головой. – Не помнишь, кто сказал: «Старость – самая большая неожиданность в жизни»?

Я ответил, что не знаю – даже не слышал такую фразу. Однако, похоже, так оно и есть. Старость для человека – даже более непредвиденная штука, чем сама смерть. Она с лихвой превосходит все наши ожидания. И однажды тебе ясно дадут понять, что мир этот ничего не потеряет, если лишится тебя как биологического – да и общественного – существа.

– Кстати, тот сон, в котором ты недавно видел моего отца, – что, был очень явственный? – спросил у меня Масахико.

– Да, все было будто наяву.

– И отец был в этом доме? В своей мастерской?

Я провел его в мастерскую и показал на стоявший посредине комнаты табурет.

– Во сне твой отец неподвижно сидел вот здесь.

Масахико подошел к табурету и положил на него ладонь.

– Ничего не делал?

– Нет, просто сидел.

На самом деле он пристально смотрел на «Убийство Командора», но об этом я умолчал.

– Это любимый табурет отца, – сказал Масахико. – Обычный и старый, но отец с ним не расставался. Когда писал картины или просто размышлял – всегда садился именно на него.

– На самом деле, когда сидишь на нем, становится на удивление спокойно на душе.

Масахико некоторое время стоял, не отрывая ладони от табурета – видимо, о чем-то задумался. Но сам на него садиться он не стал. По очереди осмотрел оба холста, стоявших перед табуретом, – «Портрет Мариэ Акигавы» и «Склеп в зарослях», те две картины, над которыми я работал. Осмотрел неторопливо, так врач выискивал бы пятнышко на рентгеновском снимке.

– Весьма интересно, – сказал он. – Очень хорошо.

– Что, обе?

– Да. Каждая вполне привлекательна. Особенно если поставить их рядом – так чувствуется некое странное движение. По стилю они совершено разные, но возникает ощущение, будто что-то их связывает.

Я молча кивнул. Именно это я и сам смутно чувствовал последние несколько дней.

– Сдается мне, ты постепенно нащупываешь новое направление. Будто вот-вот выберешься из дремучего леса. Мой тебе совет – бережно держись за него.

Сказав это, он сделал глоток виски, и лед в бокале издал благородный звук.

Меня так и подмывало показать ему картину Томохико Амады «Убийство Командора». Мне хотелось узнать, какое впечатление произведет на сына работа отца. Возможно, его слова дадут мне какую-нибудь важную подсказку. Однако я подавил в себе это побуждение.

Что-то меня остановило. «Еще не время».

Мы вернулись в гостиную. На улице, похоже, поднялся ветер. За окном густые тучи медленно плыли на север. Луны не было видно.

– Теперь о важном, – наконец-то решившись, начал Масахико.

– Вижу, разговор будет не особо приятный? – сказал я.

– Да, не особо. Точнее – совсем неприятный.

– Но я должен об этом знать?

Масахико потер ладони, будто собирался поднять нечто тяжелое. И наконец заговорил:

– Речь о Юдзу. Я несколько раз с нею виделся. И до того, как ты весной ушел из дому, и после. Всякий раз о встрече просила она. Мы с нею встречались и разговаривали на улице. Правда, она просила тебе не рассказывать. Я не хотел, чтобы между нами были тайны, но слово ей дал.

Я кивнул.

– Слово – это серьезно.

– Ведь мы с Юдзу тоже друзья.

– Я знаю, – сказал я. Масахико очень дорожил дружбой – возможно, такова была его слабость.

– У нее был мужчина. Ну, в смысле – помимо тебя.

– Я знаю, – снова сказал я. – В том смысле, что теперь, разумеется, знаю.

Амада кивнул.

– Примерно полгода до того, как ты ушел из дому, – у них, то есть, были отношения. И мне стыдно признаться, но я его знаю. Он мой коллега по работе.

Я тихо вздохнул.

– Насколько могу себе представить, он симпатичный?

– Да, недурен собой. Точеное лицо. Агентство приметило его еще в студенчестве, и он подрабатывал натурщиком. И, по правде говоря, вышло так, что познакомил его с Юдзу я.

Я молчал.

– Разумеется, так вышло, – добавил Масахико.

– Юдзу с юности питала слабость к смазливым мужикам. Она сама мне в этом признавалась.

– Ну, у тебя физиономия тоже ничего.

– Спасибо. Сегодня, похоже, от этого знания буду спать крепко.

Какое-то время мы хранили молчание, каждый – по-своему. Потом заговорил Масахико:

– Как бы то ни было, тип этот – очень приятной внешности, и при том у него неплохой характер. Понимаю, что все это тебя никак не утешит, но он совершенно не из тех, кто бьет женщин, неразборчив в связях или кичится своей внешностью.

– Ну, уже хоть что-то, – произнес я. Специально я не старался, но фраза прозвучала насмешливо.

Масахико продолжал:

– Примерно в сентябре прошлого года мы были где-то вместе с этим малым и случайно наткнулись на Юдзу. Время шло к полудню, поэтому решили пообедать втроем. Но я даже не мог представить, что они начнут встречаться. Он младше ее на пять лет.

– И все же времени они зря не тратили?

Масахико едва заметно пожал плечами. Похоже, у них все развивалось стремительно.

– Он обратился ко мне тогда за советом, – сказал Амада. – А за ним следом – и она. Тем самым они загнали меня в угол.

Я молчал, понимая, что любые мои слова будут выглядеть глупо.

Масахико умолк. После этого заговорил вновь:

– Дело в том, что она беременна.

Я на миг лишился дара речи.

– Беременна? Юдзу?

– Да, на восьмом месяце.

– Залетели?

Масахико покачал головой.

– Этого я не знаю, но она собирается рожать. Уже семь месяцев все-таки, ничего другого не остается.

– Она же постоянно мне твердила, что пока не хочет ребенка.

Масахико заглянул к себе в бокал, слегка насупился и спросил:

– Так получается, никаких шансов, что этот ребенок – твой?

Я быстро прикинул в уме и покачал головой. Юридически это отдельный вопрос, а вот биологически вероятность нулевая. Восемь месяцев назад я ушел из дому, и с тех пор мы с нею больше не виделись.

– Хорошо, если так, – произнес Масахико. – В общем, сейчас она собирается рожать и попросила меня сообщить тебе об этом. Сказала, что сама не намерена тебя этим беспокоить.

– Зачем же ей нужно, чтобы я об этом знал?

Масахико опять покачал головой.

– Полагаю, считает, что так будет прилично.

Я молчал. «Прилично?» Масахико сказал:

– Как бы там ни было, я хотел за все это перед тобой извиниться. Я очень перед тобой виноват за то, что знал об отношениях Юдзу и моего коллеги, но ничего не мог тебе рассказать. Какими бы ни были обстоятельства.

– И за это ты пустил меня пожить в этот дом?

– Нет, с Юдзу это никак не связано. Здесь все-таки долго жил мой отец, все это время писал здесь картины… Вот я и подумал – кому как не тебе лучше всего здесь поселиться? Кому попало же такой дом не доверишь.

Я молчал. Похоже, он не лукавил. Масахико продолжал:

– Что бы ни случилось, ты уже подписал документы на развод и отправил обратно Юдзу, так?

– Если быть точным, отправил я их адвокату, поэтому развод уже должен быть оформлен. И тогда они смогут спокойно пожениться.

И создать счастливую семью. Миниатюрная Юдзу, симпатичный долговязый папаша и малое дитя. Безоблачным воскресеньем с утра все втроем они дружно гуляют в соседнем парке. Прямо идиллия.

Масахико добавил льда нам обоим в бокалы и долил виски. Взял свой и сделал глоток.

Я встал с кресла, вышел на террасу и посмотрел на дом Мэнсики по ту сторону лощины. Свет в некоторых окнах у него еще горел. Мэнсики – чем он сейчас там занят? О чем размышляет?

По ночам теперь становилось холодно. Ветер покачивал ветки деревьев, полностью сбросивших листву. Вернувшись в гостиную, я опять расположился в кресле.

– Ты меня простишь?

Я покачал головой.

– Вопрос же не в том, кто виноват.

– Мне действительно очень жаль. Вы с Юдзу были такой подходящей парой и выглядели очень счастливыми. И чтобы все так прискорбно да вдребезги…

– Попробуй уронить на пол. Яйцо – то, что разобьется.

Масахико бессильно хмыкнул.

– И как ты теперь? Женщина есть?

– Нельзя казать, что нет.

– Но не такая, как Юдзу?

– Нет, не такая. У меня давно выработался свой взгляд на женщин. На те качества, какие мне в них важны. И это было в Юдзу.

– А в других такого не находишь?

Я покачал головой.

– Пока что нет.

– Очень жаль, – сказал Масахико. – К слову, а что для тебя в них важно?

– Трудно сказать. Но это именно то, что я, отчего-то утратив однажды, долго продолжаю еще в них потом искать. Пожалуй, все люди, наверное, так вот в кого-то влюбляются?

– Ну, скажем, не все, – ответил Масахико, немного нахмурившись. – Наоборот, такие, скорее всего, в меньшинстве. Однако если это трудно выразить словами – нарисуй, ты же художник.

Я сказал:

– Не получается выразить словами – нарисуй, ха! Сказать легко, да сделать непросто.

– Однако оно стоит того, чтобы к нему стремиться.

– Возможно, капитану Ахаву следовало гоняться за иваси, – сказал я.

Услышав это, Масахико рассмеялся.

– С точки зрения безопасности – да. Но тогда не родится искусство.

– Постой, ты это брось… Стоит произнести слово «искусство» – и разговору сразу хана.

– Сдается мне, нам нужно выпить еще, – сказал Масахико, качая головой, и подлил нам обоим виски.

– Я столько не выпью. Завтра мне работать.

– Завтра будет завтра. А сегодня есть лишь сегодня, – ответил Масахико.

В этих его словах звучала удивительная сила убеждения.

– Есть у меня к тебе одна просьба, – сказал я Масахико, как раз собираясь завершить беседу и готовиться ко сну. Стрелки часов приближались к одиннадцати.

– Все, что будет в моих силах.

– Если ты не против, я хотел бы встретиться с твоим отцом. Когда поедешь в пансионат на Идзу, сможешь взять меня с собой?

Масахико посмотрел на меня, будто видел перед собой диковинную зверушку.

– Ты хочешь встретиться с моим отцом?

– Если тебя это не затруднит.

– Конечно, нет. Только он уже не в состоянии выражаться членораздельно. У него в голове сплошная муть, полный хаос. И если ты на что-то надеешься… в смысле – хочешь добиться от Томохико Амады чего-то осмысленного, боюсь, тебя эта встреча только расстроит.

– А я ни на что и не надеюсь. Просто хочу хотя бы раз встретиться с твоим отцом и хорошенько рассмотреть его лицо.

– Зачем?

Я вздохнул и обвел взглядом гостиную.

– Я уже полгода живу в этом доме, работаю в мастерской твоего отца. Пишу картины, сидя на его табурете. Ем с его посуды, слушаю его пластинки. И во всем этом, признаться, везде ощущается его присутствие. Вот я и посчитал, что нужно хотя бы раз встретиться с ним самим, пусть даже не удастся толком поговорить. Мне все равно.

– Раз так, то ладно, – согласился Масахико. – Хоть ты и приедешь со мной вместе, он и не обрадуется, и не расстроится, ведь он уже не различает, кто есть кто. Поэтому ничего не помешает мне взять тебя с собой. Скоро я опять туда поеду. Врачи говорят – ему осталось недолго. В любой миг может произойти что угодно. Поэтому поехали, если не будешь занят.

Я принес запасной комплект постели: матрас, подушку и одеяло, – и постелил ему на диване в гостиной. Еще раз окинул комнату взглядом, проверяя, нет ли где Командора. Если Масахико проснется среди ночи и увидит перед собой шестидесятисантиметрового мужчину в одежде эпохи Аска, у него наверняка душа уйдет в пятки. Еще решит, что белая горячка началась.

Помимо Командора, меня в этом доме беспокоил «Мужчина с белым “субару форестером”». Сама-то картина развернута лицом к стене, но я понятия не имел, что может произойти во мраке ночи в мое отсутствие.

Я пожелал Масахико крепкого сна до самого утра – и при этом ничуть не кривил душой.

Перед тем, как лечь, я выдал Масахико свою запасную пижаму – он примерно моего сложения, так что размер оказался впору. Масахико разделся, натянул пижаму и нырнул в приготовленную постель. В комнате было прохладно, но под одеялом должно быть тепло.

– Ты на меня не сердишься? – спросил напоследок он.

– С чего бы? – ответил я.

– Но тебе ведь немного больно?

– Наверное, – признался я. Я тоже имею право хоть сколько-то чувствовать боль.

– Но в стакане воды еще одна шестнадцатая часть.

– Именно, – подтвердил я.

Затем я потушил в гостиной свет и ушел к себе в спальню. И вскоре уснул – вместе со своим ноющим от обиды сердцем.