Мы стоим посреди гостиной, мама, папа и я, разглядываем серебристый ящик, торчащий в окне. Размером с автомобильный двигатель, хромированный, блестящий — символ современности. «Феддерс», — написано на нем.

— Да кто такие эти Феддерсы? — возмущается мама. — Откуда они взялись?

— Ну давай, Шарлотта, поверни выключатель.

— Нет, не могу, он такой вульгарный.

— Господи, мама, доктор Нил сказал, что тебе это необходимо. Отойди-ка.

Родители с изумлением глядят на меня. Они не в курсе, что Стюарт бросил меня после ужина у Уитвортов. И не знают, как я жажду облегчения, которое несет в себе этот механизм. Мне невыносимо жарко — все тело жжет и печет, и кажется, что я в любой момент могу вспыхнуть.

Щелкаю переключателем в положение «1». Лампы над головой слегка меркнут. Медленно, будто взбираясь на холм, раскручивается вентилятор. Пряди маминых волос трепещут как живые.

— О… боже… — Мама прикрывает глаза. Она совсем измучена в последнее время, язва терзает ее все сильнее. Доктор Нил сказал, что прохлада облегчит ей жизнь.

— И это еще не на полную мощность, — говорю я и переключаю на «2». Дует чуть сильнее, становится прохладнее, и мы улыбаемся, чувствуя, как высыхает пот на лбу.

— А что, давайте запустим во всю мочь. — С этими словами папа переключает на «3», самое крайнее, холодное, самое чудесное положение, и мама радостно хихикает.

Свет вновь вспыхивает ярко, жужжание становится громче, улыбки на наших лицах все радостнее, а потом все разом выключается. И темнота.

— Что… произошло? — растерянный мамин голос.

Папа выходит в холл:

— Эта чертова штука вырубила пробки.

Мама обмахивается платком:

— О святые небеса, Карлтон, почини ее.

В течение часа на террасе грохочут башмаки, щелкают переключатели и звякают инструменты — папа и Джеймисо работают. Когда все наконец отремонтировано, я выслушиваю лекцию насчет того, что никогда нельзя включать кондиционер на «3», не то дом взлетит на воздух, а потом мама тихо дремлет в своем антикварном кресле, прикрывшись зеленым пледом. Дожидаюсь, пока она уснет, прислушиваясь к тихому похрапыванию и разглядывая морщинки на ее лбу. Потом на цыпочках крадусь по дому, выключаю все лампы, телевизор, даже холодильник. Стоя перед окном, расстегиваю блузку. Осторожно перевожу рычажок в положение «3». Я не хочу ничего чувствовать. Хочу замерзнуть изнутри. Хочу, чтобы ледяной поток устремился прямо в сердце.

Электричество отключается через три секунды.

На две недели полностью погружаюсь в работу над интервью. Целыми днями, а порой и ночью сижу на задней террасе за пишущей машинкой. Зеленый двор и поля за полупрозрачными занавесками кажутся подернутыми туманной дымкой. Время от времени ловлю себя на том, что хотя взгляд мой устремлен на поля, но на самом деле я вовсе не здесь. Я в многочисленных кухнях старого доброго Джексона, вместе с прислугой, страдающей от жары в своей строгой униформе. Я чувствую нежность младенческих тел — крошечных белых детишек, сопящих у меня на руках. Испытываю те же чувства, что и Константайн, когда мама принесла меня из больницы и вручила ей. И эти «чернокожие» воспоминания словно вытаскивают меня из собственной ничтожной жизни.

— Скитер, мы уже несколько недель не видели Стюарта, — в восьмой раз замечает мама. — Вы ведь не поссорились, нет?

Как раз сейчас я пишу колонку Мисс Мирны. Казалось, подготовилась на три месяца вперед, но в результате едва не опоздала к сроку.

— Все нормально, мам. Не может же он названивать каждую минуту, — с некоторым вызовом отвечаю я, но тут же смягчаю тон. Мама худеет с каждым днем. Одного взгляда на выпирающие ключицы достаточно, чтобы погасить мое раздражение. — Он просто уехал по делам, вот и все, мам.

Кажется, на время это ее успокоило, и я использую ту же версию для Элизабет и — с чуть большим количеством деталей — для Хилли, причем с ней мне даже приходится украдкой ущипнуть себя, чтобы стерпеть ее кривую улыбочку. Но какую версию предложить себе самой — не представляю. Стюарту нужны «время» и «пространство», словно речь идет о физическом опыте, а не о человеческих отношениях.

Поэтому вместо того, чтобы упиваться жалостью к себе, я работаю. Печатаю. Потею. Кто бы мог подумать, что разбитое сердце чертовски поднимает температуру. Когда мама укладывается в постель, придвигаю стул поближе к кондиционеру. К июлю он превращается в серебристую святыню. Замечаю, как Паскагула одной рукой вытирает пыль, а другой приподнимает косынку, подставляя голову струе прохладного воздуха. Это не такое уж новое изобретение, кондиционер, но каждый магазин, где они установлены, обязательно сообщает об этом табличкой в витрине, указывает в рекламных плакатах — потому что это жизненно необходимая вещь. Я тоже сделала картонную табличку для дома Феланов и повесила на дверную ручку — ОТНЫНЕ РАБОТАЕТ КОНДИЦИОНЕР. Мама улыбается, но делает вид, что ей безразлично.

Сегодня тот редкий вечер, когда я дома, ужинаю вместе с родителями. Мама осторожно клюет свою порцию. Полдня она старалась скрыть от меня, что ее тошнит. Она сжимает пальцами переносицу, дабы унять головную боль, и произносит:

— Я думала о двадцать пятом, как вы считаете, это подходящая дата для приглашения, не слишком скоро?

Никак не соберусь с духом сказать ей, что мы со Стюартом расстались.

Судя по лицу, маме сегодня гораздо хуже. Она очень бледна и явно не может больше сидеть за столом. Нежно беру ее за руку и успокаиваю:

— Я узнаю, мамочка. Уверена, двадцать пятое — в самый раз.

И она улыбается впервые за день.

При виде стопки бумаги на кухонном столе Эйбилин широко улыбается. Текст напечатан через два интервала, стопка толщиной в дюйм — выглядит вполне солидно, можно поставить на полку. Эйбилин измучена не меньше, чем я, а пожалуй, и больше, ей ведь приходится работать весь день, а по вечерам еще заниматься интервью.

— Гляньте-ка, — говорит она, — это уже почти книга.

Я киваю, но впереди еще полно работы. На дворе почти август, и, хотя крайний срок в январе, нам нужно записать и обработать еще пять интервью. С помощью Эйбилин я систематизировала, сократила и художественно переписала рассказы пяти женщин, включая Минни, но они все еще требуют доработки. К счастью, глава самой Эйбилин полностью готова. Двадцать одна страница — просто и великолепно написано.

Несколько дюжин имен, цветных и белых, — порой трудно их не перепутать. Эйбилин у нас стала Сарой Росс. Минни выбрала имя Гертруда Блэк — не знаю почему. Я взяла псевдоним Аноним, но Элейн Штайн об этом пока не знает. Наш город носит выдуманное имя Найсвилль, штат Миссисипи, — такого названия не существует, но штат, ради привлечения интереса, мы решили оставить реальный. Дела в Миссисипи обстоят хуже некуда, и мы подумали, что так будет убедительнее.

Порыв ветра шевелит листы бумаги, и мы с Эйбилин одновременно прижимаем их ладонями.

— Думаете… она это напечатает? — осторожно спрашивает Эйбилин. — Когда мы закончим?

Демонстрирую фальшивый оптимизм:

— Надеюсь. Идея ее определенно заинтересовала, и она… ну, скоро начнется марш и…

И умолкаю. Я и вправду не знаю, захочет ли миссис Штайн опубликовать это. Но точно знаю, что ответственность за весь проект лежит на моих плечах — в усталых морщинистых лицах чернокожих женщин читается, как страстно они хотят, чтобы книга увидела свет. Они напуганы, то и дело косятся на дверь, боятся, что их застанут за беседой со мной. Боятся быть искалеченными, как внук Ловинии, или, того страшнее, убитыми на собственном пороге, как Медгар Эверс. На этот риск их толкает лишь одно — отчаянное желание видеть книгу опубликованной.

Да и я больше не чувствую себя в безопасности только потому, что я белая. Направляясь к Эйбилин, частенько поглядываю через плечо. Коп, остановивший меня на мосту несколько месяцев назад, стал своеобразным знаком: отныне я представляю угрозу для каждого белого семейства в этом городе. Несмотря на множество радостных рассказов, прославляющих тесные узы между прислугой и семьей, именно печальные, мрачные истории привлекут внимание в первую очередь. Именно от них кровь закипает в жилах и сами собой сжимаются кулаки. И мы обязаны сохранить нашу работу в тайне.

На вечернее собрание Лиги в понедельник я опоздала на пять минут. Мы собрались впервые за месяц. Хилли отдыхала на море, а без нее встречи немыслимы. Она загорела и полна сил. Председательский молоточек в руках, как грозное оружие. Все вокруг курят, стряхивая пепел в стеклянные пепельницы на полу. Приходится грызть ногти, чтобы не закурить самой. Я бросила шесть дней назад.

Мало того, что не хватает сигареты в руке, так я еще ужасно нервничаю, глядя на собравшихся. Насчитала уже семь женщин, так или иначе упоминающихся в нашей книге. Ужасно хочется сбежать и приняться за работу, но проходит еще два невыносимо долгих часа, прежде чем Хилли ударяет молотком по трибуне. Похоже, она и сама устала себя слушать.

Женщины встают, лениво потягиваются. Некоторые спешат домой, к своим мужьям. Другие никуда не торопятся — у них полон дом детей, а прислуга уже ушла. Торопливо собираю свои вещи, надеясь избежать разговоров с кем бы то ни было, а пуще всего — с Хилли.

Но к сожалению, не успеваю вовремя скрыться — Элизабет ловит мой взгляд, приветственно взмахивает рукой. Мы не виделись несколько недель, и, видимо, придется все же поболтать с нею. Мне немножко неловко, что давно не навещала ее. Элизабет поднимается с места, ухватившись за спинку стула: она на шестом месяце, у нее головокружения от успокоительных для беременных.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я. Она совсем не изменилась, только выпирает живот. — В этот раз полегче?

— Господи, нет, это просто ужасно, а еще три месяца.

Замолкаем. Тихонько отрыгнув, Элизабет смотрит на часы. Потом поднимает свою сумку, собираясь уходить, но вдруг берет меня за руку и шепчет:

— Я слышала про тебя и Стюарта. Мне очень жаль.

Неудивительно, что она все знает. Удивительно, что все остальные пока не в курсе. Я-то никому не рассказывала, но Стюарт, думаю, не промолчал. Сегодня утром мне пришлось соврать маме — сказать, что Уитворты уезжают двадцать пятого, в день их предполагаемого визита к нам.

— Извини, что не посвятила тебя, — бормочу я. — Не хочется обсуждать это.

— Понимаю. Ой, слушай, я побегу, а то Рэйли там с ней с ума сойдет. — Затравленный взгляд в сторону Хилли; та кивает, милостиво позволяя удалиться.

Сгребаю свои бумажки и спешу к выходу. Но тут слышу:

— Погоди секундочку, Скитер.

Со вздохом поворачиваюсь, чтобы оказаться лицом к лицу с Хилли. Она сегодня в матросском костюмчике, вроде тех, что носят пятилетние детишки. Складки юбки расправлены на бедрах, точно мехи аккордеона. В зале уже никого не осталось, кроме нас.

— Не могли бы мы обсудить это, мэм? — Она демонстрирует последний выпуск информационного бюллетеня, и я понимаю, что за этим последует.

— Прости, я спешу, мама болеет…

— Пять месяцев назад я велела тебе опубликовать мою инициативу, и вот прошла очередная неделя, а ты так и не выполнила моего распоряжения.

Внезапно меня охватывает дикая ярость. Все, что приходилось сдерживать на протяжении нескольких месяцев, вскипает и выплескивается наружу.

— Я не стану публиковать твои инициативы.

— Я хочу, чтобы эта инициатива появилась в бюллетене до начала выборов, — абсолютно невозмутимо произносит она и добавляет, воздев палец к потолку: — Или я обращусь в вышестоящие инстанции, дорогуша.

— Если ты попытаешься исключить меня из Лиги, я позвоню в Нью-Йорк Женевьеве фон Габсбург.

Мне известно, что Женевьева — кумир Хилли. Самый молодой в истории президент Лиги и, возможно, единственный человек на свете, которого боится Хилли. Но Хилли даже ухом не ведет.

— И что ты ей скажешь, Скитер? Что не выполняешь свою работу? Что таскаешь повсюду материалы негритянских активистов?

Однако я слишком разозлилась, чтобы она смогла лишить меня присутствия духа.

— Я требую, чтобы ты их вернула, Хилли. Ты взяла то, что тебе не принадлежит.

— Разумеется, я их взяла. Ни к чему тебе таскать это с собой. Что, если кто-нибудь увидит?

— Кто ты такая, чтобы указывать, что мне можно носить с собой, а что…

— Это моя работа, Скитер! Ты не хуже меня знаешь, что люди не купят ни ломтика пирога, изготовленного организацией, которая укрывает сторонников расовой интеграции!

— Хилли. — Мне нужно услышать это от нее. — А для кого же собирают деньги, продавая эти самые пироги?

— Для бедных голодающих детей Африки! — возмущенно таращит глаза она.

Жду, пока до нее дойдет ирония этих слов — она собирает деньги, чтобы помочь чернокожим по другую сторону океана, но не в своем городе. Впрочем, есть гораздо более интересная идея.

— Я позвоню Женевьеве прямо сейчас. И расскажу ей, какая ты ханжа.

Хилли расправляет плечи. На миг кажется, что мне удалось пробить брешь в ее обороне. Но тут она нервно облизывается, шумно втягивает носом воздух и заявляет:

— Знаешь, совершенно не удивительно, что Стюарт Уитворт тебя бросил.

Стискиваю зубы, чтобы она не увидела, какой эффект произвели ее слова. Но внутри я медленно оседаю. Буквально чувствую, как сползаю на пол.

— Верни мне брошюру, — дрожащим голосом повторяю я.

— Тогда опубликуй инициативы.

Разворачиваюсь и ухожу. Забросив сумку в «кадиллак», закуриваю.

Слава богу, свет у мамы погашен. На цыпочках пробираюсь на заднюю террасу, прикрываю скрипучую дверь и устраиваюсь за пишущей машинкой.

Но писать не могу. Взгляд прикован к мелким квадратикам москитной сетки. Смотрю так пристально, что, кажется, начинаю просачиваться сквозь них. Что-то внутри меня треснуло, и я начинаю испаряться. Я схожу с ума. Не слышу дурацкого телефонного звонка. Не слышу, как маму тошнит где-то в доме. Ее голос из окна: «Все в порядке, Карлтон, уже прошло». Я слышу и одновременно не слышу ничего. Только пронзительный звон в ушах.

Потянувшись к сумке, достаю листок с «туалетной инициативой» Хилли. Листок весь измят и уже отчасти вытерся. На краешек его присаживается ночной мотылек, но тут же взлетает, оставив коричневое пятнышко пыльцы.

Размеренно, неторопливо начинаю печатать информационный бюллетень: Сара Шелби выходит замуж за Роберта Приора; посетите, пожалуйста, демонстрацию детской одежды Мэри Кэтрин Симпсон; чаепитие в честь наших преданных сторонников. А потом я печатаю инициативу Хилли. На второй странице, напротив фотографий. Здесь ее наверняка увидят все — после того, как рассмотрят себя на летнем Празднике. В голове моей при этом только одна мысль: «Что подумала бы обо мне Константайн?»